Глава 17 Земля человека

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 17

Земля человека

Для постройки города мало одной весенней ласточки, мало одной наивной веры в человеческое достоинство, чтобы сделать человека человеком. Никто не знал этого лучше Сент-Экзюпери, положившего годы на поиски определения человеческого достоинства и значения фразы «быть человеком». Совсем как прибрежная галька, отглаженная океанской волной, понятия «человеческое достоинство», «человек», «свобода личности», «поиски счастья», «неприкосновенность личности», «совесть человечества» полировались и приобретали смысл в непрерывной череде отливов и приливов идеологических дебатов, пан-гуманистической бессмыслицы банкетов политических деятелей и журналистской риторики. С одной стороны, было очевидно: Руссо, перед которым преклонялся Маркс, ошибался, когда заявлял (в начале «Общественного договора»): «Человек рожден свободным, но – повсюду он в цепях». Цепи – все еще с нами, и это мучительно сегодня, как и в старые времена, независимо от того, кем рожден человек, свободным или рабом. Человек не рождается человеком; он рождается ребенком. Индивидуум уже существует, а человеком только становятся: медленно, шаг за шагом, на основании непрерывной борьбы и самоусовершенствования. Будь все иначе, будь Земля безотносительно гостеприимной, а человек («естественный человек» Руссо) изначально хорошим, все наши проблемы были бы решены заблаговременно. Жизнь потеряла бы свою динамичность, стала бы садом Эдема, подобного некоторым полинезийским островам, где аборигену стоит лишь протянуть нехотя руку и снять плод, великодушно висящий на ветви. Но обширные области планеты неприветливы и местами вообще непригодны для жилья, и та же самая абстрактная жизнь становится отнюдь не подарком, а трудным выживанием. Человеческое существование – не легкое движение по пологой равнине – это подъем по скользкой наклонной плоскости, и стоит человеку проявить слабость, милости от жизни не жди.

И без этой борьбы при восхождении индивидуум остается беспомощным, какой-то дрейфующей по воле волн палкой, ничтожеством в море себе подобных, атомом в муравейнике атомов.

Это – основная мысль «Планеты людей», путеводная нить, связывающая случайные эпизоды в единый букет. Мысль выражена в первых строках книги, которые (по необъяснимой причине) отсутствуют в «Ветре, песке и звездах»: «Земля учит нас познавать себя больше, чем все книги, вместе взятые. Поскольку она противостоит нам. Человек осознает себя как личность, когда он соизмеряет себя с преодоленным сопротивлением».

В эти три предложения стаккато, звучащие подобно сокрушительным ударам по клавишам, Сент-Экзюпери вложил всю сумму приобретенной им мудрости. Те, кто позже пробовал обосновать, что он был «экзистенциалист», ошибались: Сент-Экзюпери никогда не был «экзистенциалистом», даже допуская, будто можно найти удобоваримое определение для этого всеобъемлющего слова. Ему была присуща философия «резистенциалиста», если пользоваться термином, впервые введенным. Хотя Сент-Экзюпери и не знал этого, Хосе Ортега-и-Гасет начал разрабатывать схожую философскую концепцию за четверть столетия до него, одновременно с Арнольдом Тойнби, приспосабливавшим к шести тысячелетиям человеческой истории лейтмотив – «вызов и ответ». Человечность не дается от рождения, а благоприобретается. Человек – еще не человек лишь на основании того, что унаследовал, он становится человеком на основании того, что он делает, что он создает. Сент-Экзюпери так глубоко проникся этой концепцией «сотворения», что сделал ее критерием или пробным камнем, по которому судил не только человека, но и цивилизацию. «Чего стоит человек – зависит от того, кем он становится. Я не знаю, каков он» – вот одна из множества подобных записей в его записных книжках. «Люди. Жертвовать – не тому, чем они являются, а тому, чем они могут стать» – вот еще запись. «Вы предлагаете мне более красивый жилой дом, автомобиль лучше прежнего, более чистый воздух… Но какие люди будут пользоваться всем этим?» – не менее типичный вопрос для него. И в той же манере Антуан мог написать применительно к архимятежнику Андре Бретону: «Детство, подзатыльники, религия, жертва – так много действий, имеющих целью заставить человека отличаться от мелкого животного. Ничто не подходило лучше для формирования Андре Бретона, чем его семья, против которой он выступал».

Применение понятия «резистенциалист» к обществу было достаточным, чтобы выявить патетическую ошибку, лежащую в основе абсолютного социализма и идеала спокойной и безопасной жизни «от колыбели до могилы». «Я – слева, потому что не люблю массы. Если меня записать в левые, я полюблю их (правильнее сказать, предпочту их), я был бы осторожен в борьбе за изменение условий их жизни, потому что именно они и делают людей более благородными (бедность, жертва, несправедливость)». Или, как сказано в конце «Планеты людей»: «Что хорошего несут нам политические доктрины, претендующие сделать людей процветающими, если мы не знаем, какого человека они породят? Кто должен появиться на свет? Мы ведь не стадо на откорм, и появление одного бедняка Паскаля имеет для нас большее значение, чем рождение нескольких преуспевающих ничтожеств».

Такое восприятие жизни, как можно заметить, является полярным по отношению к идиллической концепции Руссо с его естественно совершенным человеком, к которому он будет время от времени возвращаться, но только для иллюстрации врожденной несправедливости общества. Типичный продукт мысли XVIII столетия, это последнее замечание предполагает, что внутри человека от рождения есть нечто уже запрограммированное и заранее сформированное. Но именно против этого поверхностного понятия сражался Сент-Экзюпери. Принципиально человек не имеет заданности: он подобен глыбе глины, из которой через годы обработки может получиться что-то определенное. Эта мысль проходит через все его творчество – от «Ночного полета» до его последней работы. Но глина не безжизненна: она живет, наделенная искрой Божьей. Это – подобно «жильной породе» (одно из его любимых выражений), то есть неочищенной материнской породе, из которой, после многократного очищения и полировки, появляется алмаз во всем своем блеске. И точно так же, как алмаз требует абразивного круга, чтобы показать сияние драгоценного камня, так и бедственная ситуация (которую Тойнби назвал бы «вызов», а Ортега – «затруднительное положение») обнаруживает самое прекрасное, что скрыто в людях. Две «принцессы» из парагвайского «оазиса» обязаны своим изяществом не только их поэтической гармонии с природой, но и усердию, которое они демонстрируют, сохраняя свой разрушающийся замок от полной гибели. В основе человеческого достоинства Барка, марокканского раба в Джуби, лежит не просто «золотая мечта» (любой смертный лелеет мечту в мыслях), но та отчаянная энергия, переполняющая его, с которой он стремится приложить все силы, но повторно приобрести себе свободу, даже притом, что в конечном счете это может означать его погибель от нищеты. Когда молва распространяется по пустыне, что капитан Боннафу, гроза Атара, уезжает домой во Францию, его мавританские враги встревожены: они теряют противника, чье существование – непреложное условие их мужественности. То был настоящий противник: слухи о его приближении не давали уснуть пастухам, рвали ленивых мужей из ласковых объятий их жен, обнажали спавшие дотоле мечи из ножен, гнали связанных веревкой верблюдов наперерез в азартном преследовании этого взгромоздившегося на верблюда «пирата». Одно упоминание о призрачном появлении его где-то там, среди барханов, могло привести в напряжение всю пустыню Сахара, подобно магнитному полю, с полюсами сходящейся ненависти, странно напоминающей любовь. Мермоз, на основании той же самой жизненной логики, не стал бы человеком, которым он стал, если бы не мобилизовал весь свой острый ум, все мужество против вероломной тайны ночного полета или чудовищных водяных шквалов Южной Атлантики. Гийоме не провозгласили бы образцовым «сыном Франции», если бы он не померился силами с покрытыми льдом склонами Анд.

Но мораль всего этого не должна покоиться только или в основном на таких эпических демонстрациях человеческого героизма. «Планета людей» не задумывалась как еще одна книга о приключениях, написанная для исключительно ограниченного элитарного круга – альпинистов и летчиков, солдат и бедуинов. Ведь центральная тема находит обобщение в образе, не являющемся воплощением ни спортсмена, ни путешественника. Это образ умелого и опытного работяги: «Есть качество, которое не имеет никакого названия. Возможно, это – «притяжение Земли», но подобное выражение не слишком подходит для него. Это качество присуще плотнику, когда он остается лицом к лицу с куском древесины, ощупывает его, измеряет, и его отношение к материалу далеко не беспечное, он собирается с духом, чтобы приступить к делу». И модель человеческого поведения Сент-Экзюпери определяет суммированным человеческим поведением, и это не только Гийоме, вползающий на уступ, чтобы не позволить весенней лавине поглотить его тело, ведь иначе его жена не сможет получить страховку, как его вдова… Нет, это и образ старого садовника (Эжена Бушара из Сен-Мориса, хотя в книге он не назван), который, лежа на своей скромной кровати в ожидании смерти, говорит: «Вы знаете… время от времени я покрывался потом, орудуя лопатой. Меня беспокоил ревматизм, от него страдали мои ноги, и я обычно проклинал эту тяжелую работу. Да, а сегодня я хотел бы покопать лопатой, покопать лопатой землю. Это такое красивое дело – копать землю. Ты так независим, когда машешь лопатой! И кто теперь обрежет мои деревья?» Он оставлял невспаханную землю. Он оставлял невспаханную планету. Он был привязан любовью ко всем садам и ко всем деревьям планеты. Он проявлял щедрость, расточительность, этот гранд-сеньор! Он, подобно Гийоме, был храбрым человеком, когда боролся против смерти во имя своего Сотворения».

Как хорошо Толстой понял бы это чувство! Но для Сент-Экзюпери, вероятно, никогда не латавшего обувь и ни разу в жизни не косившего траву, имела значение универсальная мораль, которую можно отыскать в этих контрастных примерах. «Быть человеком значит быть ответственным за что-то» – садовник отвечает за свои деревья, отец – за семью, плотник – за свой товар, скульптор – за свое произведение искусства, шкипер – за судно. Таков зрелый ответ Сент-Экзюпери на призыв «Живи в опасности!» Ницше, также это и ответ на революционную героику, которой пропитаны романы Андре Мальро. Но «Планета людей» этим не ограничивалась. На достигающих апогея заключительных страницах (посвященных душераздирающему зрелищу польских шахтеров, которых он видел во время долгого путешествия на поезде в Россию) – мучительный крик отчаяния от ползком подкрадывающегося марша механизированной цивилизации, где мужественности пилота, честности поэта или живописца все труднее и труднее самоутверждаться, где крестьянин истреблен и забыт, в еще одном акте сожжения на костре, над горой поленьев, сложенных бездумным и бездушным пролетариатом, и где (о, как мучительно это!) яркий свет творчества Маленького принца, Моцарта, дремлющего в каждом растущем ребенке, подавляется хриплым «буги-вуги» в дешевом кафе и холодным безумием переполненного, сотрясающегося инфрачеловеческого мира, где «нет никакого садовника для людей».

* * *

«Только Дух, вдохнув частицу себя в бездушный кусок глины, может создать Человека» – таковы были заключительные слова «Планеты людей». Никогда еще, как в ту мрачную весну, Дух (который однажды заставил Европу полностью посвятить себя суровому испытанию творческим пылом) не мерцал так судорожно, как пламя свечи на ветру. Март 1939 года едва ли можно назвать благоприятным моментом для публикации книги, возвеличивающей братство людей. («Только человеческие поступки следует направлять, – заметил в своей записной книжке Сент-Экзюпери, имея в виду гражданскую войну в Испании, – но их можно регулировать лишь при помощи новой концептуальной системы».) Судьба вновь, казалось, дразнила автора своим дьявольским анахронизмом. «Ночной полет» имел несчастье выйти в свет через полгода после краха «Аэропостали», воспетой в нем. «Планета людей» была издана в момент, когда ткань европейской цивилизации систематически разрывалась в клочья самым диким братоубийственным способом возвращения в варварство из пережитых континентом начиная со Средних веков.

Одним из первых ознакомился с книгой архикатолик и архи-монархист Робер Бразийяк. Полный жестокой иронии его критический анализ появился в очередном номере «Аксьон франсез» от 16 марта вместе с сообщением о нацистской аннексии Богемии и Моравии. То была любопытная оценка, даже с точки зрения очевидно противоречивых чувств рецензента, мечущегося между восхищением стилем и догматическим обязательством вступить в спор с содержанием. «Романтизм, – писал он, – преподал нам, что искренность является высшим достоинством автора. Это – слово, которым часто злоупотребляли после войны наряду с более академичным словом «подлинность». Она позволяла тем, кто ею пользовался, произвести шикарное впечатление в литературных кафе… Давайте все же сразу уточним, что именно заставляет нас признать достоинства «Планеты людей»: все в книге досконально точно описано и является абсолютно подлинным».

Дело было не в том, что Бразийяк отвлекся, чтобы позабавить салонных завсегдатаев, повторяя, как Валери однажды заметил Мальро: «Меня интересует ясность стиля; меня не интересует искренность автора». Может, только потому, что он был ярым католиком, Бразийяк оказался менее поверхностен, чем пижонствующий эстет (автор «Месье Теста»), «который путал брожение газов в животе с показными истинами», как когда-то по случаю съязвил Сент-Экс, не уважавший Валери. Но фанатик в Бразийяке не мог принять безнадежную беспристрастность Сент-Экзюпери. «Милиционер Мадрида стоит защитника Толедо. Каждый повинуется своей «правде». Так же как плененная газель, тревожно ищущая возможности убежать, не опасается ни льва, ни шакала, которые подстерегают ее. «Что для нее шакалы, если «правда» газели в страхе?» И весь героизм низведен до уровня инстинкта».

Бразийяк одинаково не желал принимать и благородного жеста французского капитана, когда тот передал берберским охотникам, помогавшим ему защитить форт, 300 пуль, чтобы восполнить истраченные ими на его защиту: ведь те же самые пули предназначались для стрельбы в его людей, за которых он несет ответственность. «Индивидуальный героизм – это совсем иное, чем политический героизм, то есть героизм защитников города. Человек не может претендовать на изысканность, если он в крови собственных людей… Церковь, – продолжал он, впадая в догму, – всегда учила, что истинная причина делает мученика. Ни г-н Монсерлан, ни г-н Сент-Экзюпери не думают так: они видят в героизме средство индивидуального совершенствования. Г-н Андре Мальро рассуждает так же. Но не в этом смысл наших корней, нашей истории, нашей расы. Это романтичное и ницшеанское отклонение, уходящее корнями на восток».

Это последнее предложение, должно быть, поразило Сент-Экзюпери своей странностью: «восточным» Бразийяк величал мусульманский мир, доктринерский фанатизм («целый Коран полон неколебимых истин»), который он в «Планете людей» безоговорочно порицал. Но Бразийяк, размахивающий религиозным топором, проповедовал обращение на путь истинный.

Гораздо более важным является беспристрастное суждение Рене Лалу, чей обзор в «Нувель литерер» (номер от 18 марта) едва ли можно расценить как хвалебный. «Как, – изумляется автор, – он может говорить о себе с непринужденностью, которой могли бы позавидовать толпы профессиональных биографов? Просто потому, что эмоции, которые он описывает, универсальны… Он – само «сознание человека, в котором это чудо отражено».

Книга показалась настолько важной, что три недели спустя Эдмон Жалу добился второго обзора «Планеты людей» в том же самом литературном еженедельнике. Далекая от коллекционирования случайных экспериментов, «Планета людей», утверждал он, стала работой моралиста, который, не будучи домоседом, мог бы выдержать сравнение с Монтенем или Прустом, поскольку в его сердце звучит голос Сократа: «Познай себя». И хотя «краткий фирменный» стиль Сент-Экзюпери иногда тяготел к патетике, его моральное кредо было существенно схоже с таковым у Ницше, Карлиля, Эмерсона. «Нужно принадлежать классу «суперменов», или «героев», или «представительных людей». Этика, никак не связанная с аристократизмом, проявляется вопреки всему. Каждый индивидуум может стать тем или другим, если чувствует свое призвание или у него есть желание. Но жизнь мелка, если он отказывается от своего призвания или если не будет в состоянии последовать своему желанию.

Хорошо, что работа, подобная «Планете людей», возвращает нас к первоистокам, и делается это со зрелой и поэтической серьезностью, без позерства или показной роскоши. Нам давно не доводилось читать столь интересных книг, как книга г-на Сент-Экзюпери».

Таково было и мнение Французской академии, или, во всяком случае, Анри Бордо, возвратившегося из Германии и столь увлеченного своим попутчиком, что он решил посвятить свою следующую книгу ему. Но потребовалось все красноречие, которое он смог мобилизовать, чтобы преодолеть предубеждение своих товарищей-академиков, возражавших против присуждения Сент-Экзюпери Гран-При Французской академии, поскольку «Планета людей» романом как таковым не являлась. Формально они были правы, но Бордо смутил их, вопрошая, какого иного автора они могли бы назвать, чтобы его творение демонстрировало такую же элегантность стиля, наполняло характеры героев активной жизнью и читалось бы с таким большим интересом, – именно этих качеств ждали, в конце концов, от романиста. Нокаутированные таким доводом, коллеги Бордо сдались, и «Планета людей» получила торжественное признание Французской академии как лучший роман года.

* * *

Год 1939-й даже меньше, чем когда-то 1932-й, способствовал эйфории. Но подбодренный неожиданным признанием и освобожденный наконец от бремени долгов и обязательств перед газетчиками и друзьями-издателями, Антуан де Сент-Экзюпери был готов позабыть проблемы все более мрачнеющего мира и позволить удовольствие побаловать себя кратким мигом весеннего восторга. На пасхальные каникулы он оставил Париж и отправился в Сен-Амор, известный своими винами и «пуле де Бресс», где жена Леона Верта, Сюзанна, имела загородный дом. Это немного напоминало возвращение на время домой: ведь всего в 40 милях южнее находился Сен-Морис-де-Реманс и связанные с ним воспоминания юности.

Одним солнечным утром Верт и Сент-Экс ехали по сельской дороге и решили остановиться пообедать в ресторане на берегу реки Соны. Широкая терраса выходила на сонные воды, и тополя на дальнем берегу купались в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь туман. Когда Сент-Экзюпери дотронулся до грубого деревянного стола, изрезанного, совсем как школьная парта, ножами предыдущих посетителей, его вдруг переполнило ощущение почти мистического восторга, наподобие того, что он почувствовал тем вечером на реке Меконг, когда солнце погружалось в плотную ткань джунглей, сплетенную из тропической растительности. Прямо под ними, на самом берегу реки, барочник и его жена наблюдали, как механик восстанавливает их дизельный двигатель.

– Поднимайтесь, выпейте с нами, – весело позвал их Сент-Экс, и троица с благодарностью приняла предложение.

– А я вас знаю, – сказал механик после того, как они присоединились к ним на террасе. – Я видел вашу фотографию в газетах. – Он пошел во внутреннюю гостиную и возвратился с открыткой, чтобы взять у Сент-Экзюпери автограф.

Хозяин баржи и его жена оказались немцами, хотя их баржа называлась «Кусанс» по названию деревни в Юра. Они были с берегов Рейна, объяснили они, и поэтому испытывали презрение к Гитлеру и ко всему его чванливому, самодовольному окружению и всем этим безумным разговорам о войне.

– Мы, немецкие женщины, – объяснила жена барочника, – вовсе не хотим убивать француженок.

Их пролетарские сердца чувствовали все правильно, и немцам хотелось, чтобы пригласившие их за стол французы знали это. Если когда-нибудь их лидеры обезумят настолько, чтобы начать войну между Францией и Германией, трудящиеся массы с обеих сторон Рейна все, как один, поднимутся на восстание. Пацифисты?

Возможно, хотя Верт, с его еврейской осторожностью, позже не переставал гадать, не шпионили ли тогда те двое, не были ли они частью той коварной «пятой колонны», которой предстояло доказать свою необыкновенную эффективность в ускорении разгрома 1940 года. Но подобная мысль даже не мелькнула у Сент-Экзюпери, переполненного ликованием от этого кратковременного братания между немецкой парой и французским механиком. Было нечто особенное в том перно, которое они тогда пили, во вкусе доброго крестьянского хлеба и деревенской колбасы. И Антуану хотелось, чтобы весь мир разделил с ним это удовольствие. И прежде чем они завершили ленч, вернее, не успели к нему приступить, он предложил Верту: «Давайте заедем к Саллю и удивим моего друга». Верт, уже совсем не молодой (ему пошел седьмой десяток), пытался возразить, но напрасно. Проехать на машине 350 километров, только чтобы удивить старого школьного друга, – слишком серьезная задача для одного дня. Но Сент-Экс настаивал. На очаровательном провансальском хуторе Салля (он так часто гостил там) было полно места, и, кроме того, оказалось, что друг Антуана Анри де Сегонь находился неподалеку в Арле. Еще одна причина предпринять вылазку.

В тот же вечер, как раз когда Шарль Салль и его жена садились обедать, свет от двух больших фар и неистовое гудение рожка «бугатти» у ворот сообщили о неожиданном прибытии нескольких посетителей, по крайней мере один из которых явно сильно проголодался. Кутеж продолжался несколько дней. Из Арля привезли Анри де Сегоня вместе с его приятелем, Пьером Далозом, архитектором, с которым Сегонь встретился в одной из своих горных экспедиций. Вместе они посетили романскую церковь Сент Жилль, одно из мест, куда в Средние века стекались паломники и где Сент-Экзюпери загадочно исчез и только после нескольких минут поисков был обнаружен в кондитерской, окруженный двадцатью детишками, слизывавшими остатки эклеров с пальцев. В Аг-Море, когда они карабкались на башню Констанции, Сент-Экс исчез снова, на сей раз чтобы принять участие в игре в шары с местными жителями, столь довольными его компанией, что в кафе, куда они все направились после, сын владельца, живописец, пожелал расстаться ради него с небольшим витражом, на котором он нарисовал черного быка. Вечером, по возвращении в Тараскон, они уселись погреться у поблескивающего очага, жена Далоза развлекала их декламациями поэм Федерико Гарсия Лорки.

Сент-Экзюпери сиял. «Как замечательно!» Снова и снова повторял он: «Как отлично, что я соединил вместе моих трех лучших друзей» (он имел в виду Верта, Салля и Сегоня).

Четвертый отсутствовал: Гийоме, кому он посвятил «Планету людей». Еще до смерти Мермоза Гийоме стал рекордсменом «Эр-Франс» по числу полетов, совершенных им через Южную Атлантику. Уже прошло больше полутора лет, как они с женой обосновались в Бискароссе, на плоской равнине, покрытой соснами, к югу от Бордо, где большая внутренняя лагуна обеспечивала прекрасные условия для проверки систем гидросамолета при взлете и приводнении. Именно там, в невзрачной сельской гостинице «Отель дю лак и де пэн», Сент-Экс присоединился к ним 29 мая (на сей раз как должным образом приглашенный гость), чтобы отпраздновать тридцать седьмой день рождения Анри. То праздничное событие отмечали и их друг со времен Порт-Этьенна, Жан Люка, и Жак Нэри, радист, с которым Сент-Экс однажды заблудился в «межпланетном пространстве», и жена Нэри, женщина такого «уравновешенного» нрава, что ее прозвали Шквал.

Восемнадцать месяцев подряд Гийоме испытывал «Латекоэр-521» и хорошо понимал, насколько устарела эта громоздкая шестимоторная летающая лодка по сравнению с новыми быстроходными клиперами, производимыми Гленном Мартином в Соединенных Штатах, причем устарела уже давно. Но Лейтенант Парижского Корабля, как его прозвали, – единственное, чем располагал «Эр-Франс» для полета через Северную Атлантику. Первый полет наметили на начало июля, и Сент-Экс, не поднимавшийся в воздух с момента крушения в Гватемале, твердо намеревался отправиться в полет вместе с другом. Для этого следовало затребовать специальное разрешение от «Эр-Франс». Луи Кастекс, которому он позвонил по этому поводу сразу по возвращении в Париж, не сомневался в отказе. Но если Сент-Экзюпери что-нибудь задумал, его не так-то легко оказывалось остановить. Вытащив Кастекса в министерство авиации, он штурмовал один кабинет за другим и в результате дошел до святая святых, где утомленный министр был ошеломлен натиском его страстных доводов, сдался под шквальным огнем красноречия и неохотно предоставил разрешение на полет.

7 июля два друга покинули Бискаросс с тремя механиками, двумя радистами и штурманом и, сделав в пути остановку на Азорах, уже 10 июля достигли Нью-Йорка. Опасаясь пропустить по любой случайности обратный полет, намеченный спустя четыре дня, Сент-Экс ни разу не расстался с членами экипажа и отказался от любых звонков и встреч со своими знакомыми в Нью-Йорке. Но он не мог не подивиться приятно внушительным стопкам книги «Ветер, песок и звезды», которые рекламировались в витринах книжных магазинов. Изданный всего за какие-то десять дней до его приезда, перевод Льюиса Галантьера уже стал бестселлером.

На рассвете 14 июля, национального праздника Франции, Лейтенант Парижского Корабля снова поднялся в воздух и, подгоняемый преобладающим юго-западным ветром, возвратился в Бискаросс через Ньюфаундленд и Финистер за один круговой перелет. Сент-Экзюпери, как отмечал Луи Кастекс позже, принес своему другу Гийоме удачу, поскольку, хотя один двигатель и вышел из строя в пути, полет, выполненный за двадцать восемь с половиной часов, установил новую планку для трансатлантического перелета.

Вскоре после завершения полета Сент-Экс распрощался со своими друзьями Ноэль и Анри Гийоме, однако настоял, чтобы они присоединились к нему в тот же вечер в замке его кузины Ивонны де Лестранж в Шитре близ Ангулема. Из-за неожиданно навалившегося на него большого количества бюрократических проволочек Гийоме с женой пришлось задержаться в Бискароссе и выехать на несколько часов позже запланированного. Когда они тем вечером приблизились к Шитре, то увидели, как крайне взволнованный Сент-Экс сидит на изгороди у ворот. Испугавшись, как бы его друг, только-только триумфально завершивший перелет через океан, не оказался жертвой автомобильной катастрофы, Антуан провел последние пару часов между телефоном и обочиной дороги. «Он напоминал несчастного маленького мальчика, – вспоминала Ноэль Гийоме, – и его широкая улыбка вернулась только тогда, когда он схватил нас в дружеские объятия (словно своими длиннющими руками хотел защитить нас от всего), и понял, что мы – это действительно мы и действительно приехали. Ведь, как всегда, он вообразил нечто ужасное».

Даже для Сент-Экзюпери то лето оказалось необычайно беспокойным. Все началось несколькими месяцами раньше с типично нелепой буффонады, связанной с приобретением недвижимости. «Я хочу взять отпуск и на время отказаться от роли мужа» – так он объяснил своей жене, когда переезжал в небольшую «холостяцкую квартирку» на рю Мишель-Анж. И хотя он по-прежнему жил там, все равно продолжал заботиться о благосостоянии Консуэлы. Ни один из супругов не мог сопротивляться искушениям, которые достаток давал каждому из них, и, хотя Антуан не обладал душой собственника, этого нельзя было сказать о его жене.

Но Тонио всегда мечтал иметь пристанище за городом. Однажды во время загородной прогулки они оказались близ Фореде-Сенар, к юго-востоку от Парижа, и попали на небольшую площадь у маленькой церкви деревни Ла-Варенн-Жарси. На той стороне дороги они увидели ворота с объявлением: «Продается или сдается дом с обстановкой». Кроме обстановки, при этом доме, выставленном на продажу или внаем, имелась детская площадка, парк, полный чудесных деревьев, и сад с водоемом, в котором вскоре (впрочем, они могли и не заметить этого в первое свое посещение) уже плескалась одинокая утка.

– Не арендуйте тот дом, – предостерег их кто-то, когда они начали наводить справки. – Он приносит несчастье.

Видимо, так казалось и хозяйке дома, очень бедной вдове, влачившей жалкое существование, но Антуан не захотел отступать: деревья, окружавшие дом, слишком уж манили его. В тот же день они осмотрели дом в сопровождении владельца кафе, выступавшего в роли местного агента по недвижимости. Он провел их через черный ход, от которого имел свой ключ, и первое, что поразило их (на кухне, вот уж подходящее место!), – огромная люстра, «достаточно большая даже для оперы» (по словам Консуэлы), хрусталики которой мелодично позванивали, как колокольчики. Сент-Эксу уже едва ли нужно было осматривать что-нибудь еще: вид этой «музыкальной люстры» восхитил его так же, как и название усадьбы – «Зелень» («Ла Фейре»).

– Этот дом – твой, – сказал он Консуэле, добавив немного задумчиво: – Не знаю, право, как я его оплачу.

«Планета людей» разрешила эту конкретную дилемму, поскольку полученные гонорары вскоре сделали возможным заменить арендную плату на внесение взносов в уплату за усадьбу, приобретаемую в собственность. Спустя несколько месяцев Консуэла уже поселилась там вместе с горничной, растущим выводком кур и кроликов и псом по имени Греко, унаследованным Тонио от владельца кафе «Кав мура», утверждавшего, будто того забыл в его винном погребе какой-то не в меру безалаберный пьяница янки. Всякий раз, когда он бывал в настроении, Антуан мчался повидаться с ней (он всегда врывался как ветер), иногда на своем «бугатти», иногда на мотоцикле. Завидев несколько автомобилей у дома, он тут же разворачивался и ехал обратно в Париж. Предпочтения Консуэлы при выборе друзей не всегда совпадали с его собственными, и в таких случаях единственным свидетельством его приезда оказывалась записка, написанная в придорожном постоялом дворе, гласившая: «Я не приеду сегодня вечером, у тебя и так целая толпа гостей».

Обставить это незапланированное приобретение оказалось, к счастью, менее хлопотной задачей, нежели когда речь шла о просторной «пустоте» апартаментов на плас Вобан, хотя новое жилье и не уступало им по качеству. Сент-Экзюпери не хватало времени, которое он мог бы посвятить хозяйственным заботам. Едва он возвратился в Париж после своего трансатлантического перелета с Гийоме, как его буквально атаковали телеграммы от американских издателей, уговаривавших его приехать в Нью-Йорк, чтобы помочь им в продвижении книги «Ветер, песок и звезды». Отис Фергюсон, пишущий для «Новой республики», нашел «новую книгу Сент-Экзюпери, посвященную полетам… более напыщенной, путаной и беспорядочной, более амбициозной и несовершенной во всем, что касается воздействия на читателя», если сравнивать ее с «Ночным полетом». Критика должна была бы по справедливости относиться больше к Льюису Галантьеру, переводчику, включившему в издание материал, который автор собирался исключить. Но Брюс Гулд в «Субботнем литературном обозрении», не смущаясь, называл Сент-Экзюпери «авиатором, который ярко и четко выражает свои мысли» и поместил его рядом с Энн Морроу Линдберг. Такого же мнения придерживались редакторы клуба «Книга месяца», в июне избравшие «Ветер, песок и звезды» в категории документальных произведений.

Момент был выбран неподходящий. В воздухе ощущалась гроза, и не следовало бы покидать Францию, но Сент-Экс понимал, что ему надо приноравливаться к мнению переводчика и издателей, слишком много хорошего сделавших для него. Прибыв в Нью-Йорк на пароходе, он снова остановился в «Ритц Карлтон» и несколько дней был занят тем, что подписывал подарочные экземпляры книг, давал интервью (которые терпеть не мог) и позировал фотографам. Максимилиан Беккер, его литературный агент, иногда брал его на экскурсию по Гарлему. Сент-Экс с удовольствием отправлялся с ним, чтобы отвлечься, но полуденная жара Манхэттена угнетала, и Антуан не скрывал радости, когда Андре Мориз, тогда возглавлявший Французскую летнюю школу, пригласил его провести пару дней в Миддлбурге, штат Вермонт. Он отправился туда со своей приятельницей Ивонной Мишель (французская журналистка, с которой он познакомился у Жана Пруво) и Пьером Лануксом и по дороге туда поразил их рассказом о фантастическом количестве энергии, таящемся внутри атома. Он поведал им, что уже создан механизм разложения атома, и это вполне могло бы привести к уничтожению планеты. Его спутники впервые тогда услышали о ядерной энергии.

В Миддлбурге в честь Антуана давали званый обед, и, поскольку погода стояла достаточно теплая, он уселся под большим деревом и развлекал слушателей (приблизительно человек сорок), разместившихся кружком вокруг него, достоверными рассказами о своих приключениях. Эдварда Харви, тогда учащегося летней школы, особенно поразил (впрочем, как и всех остальных) эпизод со львенком: рассказчик передавал свои эмоциональные впечатления о битве со зверенышем внутри кабины «симуна». «Сент-Экс удивил меня своим ростом, слишком высоким для француза, хотя я знавал много высоких людей. У него были темные волосы, но он заметно лысел. Полноватый, с круглым лицом, он напоминал мне добросердечного монаха с выбритой на голове тонзурой. Взгляд темных глаз был очень внимательный. Он говорил смешно шепелявя, и его шепелявость как-то особенно абсурдно не гармонировала с его комплекцией».

Сразу по приезде в Нью-Йорк Сент-Экс позвонил друзьям в Париж, чтобы узнать их реакцию на создавшуюся международную обстановку. С каждым днем заголовки в газетах становились все крупнее и все мрачнее, росла и снедавшая его тревога за судьбу семьи и страны. Не в силах дольше выдерживать подобное напряжение, 20 августа он сел на борт «Иль де Франс» и шестью днями позже сошел на берег в Гавре. Риббентроп находился в Москве, внося последние штрихи в неправдоподобный нацистско-советский договор, подписание которого уже спустя три дня произвело эффект разорвавшейся бомбы. Судьба Польши была скреплена печатью, и в течение недели Европа оказалась ввергнутой в войну.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.