«Тамо русс — тамо билен»

Утром 16 февраля 1872 года, когда Николай Николаевич вместе с Ульсоном занимался починкой шлюпки, прибежал житель Горенду, который сообщил, что Туй сильно ранен упавшим деревом и призывает на помощь тамо русс. Взяв перевязочный материал и хирургические инструменты, путешественник поспешил в деревню. У Туя на голове, немного выше виска, оказалась большая рваная рана. Вот когда пригодились медицинские познания, полученные в Йене! Ученый обрезал слипшиеся от крови волосы, промыл и перевязал все еще кровоточащую рану. Через день рана сильно нагноилась, лицо опухло. Миклухо-Маклай подолгу сидел возле циновки с раненым другом, применяя все доступные ему средства тогдашней медицины, не располагавшей еще сколько-нибудь эффективными антисептическими препаратами. На пятый день нарыв созрел; в течение нескольких часов Николай Николаевич прикладывал припарки из льняного семени, чтобы вызвать отток гноя из раны. Ему это удалось, после чего больной пошел на поправку.

Оценив помощь и внимание, проявленные тамо русс, Туй объявил собравшимся возле него жителям Горенду, Бонгу и Гумбу, что Маклай — тамо билен («человек хороший»), а потому не нужно прятать от него жен и детей. Мужчины согласились с его мнением. Тотчас из-за хижины показалась пожилая папуаска — жена Туя, а за ней из укрытий вышли и приблизились к Маклаю другие женщины и девушки деревни. «Многие из молодых женщин, — заметил Николай Николаевич, — <…> были недурны собою. Лицо и тело были довольно круглы, и небольшие стоячие груди напомнили мне конические груди девушек Самоа»[456].

Весть о том, что произошло в Горенду, быстро распространилась по окрестным деревням. В отношениях русского путешественника с папуасами наметился перелом. Они по-прежнему считали его «чем-то вроде полубога или великого духа»[457], хотя первичная мифологическая трактовка Маклая как злого духа, воплощения зла была, разумеется, поколеблена. Но она не была попросту отброшена, а, как всякий фольклорно-мифологический образ, продолжала изменяться и развиваться, обрастая новыми подробностями.

В папуасской мифологии — о чем, конечно, не знал Миклухо-Маклай — духи предков и другие небожители, спускаясь на землю, приобретали человеческий облик, участвовали в жизни первобытных коллективов, нередко вступали в брачные отношения с местными женщинами. Для общения с такими существами не требовалось особого ритуала. Именно так произошло, как считает австралийский исследователь П. Лоуренс, с Миклухо-Маклаем[458].

Свидетельством доверия к Маклаю и символического включения его в местный социум было приглашение участвовать в ночном празднике, который устроили 2 марта мужчины трех родственных деревень — Бонгу, Горенду и Гумбу. В дальнейшем путешественник стал непременным гостем на таких празднествах, обычно продолжавшихся в течение двух-трех ночей.

Николай Николаевич оставил подробное и поистине художественное описание праздника, который происходил вблизи от Горенду на поляне, с трех сторон окруженной вековыми деревьями, а с четвертой круто обрывавшейся к морю. Участники праздника — мужчины, прошедшие обряды инициации (посвящения)[459], — поглощали в больших количествах различные кушанья, в том числе сваренную в глиняных горшках свинину, пили опьяняющий напиток кеу, приготовленный из корней перечного растения Piper methysticum, оглушительно играли на ритуальных инструментах (трубок из бамбука и бутылочной тыквы, свистках и погремушках). Отдохнув и поспав, папуасы вновь принимались за еду, питье кеу и извлечение, как писал ученый, «душераздирающих звуков». Кульминационным пунктом первой ночи празднества была раздача кусков свинины — лакомства, которым дозволялось наслаждаться лишь в торжественных случаях и только инициированным мужчинам. Туй, который был распорядителем при раздаче, по очереди подзывая присутствующих, громко провозгласил: «Маклай, тамо русс!» Так путешественник предстал в двух ипостасях, совместимых по местным представлениям: некоего духа и в то же время представителя дружественной «деревни» — России.

Женщинам и юношам, еще не прошедшим обряда инициации, было под страхом смерти запрещено не только посещать ночные празднества, но и созерцать ритуальные музыкальные инструменты. Иногда участники праздников в устрашающих масках являлись в деревню, сознательно внушая панический страх непосвященным. Николай Николаевич, по-видимому, лишь в 1880-х годах — из книг других путешественников и собственных наблюдений на островах северо-западной Меланезии — понял, что эти праздники были одним из проявлений тайного мужского культа, объединявшего всех инициированных мужчин деревни или нескольких деревень[460].

Обеспечив свой тыл, Миклухо-Маклай начал совершать экскурсии с ночевками как по побережью (в деревни Мале и Бога-тим), так и на близлежащие горы и холмы (в деревни Коликумана, Теныуммана и Энгламмана). «Мои соседи, — сообщает он, — оказались хорошими проводниками и переводчиками»[461]. Для ослабленного малярией исследователя трудности переходов по пересеченной местности были весьма значительны: приходилось карабкаться и опускаться по крутым склонам, переходить вброд речки с быстрым, сбивающим с ног течением (ученый признается в дневнике, что не умеет плавать), продираться сквозь густые заросли. Зато тамо русс познакомился с несколькими этническими группами, отличавшимися по языку и некоторым элементам культуры от его соседей. Но объявленное им еще в России намерение, обосновавшись на побережье, проникнуть во внутренние районы Новой Гвинеи — путешественник подтвердил это намерение по прибытии в залив Астролябия как в письме генерал-адмиралу, так и в разговорах с офицерами «Витязя» — осуществить не удалось[462].

Объясняя и оправдывая невыполнение этого проекта, Миклухо-Маклай в статье, продиктованной на борту «Изумруда», писал, что, по словам папуасов, «выше 1200 — 1500 футов в горах около Астролаб-Бай (доходящих приблизительно до 7000 и 8000 ф.) жителей нет, тропинки также находятся только около деревень. <…> Это отсутствие жителей, а в особенности тропинок было для меня непреодолимым препятствием подняться выше в горы». К этому прибавились «истощение вследствие лихорадки и недостаточной пищи», а также «мысль, что еще и у моих соседей многое остается для меня, об чем следует разузнать»[463]. У тамо русс действительно не было ни сил, ни возможности пробраться через высокую горную цепь во внутренние районы огромного острова. Но, как установили путешественники в XX веке, за хребтом, протянувшимся вдоль побережья, располагаются нагорья со значительным населением, о чем, по-видимому, не знали Туй и другие опрошенные Николаем Николаевичем обитатели залива Астролябия.

На отремонтированной шлюпке, используя парус и весла, Миклухо-Маклай с Ульсоном дважды (в марте и августе 1872 года) побывали на возвышенном, покрытом пышной растительностью островке Били-Били. К.Д. Рончевский, который снова посетил эти места на клипере «Изумруд», образно назвал жителей Били-Били «финикианами астролябского мира»[464], так как глиняные горшки, изготовляемые женщинами, местные мужчины развозили на больших парусных каноэ по всему побережью для обмена на продовольствие, оружие, украшения и другие нужные им изделия. Русского путешественника пригласил на Били-Били местный «большой человек» по имени Каин — приятель Туя, знавший язык, на котором говорили в Бонгу, Горенду и Гумбу.

В свой второй приезд на Били-Били Николай Николаевич пожелал осмотреть три десятка коралловых островков, вытянувшихся вдоль новогвинейского берега к северу от выхода из залива Астролябия, и Каин отвез его туда на своем каноэ. Жители островков, слышавшие много былей и небылиц о тамо русс, очень дружелюбно приняли Маклая. «Жизнь этих людей, — рассказал путешественник в 1874 году, — их отношения между собою, обращение их с женами, детьми, животными произвели на меня впечатление, что эти люди довольны вполне своей судьбою, самими собою и всем окружающим. Я назвал поэтому эту группу островов <…> архипелагом Довольных людей»[465]. Миклухо-Маклай отметил, что бухта, отделенная от открытого моря этим архипелагом, «может представить удобную якорную стоянку».

Сблизившись и подружившись с жителями Бонгу, Горенду и Гумбу, установив добрые отношения с обитателями нескольких других деревень, ученый создал важные предпосылки для развертывания этнографических и антропологических исследований. Однако осталось еще преодолеть или хотя бы ослабить языковый барьер. «Изучение первого папуасского диалекта (языка бонгу, на котором говорили жители трех ближайших деревень. — Д Т.), — писал Миклухо-Маклай, — было сопряжено для меня с большими трудностями, так как не было лица, которое могло бы служить переводчиком для обеих сторон. Названия, которые я желал узнать, я мог получить, только или указывая на предмет, или с помощью жестов, которыми я подражал какому-нибудь действию. Но эти два метода были часто источниками многих недоразумений и ошибок»[466]. «Узнал только сегодня, т. е. на 5-й месяц пребывания, название слов "утро", "вечер", названия ночи еще не добился, — записывает он, например, в дневнике 25 января 1872 года. — Смешно и досадно сказать, что только сегодня узнал наверное, как сказать по-папуасски слово "хорошо" или "хороший". До сих пор я уже два раза был в заблуждении, предполагая, что знаю это слово»[467]. К концу своего первого пребывания на этом берегу Миклухо-Маклай, по его собственному признанию, знал всего лишь около 350 бонгуанских слов[468]. Вместе с тем он утверждал, что к этому времени «находил свое знание языка почти достаточным, чтобы повсеместно обращаться с папуасами. К.Д. Рончевский, описывая посещение «Изумруда» местными жителями, также отметил, что, «свободно и бегло говоря по-астролябски, Маклай немедленно отвечал на все их вопросы»[469].

Строго говоря, Миклухо-Маклай столкнулся не с одним а с множеством языковых барьеров, так как в районе залива Астролябия папуасы употребляли не менее пятнадцати языков, зачастую сильно отличавшихся друг от друга[470]. «Жители деревень, находящихся на расстоянии часа ходьбы одна от другой, говорят иногда на столь различных диалектах, что почти не понимают друг друга, — писал Миклухо-Маклай. — Во время моих экскурсий, если они длились больше одного дня, мне требовались два или даже три переводчика, которые должны были переводить один другому вопросы и ответы. Только пожилые люди говорят на двух или трех диалектах; чтобы научиться им, папуасы в юношеском возрасте проводят некоторое время в чужих деревнях»[471]. Николай Николаевич пытался записывать слова из языка не только Бонгу, но и всех посещенных им деревень. Но эти словники были короткими и неточными. Вдобавок папуасы на расспросы об их обычаях «отвечали большею частью только из вежливости, чтобы отделаться каким-нибудь ответом»[472]. Впрочем, исследователь почти не прибегал к расспросам: получив возможность «свободно заглянуть в семейную и общественную жизнь папуасов», он предпочитал всё видеть собственными глазами.

«На мою долю, — писал Миклухо-Маклай, — выпало редкое счастье наблюдать население, жившее еще полностью вне сношения с другими народами и притом на такой стадии развития цивилизации, когда все орудия труда и оружие изготовляются из камня, кости и дерева»[473]. И ученый воспользовался этой возможностью. Он тщательно и подробно описал в дневниках и статьях хозяйство и материальную культуру своих темнокожих друзей, их повседневный быт, нравы и обычаи, уделил много внимания их самобытному искусству. Несмотря на несовершенство его методики, эти материалы остаются и по сей день важным источником по этнографии Новой Гвинеи, уникальным образцом полевой работы в тропиках, среди людей каменного века.

В дневниках и статьях Миклухо-Маклая встречается много интересных наблюдений не только о жизненном укладе, но и о социальном строе папуасов. Путешественник установил, что обитатели каждой деревни составляли общину, в которой господствовали принципы коллективизма, что в такой общине не было имущих и неимущих. «В этой общине, — писал он, — не было начальников, не было богатых и бедных, почему не было ни зависти, ни воровства, ни насилия»[474]. Как видно из записей Миклухо-Маклая, местные жители не имели ни наследственных, ни выборных вождей. Но из среды общинников стихийно выделялись «большие люди» (тамо боро), пользовавшиеся авторитетом благодаря своему воинскому искусству, успехам в хозяйственной деятельности или знанию магического ритуала. «Люди слушаются не их приказания, — отмечал Николай Николаевич, — но их совета или мнения»[475].

Принципиальное значение имело антропологическое изучение папуасов, ради которого прежде всего Миклухо-Маклай отправился на Новую Гвинею. С особой тщательностью ученый искал признаки, которые многие научные авторитеты того времени рассматривали в качестве специфических особенностей папуасской расы. Эти «авторитеты», сами никогда не видевшие коренных новогвинейцев или наблюдавшие их с палубы корабля, утверждали, будто папуасы обладают рядом «обезьяноподобных» черт. В научных трактатах, в том числе в «Естественной истории миротворения» Э. Геккеля, говорилось, что у папуасов волосы на голове растут пучками, кожа отличается особой шершавостью и т. д. Миклухо-Маклай считал своим долгом проверить эти утверждения — и в итоге опроверг их. Изучив волосяной покров жителей Бонгу, он записал в дневник: «Волосы растут, как я убедился, у папуасов не группами или пучками, как можно прочесть во многих учебниках по антропологии, а совершенно так же, как у нас. Это для многих, может быть, очень незначительное наблюдение разогнало мой сон и привело меня в приятное настроение духа»[476].

Шаг за шагом Миклухо-Маклай устанавливал, что местные жители по своей физической организации существенно не отличаются от европейцев. Но, пожалуй, еще важнее было то, что путешественник обнаружил большое сходство между папуасами и европейцами во всем, что касается психических свойств. В своих дневниках и статьях Миклухо-Маклай называет лица папуасов добрыми, мягкими, умными, радуется их трудолюбию, честности и смышлености, подчеркивает, что они легко перенимают новое.

«Все украшения и обтеску им приходится делать камнем, обточенным в виде топора, костями, также обточенными, осколками раковин или кремнем», — писал путешественник в начале своего пребывания на побережье залива Астролябия, -и можно только удивляться, как с помощью таких первобытных инструментов они строят порядочные хижины и пироги, не лишенные иногда довольно красивых орнаментов»[477]. «Можно было видеть, — записал он в дневнике восемь месяцев спустя, — как железо легко вытесняет употребление раковин и камня как орудий. Небольшой обломанный гвоздь, тщательно плоско обточенный на камне в виде долота, в руках искусного туземца оказался превосходным инструментом для резьбы прямолинейных орнаментов»[478]. Папуасы сразу же высоко оценили преимущества железных топоров и ножей, которые они получали у Маклая в обмен на деревянные статуи предков (телумы), ручные барабаны (окамы), большие сигнальные гонги (барумы), и пытались к рукояткам традиционных топоров прикреплять вместо обтесанного камня заточенные куски железа. Остроконечные гвозди они стали использовать в качестве шила, осколки бутылочного стекла — для бритья, «полирования дерева и резьбы украшений». Для жителей ближних деревень металлические изделия и бутылки превратились также в престижные предметы меновой торговли с обитателями отдаленных селений.

Миклухо-Маклая, как человека с нормальной, а возможно, и повышенной сексуальностью, всегда занимали отношения с противоположным полом. В 1876 — 1877 годах, во время второй экспедиции на побережье залива Астролябия, Николай Николаевич радикально решил этот вопрос, привезя с островов Палау девушку-подростка, которую — по обычаю, распространенному в британских и голландских колониях в Азии, — сделал своей «временной женой»[479]. А как обстояло с этим делом во время его первого пребывания на Новой Гвинее?

Когда Миклухо-Маклай установил дружественные отношения с обитателями окрестных деревень, их тамо боро стали предлагать ему девушек в жены и даже устраивали своеобразные смотрины. Путешественник неизменно отвергал их предложения. Но в подготовленных к печати дневниках упоминаются случаи, когда при ночевке Маклая в деревне гостеприимные хозяева подкладывали ему на барлу (нары) молодых женщин. Николай Николаевич, по его словам, прогонял искусительниц, громко заявляя: «Маклаю женщин не нужно»[480]. Вероятно, Николай Николаевич заботился о сохранении своего имиджа «высшего существа», «человека с луны»: он не подозревал, что по верованиям папуасов, как уже упоминалось, такого рода существа, спускаясь с небес, нередко вступают в брачные отношения с земными женщинами и имеют от них потомство, наделенное чудесными свойствами.

Если же в каких-то случаях Николай Николаевич не смог противостоять зову плоти, он все равно умолчал бы об этом, готовя дневники к печати, ибо такие откровения оскорбили бы его жену, вызвали бы возмущение у богомольной матери и были бы сочтены скандальными в совете РГО, не говоря уже о царственных особах, обещавших финансировать издание трудов отважного путешественника. Как мы увидим дальше, из подготовленных к печати дневников экспедиции в Папуа-Ковиай ученый исключил все упоминания о его отношениях с папуаской Бунгараей, содержащиеся в полевых дневниках. Быть может, нечто подобное случилось и с записями, сделанными на Берегу Маклая. Немецкие путешественники, появившиеся здесь позже, разошлись во мнениях по этому вопросу. Если некоторые из них утверждали, что русский исследователь заводил «романы» с папуасками и даже имел от них детей, то уже знакомый нам Б. Хаген сообщает, что тамо русс был «осторожен в отношении к женщинам и никогда не искал случаев сношения с ними». «Объяснение факта, что в Бонгу живет дочь Миклухо-Маклая, — продолжает Хаген, — заключается в обычае папуасов давать их новорожденным имена дружественных и по возможности важных или сильных людей»[481]. Автору этих строк довелось убедиться в существовании такого обычая, когда при проведении полевых исследований в 1971 году произошла встреча в деревне Бил бил (Били-Били) с Дамуном Маклаем. Он рассказал, что его дед был назван Маклаем в честь русского путешественника, когда тот жил среди папуасов и с тех пор это имя — в добавление к местному — передается в их семье от отца к сыну.

Но как объяснить утверждения немцев, будто в 1880-х годах в окрестных деревнях росли несколько детей со светлой кожей и рыжеватыми волосами? Один из возможных ответов подсказывает К.Д. Рончевский, вспоминая о стоянке «Витязя» в бухте Константина: «Как видно, дикари хотя и считали нас пришельцами с луны, но подозревали в нас общечеловеческие слабости и опасались похищения или насилия, — что легко могло случиться, по их мнению, после долгого вояжа с луны, — а потому заблаговременно и удаляли свой прекрасный пол»[482]. К декабрю 1872 года, когда в бухту Константина пришел клипер «Изумруд», отношение к русским морякам существенно изменилось. Съезжая на берег, они свободно общались с местными жителями, в том числе и с женщинами…

Но вернемся к повседневной жизни Миклухо-Маклая в Гарагасси. «Становлюсь немного папуасом, — записал он в дневнике 6 марта, — сегодня утром, например, почувствовав голод во время прогулки и увидев большого краба, я поймал его и сырого, т. е. живого, съел, что можно было съесть в нем»[483]. Эта дневниковая запись не случайна. Уже через несколько месяцев после высадки была израсходована или пришла в негодность европейская провизия и путешественнику пришлось полностью перейти на непривычную и малопитательную местную пищу. Так, изъеденные червями сухари он заменил печеными бананами, сахар — соком из стеблей сахарного тростника, вместо соли употреблял морскую воду. При этом Николай Николаевич не пожелал изменить свои гастрономические пристрастия: «Свинину, которую я мог бы иметь здесь вдоволь, я терпеть не могу»[484]. Важным подспорьем стала охота на съедобных птиц, которых запекал на костре Ульсон, и ужение рыбы, которую иногда приносили также в подарок «соседи». Впрочем, охотиться таморусс начал только после того, как папуасы привыкли к звуку столь пугавших их вначале выстрелов.

Летом и осенью 1872 года приступы малярии не оставляли Миклухо-Маклая. Но путешественник на собственном опыте постепенно выработал более правильную тактику применения хинина, что позволило несколько снизить остроту и длительность пароксизмов.

Прошло более года со дня высадки Миклухо-Маклая в заливе Астролябия. Тропическая малярия, изнурительные труды и лишения все более подтачивали его силы. «Мое положение, — писал он, — становилось довольно затруднительным: крыша текла, столбы, на которых стояла хижина, проточенные муравьями, стали обваливаться; приходилось ставить подпорки из боязни, что пол или даже вся хижина в один прекрасный день обрушится; запасы хины почти истощились. <…> От 12 пар обуви разного рода не оставалось ни одной цельной. <…> Явились раны на ногах, которые не заживали»[485].

Все более тревожным становилось состояние Ульсона. Не видав более года на горизонте ни одного европейского судна, Карл решил, что они с хозяином обречены на верную смерть, почти не вставал с постели и целый день стонал. Николай Николаевич заметил, что он «даже стал заговариваться, так что я серьезно боялся за его рассудок, <…> мне приходилось кормить и лечить его»[486].

Однако путешественник не падал духом. Он продолжил свои исследования и в случае смерти Ульсона, которую ожидал, решил «переселиться в горы (точнее, в предгорья. — Д. Т.), отчасти чтобы поправить свое здоровье, предполагая, что лихорадка в горах не так злокачественна, отчасти, чтобы изучить очень разнообразные диалекты горных жителей. Жители разных деревень предлагали мне построить новую хижину, я хотел воспользоваться предложением, чтобы оставить в одной из береговых деревень мои вещи, а самому перебраться в горы»[487].

18 декабря 1872 года Миклухо-Маклай присутствовал на празднике в деревне Бонгу и остался ночевать в хижине Саула, местного тамо боро. На следующее утро, на рассвете, его разбудили несколько папуасов, которые вбежали в хижину с криком: «Маклай, о Маклай, корвета рус гена, буарам боро!» («Маклай, о Маклай, русский корвет идет, дым большой!») «Еще не веря новости, — записал в дневнике путешественник, — я оделся и отправился к морю. При первом взгляде сомнение было невозможно: дым принадлежал большому пароходу, вероятно, военному судну, корпуса которого еще не было видно, но можно было заметить, что судно приближается»[488]. Николай Николаевич поспешно отправился в Гарагасси и поднял на флагштоке у своего домика русский флаг. Как только полотнище оказалось на месте и легкий ветер развернул его, путешественник заметил, что судно тотчас переменило курс и направилось прямо к берегу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.