СТАТИСТ
СТАТИСТ
Граф де Баррас, назначенный новым командующим французским флотом, 8 мая 1781 года прибыл в Америку с радостным известием: в Вест-Индию направляются 26 линейных кораблей, восемь фрегатов и 150 транспортных судов под командованием адмирала Франсуа Жозефа Поля де Грасса. Через две недели Вашингтон встретился в Коннектикуте с Рошамбо, чтобы изложить ему новый план осады Нью-Йорка, над которым он работал всю зиму: американцы атакуют Манхэттен, а французы — Бруклин. Время сейчас самое что ни на есть удачное: Генри Клинтон услал половину своих сил на юг, а если Нью-Йорк окажется под угрозой, ему придется вернуть эти войска из Виргинии.
Рошамбо, напротив, всячески пытался склонить его к совместной операции на юге. Но Вашингтона останавливала транспортная проблема: как перебросить туда войска? Пешком? Босиком по бездорожью? Рошамбо кивал и соглашался, даже подписался под документом, в котором утверждалось, что главная стратегическая цель — Нью-Йорк, однако тайно отправил де Грассу письмо с указанием следовать в Чесапикский залив, а не в Нью-Йоркскую бухту.
Переводчиком на переговорах был Франсуа Жан де Шастеллю, ветеран Семилетней войны и философ-просветитель (Вольтер ставил его труды выше «Духа законов» Монтескье), незадолго перед отъездом в Америку принятый во Французскую академию. Теперь он собирал материал для книги о Соединенных Штатах и находился под обаянием Вашингтона, бывшего всего на два года его старше, считая его «величайшим и лучшим из людей». Его удручало поведение Рошамбо, весьма неприятного в общении, а также то обстоятельство, что в душе у Вашингтона может остаться горький осадок от этой встречи. Впрочем, ему удалось компенсировать грубость Рошамбо и войти в доверие к Вашингтону благодаря похвалам, расточаемым Лафайету — человеку «весьма достойному, сведущему и обладающему хорошими манерами». Сам же Вашингтон был в его глазах воплощением «золотой середины»: «храбрым без безрассудства, трудолюбивым без тщеславия, щедрым без мотовства, благородным без гордыни, добродетельным без суровости». Однако удивительнее всего было то, что американский генерал «уже седьмой год командует армией и при этом повинуется Конгрессу»; как это не похоже на заносчивых маршалов Франции!
Вашингтон посоветовал Рошамбо перевести французский флот из Ньюпорта в Бостон. Тот, как всегда, кивал, и генерал вернулся к себе в Нью-Виндзор — готовиться к важнейшей в его жизни операции. Но тут к нему явился герцог де Лозен с сообщением, что французский военный совет принял решение оставить флот в Ньюпорте. От этой пощечины Вашингтон пришел в такую ярость, что три дня был не в состоянии написать ответ. Что он передумал в эти три дня? Да, формально он считался начальником над французами, которые должны были только помогать ему, но в реальности сила, а значит, и решающий голос были именно у них. Надо смириться, ведь победа важнее… С другой стороны, он здесь родился и вырос, он командует армией с самого начала войны, ему виднее, что делать сначала, а что потом! В своем ответе он всё же «взял на себя смелость рекомендовать» перевести флот в Бостон. Французы как будто согласились, и 31 мая Вашингтон записал в дневнике, что адмирал де Баррас «с первым же попутным ветром направится в Бостон».
В это время в Виргинии лорд Корнуоллис соединился с Бенедиктом Арнольдом, и, несмотря на умелые оборонительные маневры Лафайета, они практически беспрепятственно продвигались через весь штат, сея ужас на своем пути. Вашингтон продолжал твердить Рошамбо, что атака на Нью-Йорк — лучший способ оттянуть войска противника с юга и тем самым дать Лафайету вздохнуть. 10 июня Рошамбо сообщил, что граф де Грасс приведет свой флот на север, чтобы поддержать атаку американцев с моря. Вашингтон обрадовался, не зная, что француз по-прежнему ведет двойную игру. Боясь, как бы удача не сорвалась с крючка, он написал Рошамбо, что вовсе не зациклился на Нью-Йорке: потом, после, захватим что-нибудь еще.
В начале июля французы и американцы раскинули лагеря рядом на восточном берегу Гудзона, в Филипсберге, и смогли изучить друг друга. То, чего Вашингтон стыдился, страдая в душе, приводило французов в восхищение. «Просто невероятно, что солдаты всех возрастов, даже пятнадцатилетние мальчики, белые и черные, почти нагие, не получающие жалованья и плохо питающиеся, могут так хорошо маршировать и стойко выдерживать огонь», — записал в дневнике барон фон Клозен. Граф де Клермон-Кревкёр разделял его восторг и преклонение перед выдающимися достоинствами генерала Вашингтона.
Летом уже не приходилось грызть кору — американцы устроили в честь союзников пир горой. Столы ломились от овощей, жареного мяса и птицы, даже пирогов. Правда, еда была простой и, на французский вкус, грубой, к тому же всё подавали разом, накладывая говядину, горошек, баранину и пудинг на одну тарелку. Пиво и ром лились рекой, тосты следовали один за другим. Ужин длился порой до поздней ночи, и Вашингтон выглядел радушным хозяином, оттаявшим и повеселевшим.
Восемнадцатого июля они с Рошамбо прогуливались по берегу Гудзона напротив северной части Манхэттена, обозревая в подзорную трубу позиции неприятеля. «Все деревья и лес на острове полностью вырублены, — записал в дневнике Вашингтон, — но низкий кустарник (доходящий человеку до груди) вырос на тех местах, где в 1776 году были леса». Куда же лучше причалить де Грассу? Губернатор Массачусетса не прислал подкрепления; вот явится де Грасс, а у нас нет для военной операции ни людей, ни средств. Но лучше ему об этом не знать. «Французские силы состоят примерно из 4400 солдат, — писал он адмиралу 20 июля, — американские пока невелики, но вскоре существенно увеличатся. Хотя, возможно, в этом нас ждет разочарование… Льщу себя надеждой, что слава уничтожения британской эскадры в Нью-Йорке уготована королевскому флоту под Вашим командованием».
Одно из писем, в котором Вашингтон развивал свою идею фикс, попало в руки Генри Клинтона, и тот незамедлительно принял меры, причем именно те, о которых говорил Вашингтон, пытаясь убедить союзников действовать в нужном ему направлении: перебросил войска с юга для обороны Нью-Йорка. Теперь уже сам Вашингтон почти отказался от мысли о мщении за свое поражение пятилетней давности и стал думать о том, как перебросить свою армию на юг. 2 августа он написал Роберту Моррису, прося раздобыть три десятка двухпалубных судов. И всё же, если бы французский флот пришел сюда, он ринулся бы в бой, позабыв обо всём на свете.
Но к середине августа к Нью-Йорку подошли только британские корабли. Вашингтон не находил себе места, терзаясь неизвестностью. Письмо графа де Барраса из Ньюпорта повергло его в ступор: адмирал де Грасс отчалил с Сан-Доминго с двадцатью девятью линейными кораблями и 3200 солдатами на борту. Если всё пойдет по плану, он будет в Чесапикском заливе 3 сентября. Кстати, к середине октября он должен вернуться в Карибское море, так что Корнуоллиса надо успеть разбить за месяц. Сам де Баррас с двенадцатью кораблями отправляется в Виргинию не мешкая. До скорой встречи!
Легко сказать! Идти морем — это одно, а преодолеть 450 миль по берегу — совсем другое.
Два дня спустя пришло письмо от Лафайета, придавшее Вашингтону энергии. Корнуоллис отступил к восточной оконечности Виргинского полуострова, вдающегося в Чесапикский залив, между реками Йорк и Джеймс. Его люди яростно окапываются на возвышенном, открытом месте у деревушки Йорктаун.
Йорктаун! Несколько лет назад бригадный генерал Томас Нельсон хотел разместить там своих людей, чтобы выследить британские корабли. Вашингтон отговорил его: неприятелю достаточно ввести несколько кораблей в Йорк и Джеймс и высадить десант, чтобы отрезать американцам все пути к отступлению и заставить их сдаться на своих условиях. И вот теперь в эту же ловушку попался Корнуоллис! Надо срочно идти на юг, но только так, чтобы никто не догадался — ни чужие, ни свои.
На западном берегу Гудзона разбили небольшой палаточный городок, в котором сновали туда-сюда повозки, покрытые тентом. На реке кишели американские лодки, солдаты наводили понтоны, словно готовясь к наступлению. Сами они пребывали в уверенности, что отправляются на остров Статен. Вместо этого их повели к Трентону, а у Принстона они соединились с французами. Ближе к вечеру, проезжая мимо палатки французских офицеров, у которой был поднят полог, Вашингтон случайно увидел, что на столе разложены карты Бостона, Трентона и Принстона: французы обсуждали сражения, из которых он вышел победителем. Несмотря на скромность, Вашингтон не смог удержать довольной улыбки и предложил сходить всем вместе в таверну угоститься мадерой и пуншем.
Чтобы враг как можно дольше оставался в неведении относительно его истинных намерений, Вашингтон разделил свою армию на три колонны, двигавшиеся параллельно и выступавшие в путь по очереди. Тяжелую артиллерию погрузили на суда и сплавляли по реке Делавэр до Кристианы, откуда оставалось еще 25 миль до Чесапикского залива. А вот для пехоты судов наскрести не удалось; придется ей топать в Мэриленд на своих двоих.
Как и прошлым летом, стояла страшная жара; в войсках начались болезни. Очередной бунт сейчас пришелся бы очень некстати, и Вашингтон умолял Роберта Морриса привезти месячное жалованье для раздачи солдатам.
По счастью, в августе 1781 года в Америку вернулись Пейн и Лоренс, привезя с собой 2,5 миллиона ливров серебром — часть «подарка» в шесть миллионов и десятимиллионного займа. Пейн к тому же обзавелся в Париже важными связями и способствовал созданию Североамериканского банка для финансирования армии.
Для поднятия боевого духа Вашингтон провел свою армию через Филадельфию. Колонна растянулась на добрых две мили; из каждого окна ей махали платочками женщины. За старшими офицерами и их адъютантами, облачившимися по такому случаю в богатые мундиры и гарцевавшими на благородных жеребцах в элегантной сбруе, ехали их слуги с багажом. Загорелые солдаты, измотанные на марше, пытались печатать шаг под флейты и барабаны. К ночи во всём городе зажглась иллюминация в честь Вашингтона, которого приветствовали толпы поклонников.
Главнокомандующий томился от неизвестности и тревоги. Он не получал никаких вестей от де Барраса и де Грасса. Утром 5 сентября армия выступила из Филадельфии; в Честере ее догнал гонец с великолепной новостью: граф де Грасс появился в Чесапикском заливе во всей красе — 28 линейных кораблей, четыре фрегата, 3500 солдат! Ему пришлось слегка задержаться, чтобы разбить английскую эскадру адмирала Томаса Грейвза, остатки которой бежали в Нью-Йорк.
Рошамбо со своей свитой в это время тихо скользил на корабле по реке Делавэр. С берега послышались крики: Вашингтон махал им обеими руками сразу, зажав в одной шляпу, а в другой платок. «Де Грасс! — кричал он, не сдерживая своей радости. — Де Гра-а-асс!» Рошамбо велел причалить к берегу; они крепко обнялись.
День в Балтиморе тянулся нескончаемо долго из-за ненужных церемоний, а транспортных судов для солдат раздобыть так и не удалось. На следующий день рано утром он выехал в путь с адъютантом Дэвидом Хамфрисом и одним духом проскакал 60 миль до своего родного Маунт-Вернона. Он не был здесь шесть лет! Всё было знакомым — и новым, непривычным. Рабы высыпали навстречу хозяину, радостно крича и размахивая руками. Дома его ждали внуки, которых он никогда не видел: три девочки — Элизабет, Пэтси и Нелли — и новорожденный мальчик, окрещенный Джорджем Вашингтоном Парком Кастисом.
К вечеру следующего дня подтянулась свита — американская и французская. Марта Вашингтон, в простеньком домашнем платье, хлопотала, как и подобает радушной хозяйке, — стольких людей надо было накормить и разместить! Гости гуляли по саду вокруг дома. «Дом — сельская усадьба, красивейшая во всей Америке, — записал в дневнике Клод Бланшар. — Кругом множество хижин для негров, которых у генерала весьма довольно… Окрестности дома не плодородны, и деревья невелики. Даже сад бесплоден».
Вашингтон был удручен признаками запустения. Он разорен, совершенно разорен! Но Лунд сделал всё, что мог. Вашингтон с удовольствием осмотрел новое северное крыло дома и элегантную столовую, где можно было принимать высоких гостей. Именно там он устроил ужин 12 сентября, а уже на следующее утро выехал в Уильямсберг. Джеки Кастис набился к нему в ординарцы и уехал с ним.
В Уильямсберге состоялась встреча с Лафайетом, показавшаяся местным обывателям весьма эксцентричной: как сообщал в письме жене молодой юрист и полковник милиционных сил Джордж Таккер, маркиз «обхватил генерала обеими руками, тесно прижал его к себе и расцеловал от уха до уха, один или два раза… с таким пылом, с каким любовник целует свою милую после возвращения». Мимо дома, где остановился генерал, промаршировали ополченцы; все офицеры поднимались на крыльцо и пожимали ему руку. Вечером был устроен элегантный ужин, на котором оркестр исполнил увертюру из французской оперы. Сам Вашингтон ел мало: местный дантист доктор Джон Бейкер соорудил ему костяной зубной протез, крепившийся проволочками к еще сохранившимся зубам и державшийся на честном слове.
Между тем де Грасс прислал Вашингтону письмо, интересуясь, где же бродит его армия. Скоро осень, ему надо будет возвращаться! Армия в это время пробиралась по жаре через овраги, форсируя вброд, по пояс в воде, мелкие речушки, на каменистом дне которых лошади рисковали переломать себе ноги. Только в Аннаполисе их ждали суда, чтобы доставить морем в Чесапикский залив. В тот же день, 17 сентября, Корнуоллис отправил Клинтону письмо с требованием немедленно явиться на помощь: «Это место невозможно оборонять. Если Вы не вызволите меня как можно скорее, готовьтесь услышать худшее».
Де Грасс прислал за Вашингтоном, Рошамбо и их адъютантами лодку, приглашая их подняться на борт его флагмана — «Виль де Пари», самого большого военного корабля в мире, подаренного королю старшинами французской столицы. Адмирал тоже оказался немаленьким — шесть футов два дюйма, выше самого Вашингтона и старше его на десять лет. Заключив гостя в объятия, он расцеловал его в обе щеки и воскликнул: «Мой дорогой генеральчик!» Нокс и другие офицеры из свиты Вашингтона с трудом удерживались от хохота. В дальнейшем беседа приняла жесткий деловой тон: осада Йорктауна должна завершиться до 1 ноября — и точка.
Тем временем подтянулась армия, и 28 сентября Вашингтон выступил с ней в двадцатимильный переход до Йорктауна. Днем два человека умерли от теплового удара. Ночевали на опушке леса, под сенью ветвей, у журчащего ручейка. На следующий день для командующего поставили палатку и шатер, в котором он мог принимать до сорока человек за своим столом.
Корнуоллис окружил свои позиции десятью земляными редутами, вдававшимися в песчаный берег. Оттуда британцы видели неприятеля — французов справа и американцев слева. Американцы не умели вести осаду, поэтому к делу приступили их союзники — по всем правилам военной науки. С 1 октября Вашингтон и Рошамбо ежедневно обходили траншеи, следя за продвижением работ.
Второго октября британцы пристрелили 400 лошадей, которых было нечем кормить, и утопили туши в реке. Тяжелый запах от разлагающихся конских трупов повис над городом. Два дня спустя британские перебежчики рассказали союзникам жуткие истории про эпидемии, выкашивающие людей Корнуоллиса: не меньше двух тысяч лежат в лазаретах.
Саперные работы велись по ночам; завернувшись в плащ, Вашингтон бродил среди траншей, не открывая лица, и учился новому для него делу. Ночи стояли ясные и не по сезону теплые; британцы вели по позициям врага нескончаемый огонь из ружей и пушек, но генерал не обращал на него внимания. Однажды рядом с ним упало ядро, взметнув огромный столб песка. «Ничего себе!» — воскликнул капеллан Израэль Эванс, стряхивая песок со своей шляпы. «Возьмите ядро домой, покажете жене и детям», — посоветовал ему Вашингтон.
Первая линия укреплений была закончена к 9 октября. В знак уважения французы позволили Вашингтону первым выстрелить из пушки по британцам. Выстрел удался на славу: впоследствии выяснилось, что ядро срикошетило от нескольких домов и влетело в зал, где обедали офицеры, пронеслось над столами, перевернув несколько блюд, и угодило в человека, сидевшего во главе стола.
Саперы продолжали копать апроши, подбираясь к британским редутам. Канонада теперь не прекращалась ни днем ни ночью; в светлое время небо было усеяно черными точками ядер; в темноте по нему проносились огненные шары. Корнуоллис отправил душераздирающее письмо Клинтону, умоляя спасти его.
Наконец всё было готово к штурму. По решению Вашингтона один редут должны были атаковать французы, другой — американцы под командованием Лафайета. Гамильтон добился для себя чести вести его отряд в атаку: Вашингтон уступил его настойчивым просьбам, боясь показаться мелочно мстительным, хотя Лафайет хотел доверить эту роль своему ординарцу шевалье де Жима.
Вечером 14 октября главнокомандующий выступил с небольшой речью перед людьми Гамильтона, призывая их проявить твердость и мужество. По большей части отряд состоял из негров 1-го Род-Айлендского полка. Один из бывших рабов, Джеймс Армистед, оказал Лафайету неоценимые услуги в качестве лазутчика, пробравшись в лагерь англичан под видом сбежавшего невольника.
Штурм начался после артподготовки. Когда совсем стемнело и небо освещалось лишь пролетающими снарядами, Гамильтон со своим отрядом выскочил из траншей и побежал через открытое место. Для скорости было приказано не стрелять, а примкнуть штыки (тогда они вставлялись в дуло). Стоя на возвышении рядом с Линкольном и Ноксом, Вашингтон следил за этой драматической сценой. «Сэр, здесь слишком опасно, — сказал ему адъютант Дэвид Кобб. — Может, отойдете чуть-чуть назад?» «Полковник Кобб, — холодно ответствовал Вашингтон, — если вам страшно, можете отойти».
Подбежав к редуту, саперы перепрыгнули через ров и принялись рубить топорами колья, обращенные остриями в их сторону. Вскоре оба редута были захвачены (потери американцев оказались меньше, чем у французов) и вдело вступили гаубицы, нанося большой урон врагу. Корнуоллис пережидал обстрел, сидя в бункере, оборудованном на склоне холма. К утру, поняв, что дело его безнадежно, он отправил гонца к Клинтону: приезжать не надо, всё кончено.
Больше сотни пушек продолжали грохотать, разя британских солдат и моряков и обитателей городка. В отчаянии Корнуоллис собрал перебежавших к англичанам негров, заболевших оспой, и выпихнул их вперед, к линии фронта, в качестве «биологического оружия». Десятки изможденных полутрупов лежали в лесу, не в силах пошевелиться. Джеки Кастис бродил среди них, высматривая рабов, сбежавших из Маунт-Вернона, но никого не нашел.
На следующую ночь Корнуоллис попытался бежать через реку в Глостер. Стоявший там Банастр Тарлтон прислал для переправы 16 суденышек. Черкнув Вашингтону записку с просьбой позаботиться о больных и раненых, оставленных в Йорктауне, генерал двинулся к реке, но около полуночи поднялся сильный шторм, разметавший лодки. Корнуоллис исчерпал свою последнюю возможность спастись. Оставалось одно: сдаваться.
В десять утра 17 октября 1781 года, в четвертую годовщину сдачи Бургойна в Саратоге, на земляном валу показался британский офицер с белым флагом и письмом Корнуоллиса. Канонада стихла. К офицеру подскакали американцы, завязали ему глаза и проводили в ставку командования. «Сэр, — прочел Вашингтон, — я предлагаю прекратить боевые действия на сутки и назначить по два офицера с каждой стороны, чтобы встретиться в доме г-на Мура и обсудить условия сдачи Йорка и Глостера. Честь имею. Корнуоллис». «Не думал, что это произойдет так скоро», — пожал плечами Вашингтон и продиктовал ответ: «Милорд, я имел честь получить послание Вашей светлости от сего дня. Пламенное желание предотвратить дальнейшее кровопролитие побудит меня принять такие условия сдачи Ваших фортов и гарнизонов Йорк и Глостер, какие только будут допустимы. Я желал бы, чтобы прежде совещания комиссаров к американским позициям доставили письменные предложения Вашей светлости. Для передачи этого письма боевые действия будут приостановлены на два часа. Честь имею…»
Наступила тишина. Бархатное небо, усыпанное мириадами звезд, порой перечеркивали метеориты, но уже не ядра. Утром солдаты вышли на поле битвы, чтобы подобрать трупы. С обеих сторон большинство убитых составляли чернокожие.
Во время переговоров главным требованием Корнуоллиса было дать его людям возможность сдаться с военными почестями. Вашингтон напомнил, что гарнизону Чарлстона такой возможности не предоставили; око за око.
В одиннадцать утра 19 октября был подписан договор о капитуляции. В два часа дня французские и американские войска выстроились друг против друга в две шеренги, растянувшиеся на полмили. Французы сияли белыми мундирами и начищенными сапогами, американцы были в куцых полотняных куртках, дырявых и грязных, большинство — босиком. Под барабанную дробь восемь тысяч побежденных британцев и гессенцев пошли между шеренгами со свернутыми знаменами. Их флейтисты играли мелодию «Мир перевернулся». Англичане таращились на французов, не обращая внимания на американцев, и тогда Лафайет велел играть «Янки-Дудл»[29]. Пройдя сквозь строй, британские солдаты бросали на землю свое оружие, стараясь швырнуть посильнее, чтобы повредить его. Офицерам разрешили вернуться в Европу или в Нью-Йорк.
Вашингтон и Рошамбо наблюдали за этой процессией, сидя верхом. Корнуоллиса не было — он сказался больным и прислал вместо себя бригадира Чарлза О’Хару. Подскакав к Рошамбо, тот протянул ему шпагу Корнуоллиса, но француз кивнул на Вашингтона. Вашингтон же велел передать шпагу генералу Линкольну, взявшему реванш за Чарлстон.
Адъютант Дэвид Хамфрис, отличившийся во время сражения, был удостоен особой чести: он отвёз в Конгресс 24 знамени, захваченных у англичан, и получил за это наградную шпагу.
Вечером Вашингтон дал ужин французским, британским и американским старшим офицерам и был неприятно поражен тем, что англичане быстро нашли общий язык с французами: сказывалась общность происхождения и воспитания. Да, французы явно сражались не за идею… Корнуоллис вновь прислал вместо себя О’Хару. Два врага увиделись только на следующий день и объехали верхом укрепления Йорктауна. Корнуоллис попросил позволить местным тори уехать в Нью-Йорк. Зато Вашингтон настоял на том, чтобы беглых рабов вернули владельцам. Сам он нашел здесь двух своих рабынь и был полон решимости вернуть 15 остальных.
Рыская по городу, Джеки Кастис подхватил какую-то заразу. Его последним желанием было посмотреть на сдачу Корнуоллиса. Его подняли наверх редута, откуда всё было видно как на ладони. Когда церемония закончилась, Джеки отвезли за 30 миль, в поместье его дяди Бервелла Бассета, и срочно вызвали к нему мать и жену из Маунт-Вернона. Вашингтон, занятый делами, не мог вырваться из Йорктауна до 5 ноября. Джеки скончался через несколько часов после его приезда, не дожив трех недель до своего 27-летия.
Марта безутешно рыдала на груди у Джорджа. Пытаясь хоть как-то ее успокоить, Вашингтон объявил, что усыновит двух младших детей Джеки — двухлетнюю Нелли и семимесячного Вашика. После похорон они вернулись в Маунт-Вернон, заглянув по дороге во Фредериксберг, чтобы повидаться с Мэри Болл. Оказалось, что она уехала по «делам» вместе с Бетти и ее больным супругом Филдингом Льюисом. Вашингтон оставил ей на всякий случай десять гиней. Позже мать прислала ему малограмотное письмо с благодарностью за деньги и просьбой купить ей домик за Аллеганскими горами. Еще просила кланяться Марте, извиняясь, что не писала ей, потому что у нее «ум за разум зашел». Никаких поздравлений с победой, никаких соболезнований по поводу смерти Джеки… Конечно, Мэри Болл никогда не отличалась отзывчивостью, но возможно, к семидесяти трем годам она действительно стала плохо соображать. Когда во Фредериксберге устроили бал в честь французских и американских офицеров, сражавшихся при Йорктауне, ей сказали, что его превосходительство — ее сын — тоже приедет. «Его превосходительство! Что за чушь!» — воскликнула она. Но Джордж появился на балу под руку с матерью. Она пробыла там недолго; в девять часов сын проводил ее домой.
Генерал Клинтон всё-таки прибыл из Нью-Йорка на подмогу Корнуоллису, но было уже поздно. В Чесапикском заливе ему попались только три человека на лодке, которые сообщили о катастрофе. Не желая вступать в бой с французским флотом, Клинтон немедленно ретировался.
Победа в сражении — еще не победа в войне, считал Вашингтон. В середине ноября он отправил Лафайета во Францию, требуя еще кораблей.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.