ПЕРЕД ХОЛСТОМ

ПЕРЕД ХОЛСТОМ

Эдвард Мунк иногда целыми неделями вынашивал картину, прежде чем садился писать. Часто что-то придумывалось во время работы, но в основном он точно знал, какой будет картина, не сделав еще ни одного штриха. Даже имея перед собой модель, он писал по памяти. А если и глядел на сидевшего перед ним человека, то, скорее, для того, чтобы освежить какую-то деталь в той картине, которая уже были готова у него в голове. Поэтому Мунку было легко позировать. Можно было вертеться сколько душе угодно и даже немного переменить позу. Мунк писал, часто не отрывая глаз от холста.

— Я предпочитаю иметь модель или ландшафт перед собой. Тогда я чувствую себя свободнее. Случается ведь, что я что-то забываю.

Он бывал так увлечен работой, что даже не замечал, если его модель вставала и уходила. Решив написать моих сыновей, которым тогда было десять и шесть лет, он приехал к нам в автомобиле. Сначала хотел писать сидя в машине, но потом вошел в сад. Все время разговаривал, пока вынимал холст, краски и кисти. Младший мальчик не смог долго стоять неподвижно и ушел. Немного погодя ушел и старший. Мунк продолжал говорить и писать, не отрывая взгляда от картины.

— Вы молодцы, что так хорошо стоите. Дети Людвига Мейера не могли и минуты постоять спокойно. Начали кидаться камнями.

А вы молодцы. Мне повезло. По-моему, получится хорошо. Вы настоящие молодцы. Да, Людвиг Мейер. Когда я назначил две тысячи за картину, он сказал:

— Две тысячи за два часа?

— За двадцать лет и два часа, — ответил я.

Возникло судебное дело. Теперь прибавим немножко красной краски. Да, вы настоящие молодцы. Вот этот — граф, да. А у второго мордочка коровьего пастуха.

Мунк закончил картину, не заметив, что мальчики давно исчезли.

Как-то вечером мы с женой встретили Мунка в театре. Он сказал:

— Не можете ли вы приехать ко мне? Я увидел вас, и мне захотелось написать вас в вечернем туалете. Позвоните мне, пожалуйста, на днях.

Когда я позвонил, он сказал:

— Нет, я уже не помню, что хотел писать. Может быть, в другой раз.

Делая портреты, Мунк иногда снимал мерку черенком кисти, но делал это редко. Сначала набрасывал голову углем. Если это его удовлетворяло, он брал новый холст и точно переносил на него набросок. Прибавлял немного краски. Если и это ему нравилось, он брал третий холст и переносил на него второй эскиз. Такой постепенный метод он применял для того, чтобы в процессе работы не забыть, что именно ему нужно подчеркнуть в картине.

Во всех картинах Мунк хотел высказать свое мнение о тех, кто ему позировал. Он добивался более глубокого раскрытия, чем то, которое может схватить фотограф.

— Я не могу писать незнакомых людей.

Делая портреты моей жены, он нарисовал ей голубые глаза.

— Глаза у нее зеленые. Но кажутся голубыми. Я попробовал написать их зелеными. Не получалось, их нужно писать голубыми. Она не тот тип, чтобы иметь зеленые глаза. У таких людей обычно бывают рыжие волосы, длинный острый нос и тонкий губы. Ваша жена скромная и добрая. Она ничего не знает об истинной природе своего пола. Глаза нужно писать голубыми. Впечатление цвета меняется от сочетания красок.

— Я написал ее, когда она хотела спросить вас о чем-то, но не решалась.

Моей жене хотелось, чтобы он написал ее в анфас, и она старательно следила за тем, чтобы ее лицо все время было обращено к художнику. Мунк ни разу не попросил ее повернуться, но тем не менее написал ее в профиль. Обычно он писал лица анфас.

— Лицо в профиль говорит о свойствах расы и рода. В анфас оно больше говорит о самом человеке.

Мунк строил свои картины с уверенностью лунатика. Плоскости картины уравновешивают одна другую, они прекрасно разделены.

Люди на картинах стоят так, как будто уходят корнями в землю. Они представляют одно целое с пейзажем, сливаются с ним. Они написаны все теми же длинными волнистыми штрихами. Они или стоят, как деревья в тихий летний день, или качаются летней ночью, как ветви на ветру.

Картины Мунка отличаются большой глубиной. Он любит создавать впечатление пространства. Он обычно писал что-нибудь на переднем плане, увлекая взгляд зрителя в глубину картины. Во всех его пейзажах можно видеть тысячи метров пространства.

Мунк писал так, как видел. Он воспроизводил зрительное восприятие. Писал вещи не так, как их видишь, перемещая взгляд. Все, что в поле зрения, написано отчетливо и остро. Все же, что находится по краям поля зрения, передается неопределенно, эскизообразно.

Как художник Мунк был прежде всего великим искателем. Он пробовал все, даже обрызгивание холста красками. Проработав долгое время над картиной, он мог сказать:

— Берегись, а то я тебя, обрызгаю.

Хуже этого было только одно наказание. Если он был недоволен картиной, он на недели выставлял ее на солнце и дождь. Называл это «лошадиным лечением». Таким образом получалась новая игра красок, что вызывало в нем желание продолжать работать.

— Похоже на то, что мои картины нуждаются в солнце, грязи, дожде. Получается лучшая гармония красок. В только что написанных мною картинах есть что-то резкое. Поэтому я всегда боюсь, когда их моют и смазывают маслом. Немного грязи и дыр — это им только на пользу. Только тот, кто пишет лишь коричневым, желтым и черным, боится грязи. Ему хватает, наверно, той, какую он сам написал.

Мунк писал немецкие и французские пейзажи. Но все же он был главным образом норвежским художником. Почти во всех его пейзажах можно найти черты пейзажа вокруг Осло-фьорда. Он предпочитал писать береговой пейзаж и людей в борьбе, в напряжении. Особенно часто он писал мужчин и женщин под фруктовым деревом. Он также охотно писал зимние пейзажи, лес, открытое поле. Он писал почти всех, кого допускал к себе. Он не умел играть с детьми, но мало кто или даже никто не мог писать их так, как он.

Ежегодно он писал автопортрет. На большинстве из них он выглядит усталым или недовольным. Никогда не улыбается. Он всегда писал себя старше и дряхлее, чем был на самом деле. Писал себя таким, каким он считал, что будет, может быть, приучал себя к старости. Кажется, что он хотел точно следить за тем, как воздействуют на него годы. За несколько лет до смерти он написал себя готовым принять смерть.

Мунк писал множество женщин, но чрезвычайно редко цветы или вещи. Никогда не писал высоких гор, открытых просторов, водопадов, рек, горных озер. Не писал ничего более высокого и крутого, чем холмы в Осгорстранде.

На его палитре были все краски, за исключением черной. Вместо черной он пользовался темно-синей, производящей впечатление черной.

Мунк постоянно менял манеру письма. И все же большинство его картин легко узнать. Их мог написать только Мунк. Линии и плоскости подчиняются странным, наполовину подсознательным законам и правилам. Длинные линии волнообразны. Они никогда не бывают резкими, текут легко и свободно, словно река. Изображения по краям картины — всего лишь наброски. Тяжесть картины распределена так, чтобы картина «висела правильно». Краски текут. Картины Мунка отличаются и другими особенностями. Руки или скрыты, или кажутся обрубленными. Грудь и уши написаны небрежно. Листва передается общей массой. Луна всегда полная. Отражается в море. Она излучает столб света.

Настроение мрачности Мунк создает группировкой.

— Есть что-то мрачное в том, что людей трое. Группа из трех человек — это всегда ужасно. Беседовать могут только двое. Третий лишь ждет своей очереди, возможности вступить в разговор, чтобы проявить себя или подружиться с одним из собеседников, оттеснив второго.

Упорная борьба Мунка против застывших форм и рецептов находит свое выражение в жадных поисках новых средств воздействия. Мало кто так трудился и боролся, никогда не останавливаясь на достигнутом. Мунк неустанно отбрасывал найденные ранее гаммы красок, манеру мазка. Он не терпел холстов одинаковой величины. Они должны быть и узкими, и широкими, и короткими, и длинными. Обычно он пользовался довольно большими холстами и широкими кистями. Часто возвращался к старым темам, и, как это ни странно, новая картина в таких случаях обретала прежнюю длину и ширину, но он всегда следил за тем, чтобы изменить мазок и краски. Свои наиболее известные картины он писал по многу раз, но нет и двух картин, которые даже на первый поверхностный взгляд казались бы похожими.

Лишившись сустава на пальце, Мунк чрезвычайно неохотно писал руки. На одном автопортрете, где он курит сигарету, пальцы выписаны особенно тщательно. Но это не его пальцы. Он попросил одного друга позировать ему.

— Пальцы — самое обнаженное и отвратительное из всего, что есть. Я не переношу людей, перебирающих пальцами.

Почти такое же отвращение он питал к тому, чтобы писать женскую грудь. Обычно это лишь набросок. Не любил рисовать ушей и никогда не рисовал ногтей.

Мунк любил писать сцены смерти, видений страха, но избегал рисовать члены человеческого тела, которые ему не нравились. Подобно Эдгару Аллану По, он был в странном плену страха и ужаса, но одновременно целомудрен. Предпочитал волнистые линии. Кисти скользили по холсту. Мазки походили на ласку.

— Самое легкое — это писать береговые линии. Надо только, чтобы рука свободно скользила. Когда я не знаю, что писать, я пишу береговой пейзаж.

В картинах Мунка множество интуитивных находок. Странные пятна и удивительные линии встречаются главным образом на краях картин. На мой вопрос, почему они там, он ответил:

— Я почувствовал, что там должно что-то быть.

Мунк охотно разговаривал во время работы. Но настоящей беседы не получалось. Если собеседник говорил что-то, переводившее разговор в новое русло, он опускал кисть и заявлял:

— Разве вы не видите, что я работаю?

Он вытирал кисти о свою одежду, а потом жаловался, что она в пятнах.

— Не можете ли вы последить, чтобы я не запачкал свой новый костюм, — сказал он мне однажды.

— А вы не можете надеть старый пиджак?

— Конечно, могу.

Он снял пиджак и пошел в спальню, чтобы найти другой.

Вернулся без пиджака, сел и начал писать. И вдруг сказал:

— А здесь не холодно? Я мерзну. Надо надеть пиджак.

И надел новый пиджак.

— Это же новый пиджак.

— Да, черт подери, — сказал он, пошел в спальню и вернулся в рубашке. Сел и продолжал работать.

— Нет, здесь холодно. Я мерзну.

Он встал. Снова пошел в спальню. Вышел оттуда и надел новый пиджак.

— Разве вы не собирались надеть старый пиджак?

Он взглянул на меня:

— Что вы хотите этим сказать? Разве вы не видите, что я работаю?

Если в более поздние годы он зажигал сигару, то лишь для того, чтобы составить компанию гостям. Сделав всего несколько затяжек, откладывал сигару.

Он писал портрет директора Норвежского банка, известного своей скромностью и боязнью, что мы покупаем за границей больше, чем продаем. Это может стоить нам золота.

— Я его не люблю. Каждый раз, когда он приходит и я начинаю работать, он говорит:

— Вы выкуриваете только половину сигары?

— И я должен ему отвечать, а я стараюсь сделать хорошую картину.

— На кого вы хотите быть похожим — на Гёте или на Ганди? — спросил я его.

— Он обладает гигантской силой, а выражение лица у него никогда не меняется.

— Сначала я хотел написать его морским разбойником, но кончилось тем, что изобразил его усталым альпинистом.

Обои на стене в спальне Мунка лопнули. Он был в пальто и шляпе, собирался уходить. Вдруг остановился, глядя на лопнувшие обои. В шляпе и пальто встал на кровать и начал писать на стене.

— Садитесь и подождите. Мне захотелось немного порисовать. Это будут духи. Добрые духи, охраняющие мою постель. Я никогда не писал духов. Конечно, духи существуют. Мы люди многого не видим. Но когда этот Сегельке утверждал на суде, что чувствовал подергивание в руках, то, по-моему, это был просто ревматизм.

Прогулка в город не состоялась. Окончив рисовать, Мунк очень устал. Перетащил кровать в другую комнату и лег отдыхать.

Натурщицы в Осло никому не позировали с таким удовольствием, как Мунку. Он хорошо платил, в последние годы до двадцати крон в час. Был вежлив и добр. Любил разговаривать с натурщицами, когда же ему не хотелось писать, приглашал их в гостиную, угощал чаем и пирожными, а нередко и стаканом вина. Деньги они получали, даже если он их не писал.

Случалось, что молодые девушки пытались его увлечь. Тут он сразу же настораживался. Как-то вечером красивая девушка упала в обморок. Она очнулась на полу, Мунк заботливо за ней ухаживал. Смачивал виски водой, принес вина. Достал свой лучший плед и укутал ее. Но когда она улыбнулась ему и поблагодарила, он сказал:

— Газеты подняли бы чертовский шум, если бы вы умерли. Я не решаюсь оставить вас у себя. Пожалуйста, никогда больше не приходите.

Входя в раж и желая что-то показать, Мунк хватал карандаш и начинал рисовать:

— Я так думаю, — говорил он, показывая рисунок.

Он мог быть так захвачен зрелищем, что оставался на месте, даже если это было опасно. В 1930-х годах на одной из берлинских улиц он стал свидетелем убийства. В машину бросили бомбу. Бомба взорвалась, и все находившиеся поблизости разбежались и спрятались. На месте остался один Мунк. Только когда все успокоилось и люди вышли из укрытия, Мунк отправился в гостиницу. Попросил дать ему что-нибудь, на чем он мог бы рисовать. Сидя в холле, он нарисовал виденное. И, показывая окружающим рисунок, говорил:

— Вот как все было. Именно так. Тот, кто сидел в машине, взлетел на воздух. Как вы думаете, он умер?

Как-то летом неподалеку от Экелю возник большой пожар. Мунк примчался туда с холстом и ящиком с красками и принялся рисовать. Он сел так близко к огню, что один из пожарников попросил его отойти.

— Разве вы не видите, что я работаю? Не можете ли вы подождать с этим шлангом? А то будет только дым.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.