МИШЕНЬ ДЛЯ НАПАДОК

МИШЕНЬ ДЛЯ НАПАДОК

В январе 1795 года Адриенну де Лафайет наконец-то выпустили из тюрьмы. Она поселилась у четы Монро, принявшейся ее выхаживать: на бедную женщину было страшно смотреть. Едва поправив здоровье, Адриенна разыскала дочерей Виржинию и Анастасию и получила разрешение выехать вместе с ними в Америку. Но на самом деле все трое отправились в Гамбург. Там американский консул Джон Париш выдал маркизе американский паспорт на имя госпожи Мотье из Хартфорда, штат Коннектикут. (В свое время Лафайет стал почетным гражданином этого города под именем Мотье.)

Америку сейчас занимало другое: к февралю по Филадельфии распространились слухи о том, что Джон Джей заключил договор с Англией и вскоре вернется на родину. Членам Конгресса предстояло разъехаться на летние каникулы, и 3 марта Вашингтон известил законодателей, что соберет специальную сессию 8 июня для обсуждения договора, текст которого к тому времени, несомненно, будет получен. В самом деле, текст оказался на его столе уже четыре дня спустя. Вашингтон прочел — и оторопел.

Положить конец захвату в плен американских моряков не удалось. Британские товары получали режим наибольшего благоприятствования, в котором американским товарам было отказано. Провозглашалась свобода перемещения и торговли между британскими владениями в Канаде и США для белых поселенцев и индейцев. Никаких компенсаций за рабов, вывезенных из страны в конце войны (Джей, убежденный противник рабства, на этом пункте не настаивал). Более того, США обязывались выплатить английским кредиторам дореволюционные долги, сделанные по большей части виргинскими плантаторами. Такое впечатление, что время повернуло вспять и Америка вновь превратилась в колонию! Англичане согласились только вывести, наконец, свои гарнизоны из фортов на Великих озерах, открыть доступ малым американским судам в британскую Вест-Индию и компенсировать ущерб американским купцам, у которых были конфискованы грузы. За что боролись?..

Зато войны с Англией точно не будет, а это сейчас самое главное.

Этот договор был бомбой, и Вашингтон решил до поры до времени скрыть его взрывоопасное содержание.

Джей, вернувшись из Англии, узнал, что избран губернатором Нью-Йорка, и тотчас покинул пост председателя Верховного суда. Найти ему замену оказалось делом нелегким. Гамильтон отклонил сделанное ему предложение. Вашингтон выдвинул кандидатуру Джона Ратледжа из Южной Каролины, но ее отверг сенат. Уильяма Кашинга из Массачусетса сенаторы утвердили, но тот был слишком стар и немощен и неделю спустя сам подал в отставку. В итоге 4 марта 1796 года главой Верховного суда, к великому облегчению Вашингтона, утвердили сенатора Оливера Элсворта из Коннектикута.

Договор был представлен Конгрессу на ратификацию; дебаты проводились в обстановке строжайшей секретности. Ознакомившись с текстом, законодатели тоже пришли в ужас, но попытались взять себя в руки. Федералисты пошли на уступки республиканцам: они выступят против 12-й статьи, устанавливающей ограничения на торговлю в британской Вест-Индии, к которой допускались лишь суда водоизмещением не больше 70 тонн. Сенат принял резолюцию с рекомендацией президенту внести поправки в текст договора, вычеркнув из него 12-ю статью.

И тут бомба взорвалась: 29 июня краткое изложение договора было напечатано в журнале «Аврора» под редакцией внука Франклина, Бенджамина Франклина Бэйча (это издание уже не первый год изливало на Вашингтона потоки ядовитой критики). 1 июля там же был опубликован полный текст, в то время как «Газета Соединенных Штатов» напечатала официальную версию. Страна взволновалась: Джея честили на все корки, называли продажным слугой монархии, публиковали о нем непристойные стишки. Во время празднования 4 июля чучело Джея жгли почти во всех городах и поселках.

В это же время прошел слух, что англичане издали новое распоряжение о перехвате судов, нагруженных продовольствием для Франции. Этого еще не хватало! Вашингтон немедленно заявил протест британскому послу Джорджу Хаммонду и обратился за советом к Гамильтону, вернувшемуся к юридической практике на Манхэттене. Гамильтон прислал развернутый анализ договора на пятидесяти трех страницах, завершавшийся выводом: подписать!

Гамильтон всегда говорил то, что думал, и был готов отстаивать свои убеждения, но когда он вышел к участникам демонстрации протеста в Нью-Йорке и возвысил свой голос в защиту договора с Британией, в него полетели камни, один из них угодил в голову. В Филадельфии толпа разбила стекла в доме Джорджа Хаммонда и сожгла текст договора под радостные вопли. Резиденция президента находилась практически на осадном положении; с каждым днем люди всё прибывали — они проклинали Вашингтона, требовали войны с Англией, желали успеха французским патриотам и честным республиканцам. Со всей страны Вашингтону присылали гневные резолюции против договора; некоторые — из Нью-Джерси, Виргинии, Кентукки — были настолько оскорбительными, что президент не счел нужным на них отвечать. В середине июля он выехал из раскаленной (во всех смыслах) Филадельфии в Маунт-Вернон, чтобы дать себе небольшую передышку. Но травля в газетах продолжалась: президента обвиняли в тайном намерении порвать все связи с Францией и сменить союзника — вместо республики подружиться с монархией. Некоторое облегчение Вашингтон испытал лишь тогда, когда в прессе стали появляться статьи, подробно растолковывающие преимущества договора, заключенного Джеем; он без труда догадался, кто скрывается под псевдонимом Камилл. Ему тоже следовало вернуться на бастион и встать под пули, как он это делал всегда, иначе Гамильтон перестанет его уважать.

Как назло, в Маунт-Верноне разразилась буря — на сей раз в прямом смысле слова. Разверзлись хляби небесные, урожай погиб, мосты смыло, и Вашингтон оказался в полной изоляции. Рэндольф и Пикеринг слали ему встревоженные письма с просьбой срочно вернуться, причем последний намекал на какие-то «особые обстоятельства».

Между тем 3 августа 1795 года Энтони Уйэн заключил договор с Западной конфедерацией индейских племен, подписание которого состоялось в форте Гринвиль в Огайо. Индейцы соглашались уступить США обширные земли в современном штате Огайо (территорию будущих Чикаго и Детройта) и некоторые другие в обмен на домашний скот, одеяла и разную утварь общей стоимостью 20 тысяч долларов. Хоть эта проблема была решена.

В середине августа заключенный Джеем договор был ратифицирован сенатом, набрав ровнехонько две трети голосов, необходимых по Конституции. Теперь его должен был подписать — или не подписать — президент.

Вашингтон вернулся в Филадельфию и вызвал к себе Пикеринга. Когда тот явился, президент обедал в обществе Рэндольфа. При виде гостя он извинился и, захватив бокал вина, вышел вместе с ним в соседнюю комнату. Плотно затворив дверь, Вашингтон спросил, на что он намекал в своем письме. Кивнув на дверь, Пикеринг выпалил: «Этот человек — изменник!»

Двадцать восьмого июля британский посол Хаммонд предъявил министру финансов Уолкотту письмо, которое тот немедленно показал Пикерингу. Это было секретное послание французского посла Жана Антуана Фоше, отправленное в октябре прошлого года во Францию и перехваченное в море англичанами. Фоше сообщал о разговоре с Рэндольфом — в разгар мятежа в западной Пенсильвании тот якобы заявил ему, что если французы предоставят ему несколько тысяч долларов, он сможет сговориться с пенсильванскими чиновниками и разрешить дело в пользу Франции, а также намекнул, что некоторые торговцы мукой в обмен на списание их долгов английским кредиторам могли бы выставить англичан вдохновителями мятежа. «Таким образом, — делал вывод Фоше, — на совесть мнимых патриотов Америки уже существуют твердые расценки!.. Что же будет дальше с этим правительством, если оно уже сейчас прогнило насквозь!»

Выслушав этот рассказ в полнейшем молчании, Вашингтон спокойно сказал: «Давайте вернемся, чтобы не вызвать подозрений по поводу причины нашего отсутствия». Рэндольфу он в этот вечер ничего не сказал. На следующее утро состоялось заседание правительства, на котором Вашингтон объявил, что намерен подписать договор, заключенный Джеем. Рэндольф оказался единственным членом кабинета, который этому воспротивился.

Целую неделю ничего особенного не происходило: Вашингтон, никогда не принимавший решений с ходу, пытался предугадать возможные последствия этого разоблачения. Стоит ли публиковать злосчастное письмо? Не обвинят ли его в предвзятости? Госсекретарь — важное лицо в системе управления; стоит его сместить, и республиканцы выставят его мучеником, пострадавшим за правое дело, боровшимся за отмену договора с Англией, а письмо Фоше расценят как предлог. Вечером 18 августа Вашингтон за ужином попросил Рэндольфа зайти к нему в кабинет на следующее утро в 10.30; Уолкотт и Пикеринг должны были прийти раньше, чтобы вместе выработать тактику действий. Сошлись на обычном приеме: показать Рэндольфу письмо и посмотреть, как он отреагирует.

«Мистер Рэндольф, — объявил Вашингтон, достав из кармана бумагу, — будьте добры, прочтите это письмо и дайте мне угодные вам разъяснения». Рэндольф покраснел, однако овладел собой и читал молча, затем поднял глаза на Вашингтона и сказал, что письмо, верно, было перехвачено. Вашингтон кивнул. Рэндольф заявил, что никогда не просил денег у французов и что предпочел бы оправдаться письменно, если ему позволят оставить бумагу у себя. Ему позволили, после чего Пикеринг и Уолкотт устроили ему перекрестный допрос. Вашингтон спросил, когда он сможет представить письменные объяснения. Как можно раньше, с сердцем ответил Рэндольф и тут же выпалил, что не может ни минуты оставаться в своей должности, раз к нему так относятся; повернулся и ушел.

Пообещав Рэндольфу не разглашать всю эту историю, пока не получит его объяснений, Вашингтон стал искать ему замену. В отсутствие других надежных советчиков он обратился к Джону Адамсу: его сын Джон Квинси Адамс в то время являлся послом в Голландии и зарекомендовал себя как многообещающий молодой дипломат. Но Голландия была далеко. Пять кандидатов — Уильям Патерсон, Томас Джонсон, Чарлз Котсуорт Пинкни, Патрик Генри и Руфус Кинг — отклонили предложение (честный Вашингтон каждого нового кандидата ставил в известность об отказе предыдущего). В конце концов президент был вынужден перевести Тимоти Пикеринга с поста военного министра на пост госсекретаря, но начались новые мучения — с подбором его преемника. Третий по счету кандидат согласился принять этот пост; это был Джеймс Мак Генри, врач, во время войны служивший адъютантом у Вашингтона. Конечно, министр из него был так себе, зато он был честный человек и лояльный Вашингтону. А тут еще скончался генеральный прокурор Уильям Брэдфорд. На его место тоже не нашлось желающих; после отказа двух кандидатов Вашингтон назначил Чарлза Ли (полного тезку генерала), который, впрочем, слишком часто отлучался из Филадельфии и явно воспринимал свою должность как синекуру.

В конце августа президент подписал договор с Британией.

Рэндольф так и не дал письменного объяснения инцидента, однако опубликовал все письма, относящиеся к делу, в оппозиционной прессе, попутно обвинив президента в сговоре с федералистами. Можно ли после этого верить людям? И ведь всё тайком, за спиной!.. В довершение всех бед летняя жара способствовала рецидиву желтой лихорадки.

В начале сентября Вашингтон получил письмо от сенатора Джорджа Кабота с известием о том, что в Бостон прибыл пятнадцатилетний Джордж Вашингтон Лафайет в сопровождении своего гувернера Феликса Фретеля. Мать успела услать его в Америку и снабдила письмом президенту с просьбой заступиться за отца. Сама она в это время находилась в Вене и добилась аудиенции у австрийского императора. Выразив ей сочувствие, Франц II сказал, что не может выпустить Лафайета из тюрьмы, но милостиво разрешил Адриенне и ее дочерям воссоединиться с мужем и отцом. Женщины немедленно выехали в Ольмюц.

«В отношении к Франции и Англии наше правительство подобно кораблю между Сциллой и Харибдой», — писал Вашингтон в одном из частных писем. Вот и сейчас он стоял перед дилеммой: принять сына человека, который во Франции до сих пор считается врагом революции, — значит нанести обиду новому французскому правительству, не принять его — проявить неблагодарность к герою, много сделавшему для свободы Америки. В Филадельфии жило множество французских эмигрантов, юному Лафайету лучше было там не показываться, поэтому Вашингтон попросил Кабота временно поместить своего крестника в Гарвард, обязавшись оплатить все расходы. «Мое дружеское отношение к его отцу отнюдь не уменьшилось, но увеличилось по мере его невзгод», — подчеркнул он. Юношу же уверил, что будет ему «отцом, другом, защитником и покровителем».

Вашингтон в письме порекомендовал молодому Лафайету обратиться к Александру Гамильтону, горячо привязанному к его отцу со времен их боевой дружбы. Мальчик тайно ездил к Гамильтону в Нью-Йорк, и Вашингтон потом справлялся о нем у своего лучшего помощника. Он не получил ответа на одно из своих писем и страшно переживал: уж не обиделся ли на него сын человека, которого он сам считал своим сыном?..

Пятнадцатого октября Лафайет-старший чуть не задохнулся от радости, увидев любимую жену и дочерей. Сам он выглядел ужасно: худой, бледный как смерть, с набухшими лимфоузлами, кровавыми волдырями и незаживающими ранами, натертыми кандалами. Адриенну заперли в камеру вместе с ним, дочерей — в соседнюю. Писать сыну в Америку она не могла, получать письма — тоже.

В это время Вашингтон одержал небольшую, но крайне важную для него дипломатическую победу: в октябре 1795 года Томас Пинкни, посланник в Англии, сумел заключить в Испании «договор Сан-Лоренцо», согласно которому граница США отныне проходила по реке Миссисипи и по 31-й параллели во Флориде и американцы получили право свободной перевозки товаров по реке и их хранения в Новом Орлеане.

Восемнадцатого декабря Эдмунд Рэндольф напечатал памфлет на 103 страницах, озаглавленный «Оправдание»: помимо изложения довольно обоснованных аргументов в свою защиту от обвинения во взяточничестве, он делал несколько острых выпадов против Вашингтона, которыми тот был задет за живое. В сердцах он швырнул брошюру на пол. А ведь сколько он сделал для этого молодого человека, как продвигал его по дружбе с его дядей Пейтоном Рэндольфом! Негодяй! Мерзавец! И что теперь делать — тоже оправдываться? Гамильтон, к которому он, как обычно, обратился за советом, порекомендовал просто промолчать. Многозначительное молчание всегда было мощным оружием Вашингтона. Сработало оно и на сей раз. Даже республиканцы осуждали тон, в котором было выдержано «Оправдание», а Джефферсон написал Мэдисону, что хотя Рэндольф и смыл с себя обвинения в продажности, зато выказал себя неумным и неуравновешенным человеком.

Гамильтон сообщил, что приютил у себя юного Лафайета, тот может спокойно жить в его доме вместе с его собственными четырьмя детьми хоть до весны, но всё-таки лучше Вашингтону пригласить его к себе. До середины февраля Вашингтон не мог решиться, даже посоветовался с Мэдисоном, но в конце концов попросил Гамильтона прислать мальчика вместе с гувернером к нему в Филадельфию, «не делая из этого тайны», где-нибудь в апреле, «когда погода установится, дороги будут хорошими, а путешествие приятным». Написал он и императору Францу II: свобода Лафайета — «пламенное желание народа Соединенных Штатов, к которому я искренне присоединяю свое собственное».

Наступил 1796 год, последний год его президентства. Нужно было подумать о том, чем жить, когда он наконец-то обретет покой. Всё президентское жалованье уходило на представительские расходы; доходы от поместья едва покрывали его содержание. 1 февраля Вашингтон напечатал в филадельфийских газетах объявления о продаже тринадцати земельных участков вдоль рек Огайо, Большой Канавги и Малой Майами, в общей сложности тридцати шести тысяч акров. Одновременно он послал анонимные объявления в газеты Англии, Шотландии и Ирландии в надежде подыскать арендаторов для четырех из пяти ферм Маунт-Вернона.

Вашингтон сильно постарел, в нем уже трудно было узнать бравого генерала времен войны. Он сам это чувствовал, но ему было тяжело сдавать позиции.

В марте пришло тревожное письмо от Тобайаса Лира: Фанни Бассет опасно больна. В прошлом году они поженились: для овдовевшей Фанни с тремя детьми и вдовца Тобайаса с малолетним сыном это было прекрасным выходом из положения. Вашингтоны предоставили их семье дом и 360 акров земли в Маунт-Верноне без арендной платы. Марта в особенности радовалась их браку, и вот теперь такой удар… Над ней словно тяготеет какое-то проклятие: она теряет всех своих детей — и родных, и приемных…

Зато в Филадельфию приехал Джордж Вашингтон Лафайет со своим наставником. Вашингтон сразу же полюбил этого «скромного, разумного и достойного юношу», который очаровывал всех, кого встречал. Он быстро выучил английский, превзойдя даже своего гувернера. За столом Вашингтон перебрасывался с ним веселыми шутками и относился к нему, как к сыну, а не как к гостю.

Договор с Великобританией был ратифицирован королем Георгом III и вступил в силу 29 февраля 1796 года, однако требовалось принять отдельный закон о его финансировании. Республиканцы в Конгрессе ухватились за эту возможность свести на нет действие договора. Эдвард Ливингстон из Нью-Йорка внес резолюцию с требованием, чтобы Вашингтон представил Конгрессу текст инструкций, данных им Джею, а также переписку, касающуюся договора. Резолюция была принята в марте.

Дело было серьезное: не покушается ли законодательная власть на прерогативы исполнительной? Верный себе, Вашингтон запросил мнения по этому вопросу всех членов кабинета, а также Гамильтона. Тот, по своему обыкновению, прислал пространную записку, сводившуюся к одному: эти бумаги лучше никому не показывать. Вашингтон горячо его поблагодарил, подписав письмо «Любящий Вас…» — такую формулировку он использовал разве что с родными или очень близкими друзьями. Палате представителей он прочитал лекцию о том, что, согласно Конституции, заключение договоров — прерогатива президента и сената, а их подготовка содержится в тайне. Президент обязан предъявлять подобные бумаги Конгрессу только в случае импичмента. Тогда республиканцы впервые провели закрытое заседание сторонников своей партии, фактически образовав партийную фракцию.

В вопросе о предоставлении бумаг победа осталась за Вашингтоном, но республиканцы начали кампанию за то, чтобы деньги на реализацию договора не были выделены. Мэдисон отдавал политической борьбе в буквальном смысле все силы: по замечанию Джона Адамса, он был до смерти встревожен, бледен, изнурен, сильно осунулся. Голосование по новому закону состоялось 30 апреля 1796 года; федералисты одержали верх с небольшим перевесом (51 голос против 48). Сраженный неудачей Мэдисон подумывал об отставке. Вашингтон испытал одновременно огромное облегчение и еле прикрытый гнев, направленный на Мэдисона, «доведшего Конституцию до края пропасти», перестал с ним общаться и больше никогда не приглашал в Маунт-Вернон. Джефферсон приписывал победу федералистов исключительно авторитету Вашингтона и в письме Мэдисону цитировал «Катона»: «Будь прокляты его добродетели, они погубили его страну».

В это время Джеймс Монро в Париже уверял своих французских друзей, что Конгресс никогда не одобрит «договор Джея», что подавляющее большинство американцев горит желанием поддержать Францию в ее войне с Англией, что американское правительство предоставит Франции заем в пять миллионов долларов на военные расходы… Когда все эти заверения не оправдались, Монро, сгорая со стыда, просил французское правительство не обращать внимания на послания американского президента, ставшего рупором аристократов-англоманов, которого американский народ очень скоро лишит его полномочий. Он не возражал против захвата французскими корсарами американских судов, и когда первым «призом» стало торговое судно под названием «Маунт-Вернон», Монро решил, что Бог есть.

В мае Вашингтоны решили съездить в свое имение, ведь скоро они вернутся туда навсегда. Эта перспектива приводила в восторг Марту — но не ее любимую служанку Уну Джадж. Двадцатилетняя мулатка (дочь свободного рабочего и негритянки) пользовалась в Филадельфии довольно большой свободой, но мечтала освободиться окончательно. Ее не устраивало положение рабыни, пусть даже и любимицы госпожи. Марта же не могла без нее обойтись. Правда, однажды она объявила Уне, что передаст ее своей внучке Элизабет (в качестве свадебного подарка). Уна побледнела и сказала, что ни за что не станет ее рабыней. Марту умилила такая преданность; ей и в голову не могло прийти, что девушка, которая ни в чем не нуждается, может пожертвовать всеми благами ради одного — свободы. А чтобы обрести свободу, надо было остаться на Севере.

Воспользовавшись предотъездной суетой, Уна собрала свои пожитки и, пока хозяева ужинали, выскользнула из дома и укрылась в негритянском квартале. Когда ее исчезновение обнаружилось, Вашингтоны решили, что Уну, верно, соблазнил какой-то негодяй. Хозяин отдал распоряжение о начале розысков и уехал в Маунт-Вернон.

Теперь уже никто не смог бы уговорить Вашингтона остаться еще на один срок: он решился бы на это лишь в случае новой войны. Он извлек из потайного ящика прощальное послание, заготовленное для него Мэдисоном еще в 1792 году, и отослал Гамильтону с просьбой подредактировать текст, внеся необходимые изменения, или написать заново.

Гамильтон отнесся к поручению очень ответственно. Он понимал, что предстоит создать исторический документ — на века, для грядущих поколений, а потому следует возвыситься над частностями и по возможности прозреть будущее. Он решительно вымарал собственноручные поправки Вашингтона к тексту Мэдисона, в частности о газетах, извращавших его политику, а также заявление: «Если моя страна не получила никаких выгод от моей службы, то и мое состояние в материальном плане не возросло благодаря моей стране». Никаких мелких обид! Вашингтон хотел вставить абзац о создании в новой столице национального университета, но Гамильтон отверг и это: надо писать о вечном.

Вашингтон тревожился: время идет, скоро новые выборы, а он еще официально не заявил о своем уходе. Он установил Гамильтону четкий срок: прощальное послание должно быть опубликовано не позже октября.

В это время Уна Джадж, месяц скрывавшаяся в Филадельфии, пробралась на корабль «Нэнси» с преимущественно негритянским экипажем и отплыла в Портсмут, штат Нью-Хэмпшир. Там ее случайно увидела Элизабет Лэнгдон, подруга Нелли Кастис. Барышня обрадовалась, решив, что Вашингтоны приехали в Портсмут (как бы им удалось сделать это незаметно?). Каково же было ее удивление, когда Уна прямо заявила ей, что сбежала. В ответ на все увещевания она сказала, что не могла оставаться у Вашингтонов, не давших ей никакого образования, а она хочет научиться читать и писать.

Лэнгдон сообщила о неожиданной встрече Вашингтонам. Марта стала настойчиво просить Джорджа, чтобы тот задействовал «административный ресурс» (в конце концов, имеем же мы на это право!), чтобы изловить и вернуть неблагодарную мулатку. Вашингтон написал тайное письмо министру финансов Уолкотту, в подчинении которого находилась таможенная служба, и попросил, с множеством извинений за доставленное беспокойство, приказать портсмутским агентам схватить Уну и отправить морем в Филадельфию или Александрию. Уна была собственностью Кастисов, и если бы она пропала, Вашингтону пришлось бы возмещать убыток.

Но всё это были мелкие неприятности по сравнению с теми, что доставляла ему пресса. Однажды Вашингтон в сердцах швырнул на пол газету, в которой его порицали за то, что он рабовладелец. Можно подумать, что их распрекрасный Джефферсон не имеет рабов! Бенджамин Франклин Бэйч, ведший в своей «Авроре» яростную кампанию против договора с Британией, докатился до перепечатывания английских пасквилей времен войны, утверждая, что Вашингтон получал взятки от противника и был двойным агентом британской короны. В начале июля 1796 года Джефферсон отправил Вашингтону письмо, в котором отрицал, что является источником конфиденциальной информации для «Авроры». В ответном письме Вашингтон, не сдерживаясь, высказал Джефферсону всё, что думал о его лицемерии. Адамсу тоже доставалось, но если его жена Абигейл только смеялась над злобными измышлениями журналистов, Марте Вашингтон было не до смеха. Дошло до того, что республиканцы перестали после обеда поднимать тост за здоровье президента.

Между тем договор начинал действовать: британцы освободили форты на юго-западе, и в стране Огайо возникли новые поселения: Кливленд, Дейтон, Янгстаун. Но теперь возникли слухи, что Франция снарядила флот для перехватывания американских судов, направляющихся в Британию. В «Авроре» опубликовали письмо без подписи — «От одного джентльмена из Парижа его другу в Сити»; Уолкотту и Пикерингу удалось раздобыть оригинал, и Вашингтон понял, кто его автор. В июле 1796 года он отозвал Монро из Парижа и заменил его Чарлзом Котсуортом Пинкни. Монро смертельно обиделся и, вернувшись в Филадельфию, опубликовал 473-страничный опус «Взгляд на поведение исполнительной власти в иностранных делах Соединенных Штатов». Джефферсон, дававший ему ценные советы, остался доволен. Вашингтон же исписал поля шестидесяти шести страниц сардоническими пометками: «Какое самодовольство!», «Полнейшее безумие!», «Смешно и нелепо».

Даже не думая отвечать на эти писания, Вашингтон предпочел иметь дело с более вменяемыми людьми — индейцами. 29 июля вышло президентское «Обращение к племени чероки», в котором он пытался наметить путь к гармоничному сосуществованию коренного и белого населения Америки. Противиться экспансии белых поселенцев сродни самоубийству; остается отказаться от охоты и собирательства и перейти к земледелию по европейскому образцу: разводить скот, пахать землю, учить женщин прясть и ткать. В качестве примера для подражания он приводил Маунт-Вернон: «Возлюбленные чероки, я сам собираюсь заняться тем, что советую вам. Пройдет несколько лун, и я оставлю большой город и удалюсь на свою ферму. Там я стану трудиться для приумножения своего скота, овец и прочих полезных животных, выращивать кукурузу, пшеницу и другие злаки, заставлять женщин прясть и ткать».

Тем временем предвыборная кампания уже началась. Предполагалось, что главными кандидатами от федералистов будут Джон Адамс и Томас Пинкни, а республиканцы выставят Джефферсона и Аарона Бэрра. Как тогда было принято, Адамс сидел у себя дома в Куинси, чтобы не вмешиваться в эту «глупую и злую игру», а кампанию вели партии. Многие федералисты предпочли бы видеть своим кандидатом Гамильтона, но тот был реалистом и понимал, что у него нет шансов выиграть выборы. Впрочем, шансы Адамса тоже были невелики: «его пухлости» (так его называли в кулуарах) недоставало популярности Вашингтона, к тому же он был слишком тщеславен, мнителен, непредсказуем и упрям.

В начале августа Гамильтон прислал Вашингтону (тот был уверен, что его письма вскрывают, поэтому переписка по поводу прощального послания велась через нарочных) два варианта прощального послания: отредактированный текст Мэдисона и свой собственный. Вашингтону больше понравился вариант Гамильтона, однако тот, как обычно, был слишком многословным: ни одной газеты не хватит, чтобы вместить послание, надо бы его сократить.

Шестнадцатого сентября в кабинете издателя филадельфийской газеты «Клейпулз американ дейли адвертайзер» неожиданно возник Тобайас Лир, сообщивший, что президент немедленно желает его видеть. Дэвида Клейпула тотчас доставили к Вашингтону, который сообщил ему потрясающую новость: он уходит со своего поста и хочет, чтобы Клейпул опубликовал его прощальное послание в своей газете в понедельник 19 сентября, а до того не проронил никому не слова. В уик-энд Вашингтон правил гранки, даже расставлял знаки препинания. Он милостиво разрешил Клейпулу оставить бесценную рукопись у себя.

В понедельник утром газета Клейтона вышла под огромным заголовком: «К НАРОДУ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ». Статья начиналась словами: «Друзья и сограждане». В тот же день три другие филадельфийские газеты перепечатали президентское послание, а на следующий день оно вышло в одной нью-йоркской газете. Пока «друзья и сограждане» читали обращение к ним, Вашингтон специально уехал из столицы в Маунт-Вернон.

Президент сообщал, что «груз лет» побуждает его оставить должность, и оставлял свой наказ. Американцы должны гордиться своим именем, являющимся национальным достоянием, и быть патриотами. Право народа избирать себе правительство подразумевает обязанность каждого отдельного человека повиноваться этому правительству. Партийный дух присутствует в любом правительстве, но является худшим врагом правительства демократического. Вера в Бога и строгие моральные принципы — основа политической стабильности. Все должны платить налоги и отдавать долги. Конгрессу следует поощрять развитие национальных мануфактур и субсидировать модернизацию сельского хозяйства, создать национальный университет и Военную академию, увеличить флот, повысить содержание федеральным чиновникам, чтобы они не заботились о добывании сторонних доходов. Во внешней политике следует воздерживаться от постоянных союзов и исходить прежде всего из национальных интересов. «Нация, испытывающая к другой нации привычную ненависть или привычную любовь, в какой-то мере находится в рабстве». В конце Вашингтон выражал надежду, что, несмотря на допущенные им ошибки, «моя страна всегда будет относиться к ним снисходительно, и после того как я 45 лет прослужил ей честно и беспорочно, огрехи, допущенные по незнанию, будут преданы забвению, поелику и сам я вскоре обрету вечный покой».

В целом общество восприняло послание положительно, хотя Джефферсон презрительно назвал его «набором фраз из басен Эзопа и сказки про Мальчика с пальчик». Федералисты из виргинской палаты депутатов внесли проект резолюции, приветствовавшей «добродетель, патриотизм и мудрость президента Соединенных Штатов». Республиканцы потребовали вычеркнуть из текста слово «мудрость». Дебаты продолжались всё утро, и федералисты одержали верх с очень небольшим перевесом. «Только незначительное большинство законодателей Виргинии признало мудрость генерала Вашингтона», — отметил по этому поводу Джон Маршалл, выступавший за резолюцию. «Все сердца забились, как одно, от радости, что с нынешнего дня именем Вашингтона перестанут прикрывать политическую несправедливость и узаконенную коррупцию», — писала «Аврора» в редакционной статье. Многие решили, что Вашингтон уходит, потому что не надеется выиграть новые выборы.

В октябре «Аврора» опубликовала «Письмо Джорджу Вашингтону» Томаса Пейна, написанное им в Париже 30 июля. Ссылаясь на то, что был рядом с Вашингтоном во время войны, Пейн поставил под сомнение все его общепризнанные заслуги. Его осторожность была преступным бездействием, вызванным его некомпетентностью, в то время как другие — Горацио Гейтс, Натанаэль Грин — шли от победы к победе. Война была выиграна благодаря французским деньгам и флоту, Корнуоллиса разбил Рошамбо. «Вы спали, пока финансы страны полностью не истощились, и на Вашу долю приходится лишь малая толика славы. Пришло время, сэр, заговорить неприкрашенным языком исторической правды… Возвысившись до президента, Вы присвоили чужие заслуги, тут-то и проявилась свойственная Вам неблагодарность. Вы начали свою президентскую карьеру с поощрения грубой лести, Вы изъездили Америку из конца в конец, чтобы иметь возможность упиваться ею… Монополии всякого рода отметили Ваше правление практически с самого его начала. Земли, завоеванные революцией, раздали Вашим сторонникам; интересы демобилизованных солдат принесли в жертву спекулянтам; под видом веры творилась несправедливость, и глава армии превратился в главаря мошенников. Чего было ждать от такого начала? Жалкой и раболепной покорности одной нации, предательства и неблагодарности по отношению к другой».

Пейн обвинял Вашингтона в том, что он не попытался вызволить его из тюрьмы; этой личной обидой и объясняется яростный тон его письма: «А что до Вас, сэр, предателя своих друзей (оставившего меня в минуту опасности) и лицемера в общественной жизни, миру будет трудно решить, кто Вы — отступник или обманщик, отреклись ли Вы от своих принципов или не имели их вообще».

Впрочем, досталось не только Вашингтону. Пейн считал, что Джон Адамс мечтает учредить в Америке наследственную монархию; Джона Джея он называл подхалимом, а всех федералистов вкупе — замаскировавшимися изменниками. «Должно быть, он сошел с ума, раз написал такое», — заключил Адамс в письме жене.

Вашингтон никак не отозвался на выпад Пейна — по крайней мере публично. В октябре он снова был в Маунт-Верноне и заменил управляющего Уильяма Пирса шотландцем Джеймсом Андерсоном, сведущим в земледелии. Из Портсмута пришло известие: таможенник Джозеф Уиппл выследил Уну Джадж и попытался заманить ее на корабль, идущий в Виргинию. Но случилось непредвиденное: Уиппл разговорился с девушкой и выяснил, что никто ее не сманивал (такова была официальная версия, которую ему сообщили), она сбежала сама, чтобы обрести свободу. Она даже согласна вернуться к Вашингтонам, если те дадут ей вольную. Вашингтон написал Уипплу, что «торг здесь неуместен».

Ему удалили последний зуб. Доктор Гринвуд получил позволение взять его на память и вставил в стеклянный брелок на часовой цепочке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.