ГЕНЕРАЛ БЕЗ АРМИИ

ГЕНЕРАЛ БЕЗ АРМИИ

Только на следующий день, когда развиднелось, генералы Вашингтон и Ли смогли наконец-то познакомиться с армией, вверенной их заботам. Смотр проходил под музыку: 21 барабанщик и столько же флейтистов старались вовсю. У нескольких солдат были мушкеты, но большинство было вооружено чем попало: томагавками, кинжалами, привязанными к палкам…

Прежде всего Вашингтон осведомился, сколько этих людей. Никто не мог сказать наверняка: что-то около двадцати тысяч. Командующий велел их пересчитать. В регулярной армии это заняло бы несколько часов, в Бостоне на перепись солдат ушла неделя. Выяснилось, что их 16 тысяч человек, из них боеспособны менее четырнадцати тысяч. Больше полутора тысяч больны, еще полторы тысячи отсутствуют. Силы противника местные офицеры оценивали в 11 тысяч штыков (на самом деле их было едва ли семь тысяч).

Но дело даже не в цифрах. Главное — под началом у Вашингтона в основном оказалась зеленая молодежь, не нюхавшая пороху и не имевшая ни малейшего понятия о воинской дисциплине, а также, увы, и о личной гигиене. Бывшие крестьяне и ремесленники в любой момент были готовы уйти домой — проведать жену и детишек, помочь собрать урожай или провернуть какую-нибудь сделку (деньги-то на дороге не валяются). Они часто просили увольнительную, но могли уйти и без позволения. Они не привыкли к такой жизни, когда нужно подчиняться и делать то, что велят, даже если не видишь в этом большого смысла.

Вздохнув, генерал отправился знакомиться с будущим театром военных действий.

Бостон вовсе не был крупным городом, скорее большим поселком. Вокруг, покуда хватало глаз, зеленели поля и луга с разбросанными тут и там живописными холмами, чьи склоны полого спускались к воде. Идиллическая картинка, жаль будет испортить ее боевыми действиями. Впрочем, вряд ли здесь всё окажется перепахано воронками от ядер и истоптано пехотой. Обозревая местность с возвышенности, Вашингтон начертил для себя грубый план. В Бостонскую гавань вдаются три полуострова: на севере — Чарлзтаун и Банкер-Хилл, на юге — Дорчестер, а посередине — сам Бостон, но с «большой землей» он соединен узким перешейком в полмили шириной, который англичане к тому же перегородили укреплениями. Ставка британского командования располагалась в здании Провинциального совета с большим восьмигранным куполом, увенчанным золотым флюгером в виде индейца, стреляющего из лука. Они практически загнали себя в бутылку и заткнули горлышко. Но британцы по-прежнему удерживали разрушенный Чарлзтаун и укрепления на Банкер-Хилле, что доставляло им преимущество. Дорчестер был еще выше, оттуда можно было обозревать всю гавань, но эти высоты еще никто не догадался занять и укрепить. В гавани стояли на якоре британские суда, в том числе три линейных корабля, по пятьдесят и более пушек, а справа от Дорчестера, на островке возле узкого прохода во внутренний порт, находился старый форт Касл Уильям (Замок Вильгельма), тоже занятый британцами.

Американская армия раскинулась укрепленным лагерем в форме большой дуги длиной в десять миль. Основные силы сосредоточились на севере, на Проспект-Хилле, остальные продвинулись вглубь материковой части, к поселку Кембридж на Чарлз-Ривер (на лугу поставили палатки, кроме того, пришлось занять под постой большую часть домов, а также кирпичные здания Гарвардского колледжа) и к Роксбери, ближе к перешейку, где на еще одном высоком холме торчала башенка местного дома собраний.

Чернового наброска было мало, и Вашингтон получил девятнадцатилетнему лейтенанту Джону Трамблу, сыну губернатора Коннектикута, начертить несколько планов местности. Чтобы сделать схему британских укреплений на перешейке, юный картограф подполз по-пластунски в высокой траве практически к самому расположению противника. (Несмотря на то что Трамбл еще в детстве лишился глаза, он обладал выдающимися художественными способностями и впоследствии создал целую галерею портретов и батальных сцен.) Впечатленный точностью начерченной карты, Вашингтон сделал его своим адъютантом.

Расстояние между противоборствующими сторонами не превышало мили; английские часовые на Банкер-Хилле прохаживались на виду у американцев — хоть разговоры разговаривай, как с удивлением заметил Вашингтон Ричарду Генри Ли. («Такое впечатление, что главное занятие обеих армий — смотреть друг на друга в подзорную трубу», — писал лоялист Питер Оливер, бывший главный судья Массачусетса.)

Четвертого июля Конгресс официально включил ополчение в состав Континентальной армии. В своих первых приказах Вашингтон потребовал от волонтеров уяснить, что они теперь — солдаты Соединенных Провинций Северной Америки и обо всех местечковых различиях надо забыть.

В конце июля в лагерь прибыл отряд стрелков из Виргинии под командованием капитана Даниеля Моргана: они отмахали пешком 600 миль, чтобы сражаться за права колонистов. Ружья, которыми они были вооружены, были длиннее мушкетов и отличались большей точностью стрельбы, но требовали больше времени для перезарядки. Солдаты из Массачусетса, в куртках свободного покроя и рыбацких штанах, потешались над виргинцами в бахромчатых льняных рубахах и легинсах, вооруженными томагавками. Поддерживать доброе согласие между северянами и южанами оказалось нелегким делом; генерал-адъютант Горацио Гейтс внес неоценимый вклад в «стандартизацию» армии, введя, в частности, систему учета и исполнения приказов.

Как и в Маунт-Верноне, генерал Вашингтон просыпался с петухами, приводил себя в порядок, садился в седло и — свежий, стройный, безупречно одетый, со шпагой на боку и серебряными шпорами на сапогах — отправлялся объезжать лагерь в сопровождении нескольких офицеров для поднятия духа солдат: уже в четыре утра тысячи людей копали траншеи. «Его без труда можно было отличить от других; он всегда выглядел благородно и величественно», — писал доктор Джеймс Тэчер. 25-летний Генри Нокс[22], оставивший книготорговлю в Бостоне, чтобы стать артиллеристом, просто влюбился в главнокомандующего: «Генерал Вашингтон держится с большой непринужденностью и достоинством, распространяя вокруг себя ощущение счастья». Солдаты ему охотно повиновались, и местный капеллан был просто поражен, как быстро в лагере были наведены относительные порядок и дисциплина. Вашингтон же, хотя и не показывал виду, был крайне удручен тем, что видел вокруг себя, — неуправляемую крикливую толпу, — и просто не представлял, как можно воевать с такой ордой.

Ему, всегда державшему дистанцию с подчиненными, не нравилось, что ополченцы из Новой Англии избирают командиров. Те же вели себя с солдатами запанибрата, ели с ними из одного котла, даже собственноручно брили их. (Как вспоминал потом Джон Трамбл, «офицеры в целом были столь же несведущи в военном деле, как и солдаты».) А разве существует боеспособная армия без субординации? Вашингтон приказал полевым офицерам носить на шляпах красные или розовые кокарды, капитанам — желтые или коричневые, унтер-офицерам — зеленые. Его огорчало, что часовые останавливали военачальников, потому что не узнавали. Сам он носил голубой шарф через плечо, майорам и бригадным генералам заказал розовые, адъютантам — зеленые. Солдат тоже требовалось одеть в некое подобие единой формы. Шерсть ввозили из Англии, поэтому теперь ее было не достать, и Вашингтон велел пошить десять тысяч льняных сорочек. Но и этого материала не хватало; пришлось смириться, что солдаты носят то, в чем пришли из дома. Некоторые вообще ходили полуголыми, порвав одежду во время сражения при Банкер-Хилле.

Единственное, в чем не было недостатка, — съестные припасы: солдаты каждый день ели свежую рыбу или мясо, лакомились моллюсками, яйцами и овощами, получали на десерт яблоки, персики и арбузы. Вашингтон строго-настрого запретил мародерство, обещав, что разорение садов и огородов будет сурово наказываться. И это были не пустые угрозы: одного солдата приговорили к тридцати девяти ударам по голой спине за кражу головки сыра.

Выгребные ямы источали такое зловоние, что солдат было уже невозможно заставить ими пользоваться, поэтому во время обхода лагеря было много шансов наткнуться на «ароматную» кучку. Памятуя о том, что эпидемии могут выкосить больше людей, чем вражеские пули, Вашингтон велел офицерам принять меры: оборудовать отхожие места, не позволять ловить рыбу в прудах во избежание инфекции. Летняя жара принесла новую волну «лагерной лихорадки» (общее название для дизентерии, сыпного и брюшного тифа). Матери и жены, приезжавшие из близлежащих городов ухаживать за заболевшими сыновьями и мужьями, потом приносили заразу в родные места; вспышки инфекции происходили в одном новоанглийском городке за другим. Но заботливые жены были не у всех, а мужчины наотрез отказывались, например, стирать свою одежду, считая это «бабьим делом», предпочитая ходить в грязных рубахах, которые, сопрев, разлезались на теле (у британцев стиркой занимались жены, маркитантки и проститутки, следовавшие за армией). В одежде кишели паразиты, а ведь вши и блохи разносили сыпной тиф. Сальмонелла, размножающаяся в грязной воде, вызывала брюшной тиф.

По случаю жары Вашингтон разрешил своим людям купания, но пришел в ужас, узнав, что они бегают голыми через Кембриджский мост, «по которому ходят прохожие и даже дамы из лучшего общества».

Проточной воды в лагере не было. И вообще он походил на что угодно, только не на военный городок. Вместо однообразных палаток здесь стояли самодельные хижины — из досок и парусины, некоторые — с каменными стенами, покрытыми торфом, другие — из кирпича, — третьи — из хвороста. Кое-где использовались плетеные, как корзинки, двери и окна. Исключение представляло собой расположение волонтеров из Род-Айленда под командованием Натанаэля Грина[23]: здесь стройными рядами стояли палатки — в точности такие, как у англичан. В довершение картины, в военном лагере, больше похожем на цыганский табор, шатались пьяные (в среднем каждый выпивал по бутылке рома в день, и генералы в этом отношении не были исключением), и в воздухе висела брань.

Можно себе представить, что испытывал во время своих ежедневных обходов Вашингтон, не терпевший пьянства и сквернословия. Хотя он считал, что «польза от умеренного употребления спиртного испытана всеми армиями и не вызывает сомнений», но всему должны быть границы! В письме брату Сэму Джордж признался, что его жизнь «соткана из раздражения и усталости».

Каждое утро после молитвы соответствующим полкам зачитывали новые приказы его превосходительства. Нарушителям грозило суровое наказание: их пороли, сажали на «деревянную кобылу»[24] или с позором прогоняли из лагеря. Одного солдата выпороли за «нарушение порядка во время общественного богослужения», другого — за дезертирство. Еще один получил 20 розог за то, что поднял руку на офицера, другой — 30 за то, что обругал начальника. За пьянство полагалось несколько дюжин розог.

В середине июля Вашингтон перебрался на Брэттл-стрит, сделав своей ставкой трехэтажный дом Джона Вассалла, богатого тори, бежавшего в осажденный Бостон под защиту британских штыков. Все его рабы остались в доме и прониклись духом свободы. Обходя свою новую резиденцию, Вашингтон наткнулся на негритенка Дарби Вассалла, раскачивавшегося на калитке. Генерал дружески предложил взять его на службу, но Дарби тут же спросил, какое жалованье он ему положит. Жалованье рабу? Вашингтон пошел своей дорогой. А Дарби потом всем рассказывал, что генерал «не тот человек, чтобы заставлять мальчишку работать даром».

Разумеется, Вашингтон знал, что даром ничего не достается. Первая крупная сумма, внесенная в его гроссбух, — 333,33 доллара — пошла на плату лазутчику, отправленному в Бостон «для сбора сведений о передвижениях и планах неприятеля». (Он бы и саперам заплатил не меньше, да только их не было.) Ставка главнокомандующего находилась в постоянном напряжении, ожидая возможной атаки британцев. Засыпали и просыпались с мыслью о том, что не сегодня завтра произойдет некое важное событие.

Вашингтона очень заботило, что его оборонительные укрепления сильно растянуты — их будет нелегко защищать. Но в довершение всех бед оказалось, что защищать их практически нечем! Сразу по приезде ему сказали, что на складе 308 бочонков пороха, и вот теперь бригадный генерал Джон Салливан «обрадовал» главнокомандующего, сообщив, что на самом деле бочонков всего 36, то есть каждый солдат сможет выстрелить не больше девяти раз. Эта новость просто ошеломила Вашингтона: он молчал с полчаса, не в силах вымолвить ни слова.

Главное — не подавать виду, что всё плохо. На людях генерал по-прежнему олицетворял собой спокойствие и уверенность и лишь в частных разговорах с теми, кому безгранично доверял, мог позволить себе «выпустить пар».

Нехватка пороха была секретом, которым Вашингтон поделился только со спикером массачусетской палаты представителей, скрыв его от депутатского корпуса. Он велел распускать слухи о том, что в его распоряжении имеется 1800 бочонков пороха (шпионы были повсюду). Между тем виргинские стрелки бездумно тратили драгоценные боеприпасы, паля дни напролет безо всякой цели. Вашингтон издал суровый приказ о недопустимости стрельбы в лагере, умолчав, однако, о его причине. Цепляясь за последнюю надежду, он одобрил план Род-Айленда отправить корабли в Карибское море, чтобы захватить пороховой склад на Бермудских островах: отчаянные предприятия часто приводят к успеху вследствие своей неожиданности. Однако оказалось, что генерал Гейдж из предосторожности уже вывез порох с Бермуд.

Конечно, Вашингтона это не обрадовало, но он просто пришел в ярость, когда узнал, что американские офицеры, захваченные в плен при Банкер-Хилле, брошены в тюрьму вместе с уголовниками. Он написал письмо Гейджу, требуя отнестись с должным уважением к боевым ранам и офицерскому рангу, пригрозив в противном случае отыграться на британских пленных. Два дня спустя пришел ответ: Гейдж признаёт только чины, пожалованные Его Величеством, и не различает американских пленных по рангу. Британский генерал свысока выговаривал зарвавшемуся американскому выскочке, ничего не смыслящему в политике. На следующий день Вашингтон позволил пленным британским офицерам свободно перемещаться по городу, если они дадут слово, что не попытаются бежать. Уведомив Гейджа в очередном послании, что к англичанам относятся с «мягкостью, как и положено между гражданами и братьями», он высказался начистоту:

«Вы заявляете, сэр, что не признаёте чинов иного происхождения, чем Ваш собственный. Я же не представляю себе более почетного звания, чем то, что порождено неподкупным выбором храброго и свободного народа — чистейшего источника и первопричины всей власти… На сем я прекращаю с Вами всякую переписку, возможно, навсегда. Если Ваши офицеры, наши пленники, встречают с моей стороны иное обращение, нежели то, какое я желал бы проявить к ним, и они, и Вы будете помнить о том, что было тому причиной».

Пока же Вашингтон бился как рыба об лед, пытаясь справиться с «храбрым и свободным народом». «Я думаю, что солдаты сражались бы очень хорошо (если бы имели хороших командиров), однако это невероятно грязные и неприятные люди», — писал он кузену Лунду. Эти наследники пуритан — жадные, самодовольные лицемеры, поклоняющиеся только деньгам. Кроме того, низшие классы крайне глупы, а новоанглийские солдаты настолько беспечны, что не почувствуют опасности, «пока вражеский штык не воткнется им в грудь», сокрушался генерал в письме Ричарду Генри Ли.

Его тревога не была беспочвенной. На последней неделе июля в Лондон дошла весть о сражении при Банкер-Хилле. «Отступать нельзя, — заявил король лорду Норту. — Я знаю, что исполняю свой долг, и потому никогда не пойду на попятную». Норт предложил считать происходящее в Америке уже не бунтом, а «иноземной войной», а на войне, как известно, все средства хороши.

На срочном заседании Кабинета 26 июля было принято решение незамедлительно направить в Бостон подкрепление — две тысячи солдат, а к следующей весне снарядить для отправки в Америку армию в 20 тысяч человек.

Пока же ничего существенного не происходило: обозревая расположение врага в подзорную трубу из красного дерева с латунной отделкой, которую подавал ему Билли Ли, достав из кожаного футляра, Вашингтон мог различить лишь признаки отчаяния, практически равного тому, какое испытывал он сам. Деревянные дома в Бостоне разбирали на дрова, составляя заодно склады горючих веществ на случай атаки американцев. Но те атаковать не могли — нечем было. В то время как британцы, без всякой, впрочем, пользы, обстреливали лагерь патриотов из орудий (иногда в воздухе разом проносилось от двух до шести снарядов, похожих на падающие звезды), те не могли отвечать: берегли порох. «Было бы неосторожно с моей стороны принять меры, которые неизбежно привели бы к израсходованию всех боеприпасов и тем самым предоставили бы армию на милость неприятеля», — писал Вашингтон Ричарду Генри Ли. Он сам, такой энергичный и не привыкший терять время попусту, больше всех томился от вынужденного бездействия. Его тяготило и сознание того, что от главнокомандующего ждут решительных шагов и быстрой победы; возможно, многие уже разочарованы (Вашингтон всегда придавал большое значение тому, что о нем думают другие). Но иначе поступить было нельзя.

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, раз в неделю Вашингтон писал длинное письмо Лунду в Маунт-Вернон, желая знать всё до мельчайших подробностей: каков урожай, что где посадили, не повалился ли где забор, как продвигаются дела с приобретением земель и перестройкой дома. Всё еще надеясь вернуться домой к зиме, он торопил с сооружением нового камина. До него дошли слухи о том, что лорд Данмор замыслил похитить Марту, дабы отомстить ее мятежному супругу. Отметая эти планы, как недостойные дворянина и мужчины, Джордж всё же советовал Лунду в случае необходимости вывезти Марту и его личные бумаги в Александрию. Марта то гостила у Джеки и Нелли в Мэриленде, то жила у своей сестры Анны Марии в графстве Нью-Кент. Джордж и ей писал каждую неделю, но многие письма приходили распечатанными «мерзавцами-почтмейстерами», а некоторые вообще терялись по дороге. Это побудило Вашингтона быть осторожнее и не поверять все мысли бумаге.

На бостонском фронте было без перемен, но в Канаде события развивались более стремительно. Во второй половине августа Скайлер созвал в Олбани совещание, на котором присутствовали около четырехсот индейцев, в основном онейда и тускарора да несколько могавков. Им объяснили причины, из-за которых колонии, борющиеся за свои права, вступили в противоборство с Великобританией, и попросили не вмешиваться, «зарыв поглубже топор войны». Один из вождей могавков сказал, что это «семейные дела» белых, а «мы посидим и подождем… пока вы перебьете друг друга». Однако вскоре стало известно, что губернатор Карлтон укрепляет позиции под Монреалем, а некоторые индейские племена перешли на его сторону. Кроме того, корабли, строившиеся в форте Сен-Жан, уже почти готовы. В отсутствие Скайлера генерал Ричард Монтгомери по своей инициативе возглавил отряд из 1200 человек, собранный у Тикондероги, и повел его против британцев. Скайлер догнал их уже в пути и обратился за помощью к канадцу Джеймсу Ливингстону, прося его собрать ополчение. Во время первой стычки у форта Сен-Жан американцам противостояли в основном ирокезы, но, не получив поддержки от англичан, они вышли из игры, тем более что вожди онейда, присутствовавшие в Олбани, растолковали им условия соглашения.

К тому времени Скайлер серьезно заболел и передал командование Монтгомери, к которому подошли еще отряды из Коннектикута, Нью-Хэмпшира и Нью-Йорка. Он осадил форт Сен-Жан, отрезав его от сообщения с Монреалем и перехватывая грузы, которые пытались туда доставить.

Еще один подчиненный Скайлера, полковник Бенедикт Арнольд[25] из Коннектикута, отстраненный от командования, но горевший желанием покрыть себя славой, явился к Вашингтону и изложил ему свою идею вторгнуться в Канаду с востока и захватить Квебек. Изнывавший от бездействия Вашингтон план одобрил и предоставил Арнольду 1100 человек, разбив их на мелкие отряды (операция-то секретная!), которые должны были добраться до цели по рекам и лесам.

Между тем лето клонилось к концу, а зимовать полуголым солдатам под Бостоном без деревянных домов, без дров, без одеял было невозможно. Да еще и местные фермеры стали заламывать немыслимые цены за продукты; Вашингтон негодовал из-за такого отсутствия патриотизма. 10 сентября произошли волнения среди пенсильванских стрелков — тревожный звоночек для главнокомандующего. Срок контракта с солдатами из Коннектикута и Род-Айленда истекал 1 января, и тогда армия могла рассыпаться: платить ей было нечем, а без денег воевать никто не хотел. Не ополченцев же, прости господи, необстрелянных и только-только оторванных от материнской юбки, бросать на регулярные британские войска — лучше всех обученные и вооруженные в мире!

На военном совете 11 сентября 1775 года Вашингтон представил свой дерзкий план атаки с моря на плоскодонках: дело, конечно, рискованное, но эффект неожиданности может сработать. Восемь генералов, присутствовавших на совете, план забраковали: стоит чуть замешкаться — начнется отлив, и тогда наших солдат попросту перестреляют, как куропаток. Вашингтон пустил в ход свой дар убеждения, но его не желали слушать, даже генерал Гейтс не хотел рисковать. Атаку на Бостон было решено отложить до лучших времен.

В конце месяца лагерь патриотов бурлил, узнав невероятную новость: доктор Бенджамин Черч, возглавлявший госпиталь в Кембридже, оказался британским шпионом! А ведь казалось, такой достойный человек, член Провинциального конгресса, поэт, однокашник Джона Хэнкока по Гарварду! Он даже входил в депутацию, которая встречала Вашингтона в день его приезда…

Всё обнаружилось случайно: в руки одного из друзей Натанаэля Грина попало загадочное шифрованное письмо, находившееся у дамочки сомнительного поведения; друг передал письмо Грину, тот — Вашингтону. Женщину задержали, она призналась, что водится с Черчем и письмо ей дал он. Письмо расшифровали, Черча уличили, судили и приговорили к тюрьме, хотя он и настаивал на своей невиновности. Его отправили в Вест-Индию, но корабль пропал где-то в океане. Вся Новая Англия и Конгресс в Филадельфии не могли прийти в себя: сколько еще таких Черчей по-прежнему находятся среди нас?..

В октябре к Вашингтону явилась депутация из трех членов Конгресса во главе с Бенджамином Франклином обсудить военные планы. Главнокомандующий настаивал на создании профессиональной армии вместо ненадежных волонтеров, которые сегодня здесь, а завтра их ищи-свищи, и требовал 20 тысяч солдат, да чтобы контракт с ними заключали не меньше чем на год. Сейчас или никогда: весной к британцам прибудет подкрепление. После того как генерала Томаса Гейджа, собственными подчиненными прозванного «неумехой», заменили генерал-майором Уильямом Хоу, стало ясно, что всякую надежду примириться с Лондоном пора забыть. 18 октября Вашингтон созвал новый военный совет и сообщил, что Конгресс настаивает на атаке Бостона (но при условии, что город не будет разрушен). Только Натанаэль Грин воспринял эту новость с энтузиазмом, но и он считал, что успех возможен лишь в том случае, если удастся благополучно переправить к Бостону не менее десяти тысяч солдат. «Им не хватает смелости, чтобы напасть на нас, а нам не хватает пороха, чтобы напасть на них, потому-то никто и не атакует», — резюмировал Джеймс Уоррен.

Вашингтон понял, что к зиме он в Маунт-Вернон не вернется, и написал Марте письмо с просьбой приехать к нему в Кембридж. Хотя он и очень соскучился, он честно описал все трудности, с которыми придется столкнуться в пути, и предложил ей самой решить, состоится ли поездка.

Двадцать четвертого октября лагерь облетело известие, что в Фалмут (Массачусетс) прибыли четыре британских корабля; англичане велели жителям убираться, после чего сожгли больше трехсот домов. Вашингтон был потрясен такой бессмысленной жестокостью. Генеральный совет Массачусетса издал закон, позволивший американским каперам (владельцам кораблей, уполномоченных властями перехватывать торговые суда враждебных держав) патрулировать вдоль берегов. Тогда же в Филадельфию из Англии вернулось торговое судно «Черный принц», на борту которого находились частные письма делегатам Континентального конгресса. В них говорилось, что британское правительство посылает в Америку два корабля с оружием и порохом. Конгресс решил, что Вашингтону этот груз нужен больше, чем английским войскам, и дал согласие на то, чтобы вооружить четыре торговых судна, позволив каперам оставлять себе треть груза, захваченного у британцев. Фрегат «Черный принц» переделали в военный корабль и назвали «Альфред». Вашингтон боялся, что каперы превратятся в бесчестных пиратов, и наставлял капитана первой шхуны, оснащенной для боевых действий, чтобы с пленными обращались как можно гуманнее.

Для ведения боев сколотили пять рот морской пехоты. Некоторые из пехотинцев, всходивших на корабли в Филадельфии, несли с собой желтые барабаны с изображением свернувшейся гремучей змеи и с девизом «Не наступи на меня».

Пятого ноября бостонцы готовились, по традиции, широко отметить День папы. Обычно в этот день молодежь устраивала шествия по городу с чучелами дьявола, папы римского и нынешних «врагов народа», а с наступлением ночи Юг и Север сходились стенка на стенку, чтобы отбить друг у друга чучела, которые затем весело сжигали на большом костре. Представив себе, что жители Канады могут оскорбиться подобным действом, Вашингтон строго-настрого запретил своим подчиненным участвовать в празднике: «Узнав о намерении соблюсти нелепый и ребяческий обычай сжигать изображение папы, главнокомандующий не смог не выразить удивления от того, что в сей армии находятся офицеры и солдаты, настолько лишенные здравого смысла, чтобы не понимать неуместности подобного шага во время Союза, во время, когда мы искали и получили дружбу и союз с народом Канады, который должны считать нашими братьями, сражающимися за то же дело — защиту свобод Америки. При таких обстоятельствах оскорблять их религию настолько чудовищно, что этому нет оправдания и прощения; наш долг — вместо нанесения им такого оскорбления публично поблагодарить наших братьев, коим мы обязаны всеми недавними победами над нашим общим врагом в Канаде».

Праздник в Бостоне всё-таки состоялся, но уже через год эта традиция сошла на нет.

В Канаде же Карлтону не удалось снять осаду форта Сен-Жан, который в конце концов сложил оружие 3 ноября. Поняв, что Монреаль ему тоже не удержать, губернатор сдал его десять дней спустя, чудом успев бежать из города, переодевшись в простое платье, и направился в Квебек.

Однако британцы прекращать войну не собирались. 7 ноября лорд Данмор объявил, что рабы или законтрактованные рабочие, сбежавшие от своих господ-мятежников, могут вступить в Королевский эфиопский полк и завоевать себе свободу. Под знамена этого полка явились 800 рабов, облачившись в британские мундиры с вышитым на них девизом «Свободу рабам». Впрочем, глотнув свободы, многие из них умерли от оспы на кораблях, курсировавших по рекам Виргинии.

Сообщая кузену об этой прокламации, Лунд Вашингтон уверял, что если законтрактованные рабочие в Маунт-Верноне еще могут поддаться искушению и сбежать, то за рабов он спокоен. К тому времени Джордж уже на дух не выносил губернатора, которому некогда слал почтительные письма; по его словам, если тому уготована одна из наших пуль, мир с радостью избавится от чудовища. Сам он в своих приказах категорически запрещал вербовать в армию «британских дезертиров, негров, мальчиков, не способных носить оружие, и стариков».

В это же время к генералу явился Генри Нокс с очередным безумным планом: переправить в Бостон орудия, брошенные британцами в Тикондероге. Вашингтон воодушевился и дал добро, назначив Нокса руководителем этой экспедиции. 16 ноября Нокс выступил в путь вместе со своим девятнадцатилетним братом Уильямом, получив строгий наказ от Вашингтона потратить не больше тысячи долларов. «Не бойся, — написал он жене, — боев не будет. Я еду по делу».

В тот же день Марта Вашингтон, наконец-то собравшись с духом, упаковала сундуки, велела загрузить их в карету и отправилась к мужу в сопровождении Джеки и Нелли, племянника Джорджа Льюиса и Элизабет Гейтс, жены генерала Горацио Гейтса. К их услугам были также пять рабов в ливрее Маунт-Вернона. Дорога была ужасная, карету подбрасывало и кидало в разные стороны на рытвинах и кочках из замерзшей грязи, а путь предстоял долгий — 600 миль! Скромная супруга плантатора, предпочитавшая держаться в тени, очень скоро заметила перемену в своем положении. На подъезде к Филадельфии ее встретил военный эскорт, сопроводивший ее через весь город «с большой помпой, как будто я некая важная особа». Когда она добралась до Ньюарка, ударили в колокола, а в Элизабеттауне позади ее кареты трусил отряд легкой кавалерии. Однако настоящим испытанием была необходимость то и дело переправляться через водные преграды на пароме, а Марта так боялась воды! И всё же она приняла решение «быть бодрой и веселой, в каком бы положении я ни была».

Первый снег выпал 21 ноября — и не растаял. Задувал ветер, пронизывающий и студеный, как в январе. На море начались штормы, нарушая снабжение осажденного Бостона. Английские солдаты голодали и были готовы дезертировать при первой возможности. Часовые, замерзавшие на посту на Банкер-Хилле, с завистью ловили звуки музыки, доносившиеся из города, где устраивались балы и любительские спектакли. Простые люди умирали от цинги, к тому же началась эпидемия оспы. Но и с американской стороны были перебежчики, сообщавшие британцам, что армия Вашингтона измучена, мерзнет и сидит без гроша. В ней как никогда сильны разброд и шатание, а единства как не было, так и нет.

Однажды моряки из Марблхеда (Массачусетс) начали бросаться снежками в виргинцев. Очень скоро шуточная битва переросла в настоящую: люди выбивали друг другу зубы, выдавливали глаза, кусались… На помощь к сотне «бойцов» примчались их товарищи, и уже через пять минут около тысячи человек дрались стенка на стенку. В этот момент появился генерал Вашингтон, совершавший дежурный объезд лагеря в сопровождении Билли Ли. Увидев эту безобразную сцену, он спрыгнул с седла, бросил поводья слуге и ринулся в самую гущу сражения. Там он схватил двух рослых, загорелых, диковатого вида стрелков за глотку и так держал мертвой хваткой на расстоянии вытянутой руки, попеременно встряхивая то одного, то другого. Увидев генерала в такой позе, драчуны разбежались в мгновение ока, словно цыплята при виде коршуна. Через четверть часа на поле битвы оставались только Вашингтон и два захваченных им преступника. Кровопролития и военного трибунала удалось избежать.

За этой картиной восхищенно наблюдал десятилетний Израэль Траск, записавшийся в солдаты вместе со своим отцом. В его глазах главнокомандующий был просто сверхчеловеком.

Двадцать пятого ноября британцы выслали из Бостона несколько лодок с больными, оборванными и голодными бедняками, высадив около трехсот мужчин, женщин и детей на берег неподалеку от Кембриджа на милость мятежников. Генерал Хоу расчищал место для ожидаемого подкрепления. За этой партией последовала еще одна, в 150 человек, больных оспой, и Вашингтон решил, что неприятель пускает в ход «биологическое оружие». Больным он послал «гуманитарную помощь», но принял меры для их строгой изоляции от своих войск. Солдат Континентальной армии в срочном порядке прививали от оспы.

Срок контракта войск из Коннектикута истекал 9 декабря, и солдаты считали дни до возвращения домой. Из одиннадцати полков, то есть примерно десяти тысяч человек, остаться согласились менее тысячи. Вашингтон писал Конгрессу о том, что безвозмездная любовь к родине — неважный стимул, лучше выдать солдатам жалованье за несколько месяцев вперед. Но денег ему так и не прислали. К концу ноября его армия насчитывала 2540 солдат. «Если бы я знал, что мне придется испытать, никакие доводы на свете не заставили бы меня принять командование», — признавался Вашингтон в письме Джозефу Риду.

На следующий день его ждало небольшое утешение: каперская шхуна «Ли» под командованием капитана Джона Мэнли захватила вражеский бриг «Нэнси» с военным грузом: две с половиной тысячи пушек, мортир, кремневых ружей, 40 тонн ядер, две тысячи штыков… но ни грамма пороха. Всё равно это был первый успех «флота Джорджа Вашингтона», и генерал возблагодарил Провидение за милость.

Между тем Бенедикт Арнольд повел свой отряд к Квебеку через непроходимую чащу, под проливным дождем, из-за которого невинные ручейки превращались в бурные потоки, обрушивающиеся со скал шумными водопадами. Местность, которую предстояло пересечь, была покрыта сплошной сетью озер и рек. В лодках открывались течи, подмоченный порох никуда не годился, провизию уносило водой, неопытные гребцы не могли справиться с каноэ на быстрой воде. Четверть отряда повернула назад; оставшиеся мучились от голода: ели свечи и мыло, варили и грызли кожаные мокасины; около двух сотен человек умерли от лишений. Когда они добрались до Квебека, дерзкий Арнольд послал в город парламентера с требованием капитуляции, но над ним только посмеялись: какую угрозу для укрепленного города могли представлять 600 голодных и невооруженных солдат? Оставалось ждать Монтгомери, который 2 декабря пришел из Монреаля с пятью сотнями бойцов, предусмотрительно захватив с собой провиант и теплую одежду, конфискованную у британцев.

Одиннадцатого декабря Марта Вашингтон, наконец, прибыла в Кембридж; супруги не виделись с мая. Вероятно, грязные и оборванные солдаты в лагере, продуваемом всеми ветрами, не поверили своим глазам, увидев роскошную карету с черным лакеем в ливрее на запятках. Экипаж остановился перед домом Вассалла. «Леди Вашингтон» вошла туда — и сразу окунулась в атмосферу деловой суеты. В этом доме главнокомандующий проводил военные советы, разрабатывал стратегию, вел огромную переписку с Конгрессом, которая приковывала его к письменному столу, порой даже отрывая от основных обязанностей, а также принимал местных политиков и их жен. Адъютанты жили тут же, по несколько человек в одной комнате. За офицерами ухаживали больше десятка слуг, по большей части рабы. В свиту генерала входили также дворецкий, два повара (один из них француз), поваренок, посудомойка и личный портной (Гил Александер); состоявшая при нем швея Маргарет Томас закрутила роман с Билли Ли. Это сильно раздражало Вашингтона, который хотел было прогнать ее с глаз долой, но уступил просьбам верного слуги, считавшего ее своей женой, и оставил в доме, да еще и платил ей жалованье.

В этом бедламе Джорджу и Марте редко удавалось побыть наедине. Для обозначения «личного пространства» Вашингтон заказал к приезду супруги кровать с пологом на четырех столбиках — вот и всё. В остальном они были «на военном положении», к тому же англичане по-прежнему обстреливали позиции американцев из орудий, и бедная Марта вздрагивала при каждом выстреле. А вот Джордж с приездом супруги заметно расслабился. «Миссис Вашингтон очень любит генерала, а он — ее, — сообщил Натанаэль Грин жене. — Они счастливы вместе». Джеки же иногда исполнял обязанности нарочного.

Марта прекрасно помнила свои юные годы, когда она еще не была богатой помещицей. Ей было не привыкать к суровому быту; едва устроившись, она тут же достала спицы и принялась вязать теплые чулки для солдат. Вскоре после приезда ее пригласили на костюмированный бал в местную таверну; тотчас четыре представителя местных радикалов явились к ней и попросили не ходить на это сборище, совершенно неуместное в военное время. Марта с ними согласилась, и бал отменили.

С ее появлением временное пристанище Вашингтона наконец-то стало домом. Вашингтон даже рапорты принимал в присутствии жены, а когда к нему по утрам являлись офицеры с докладом, Марта угощала их апельсинами и вином. К обеду заказывали мясо — говядину, баранину, жареную свинину; диких гусей и уток, черепах или свежую рыбу, которую Вашингтон особенно любил, сливы, персики, сидр, бренди и ром (но главнокомандующий баловал себя мадерой); лаймы покупали сотнями для защиты от цинги. Обеды теперь тоже проходили в атмосфере уюта и доверительного общения, в узком кругу близких друзей. Вашингтон особенно благоволил хорошенькой, кокетливой и остроумной брюнетке Кэти Грин, которую Нокс считал вертихвосткой, но Марта тоже ее полюбила. (В феврале 1776 года Кэти разрешилась от бремени мальчиком, которому дали имя Джордж Вашингтон Грин. Другие молодые родители, чета Андерсон, назвали своих близнецов Джорджем и Мартой.) Однажды миссис Вашингтон даже удостоилась чести принимать у себя Мёрси Отис Уоррен — писательницу, кропавшую стихи, пьесы и рассказы, — которая специально приехала в Кембридж познакомиться с ней. Даже этот «синий чулок» был очарован сердечностью и теплотой, исходившими от Марты; между дамами завязалась переписка (правда, вместо малограмотной Марты ответы писал ее муж или его секретарь).

Тогда же, в середине декабря, Вашингтону попалось на глаза письмо, присланное еще в конце октября. Его автором была Филлис Уитли — 22-летняя чернокожая рабыня, захваченная в Африке шести лет от роду и купленная бостонским портным Джоном Уитли для своей жены. Хозяева разглядели в негритянской девочке одаренную натуру, дали ей образование и сделали членом семьи. В 1773 году в Лондоне вышел ее поэтический сборник «Стихи на разные темы, относящиеся к религии и морали». Вашингтону она тоже прислала стихи:

Великий вождь! Добром вооружись,

Во всех делах на Бога положись.

Чертог, корона, золоченый трон

Навек твоими будут, Вашингтон!

Вряд ли эти стихи повлияли на перемену отношения Вашингтона к неграм; скорее всего, у него не оставалось иного выхода. В письме Хэнкоку он заявил, что не возражает против службы в Континентальной армии чернокожих солдат, которые иначе могли бы примкнуть к правительственным войскам. К тому же он был вынужден признать, что в качестве солдат они вполне на уровне. Две недели спустя Конгресс разрешил вербовать чернокожих.

На Рождество 1775 года землю сковал мороз до 20 градусов, а сугробы достигали фута в высоту. Часовых приходилось менять каждый час. Все деревья в окрестностях лагеря были вырублены, все заборы сожжены, и еду приходилось есть сырой. (В Бостоне дела обстояли не лучше: даже «дерево свободы» — старый вяз на углу улиц Эссекс и Оранж — спилили на дрова; вышло 1792 кубических фута. Генерал Хоу распорядился разобрать Старую Северную церковь — она пошла на топливо вместе со старыми сараями и остовами кораблей.) Солдаты массово сбегали домой, строить укрепления было некому.

К войскам, выстроенным в каре, обратился генерал Ли: «Люди, я не знаю, как вас называть, вы самые худшие из всех существ», — и понес их по кочкам… После него выступил Вашингтон в своей обычной сдержанно-торжественной манере и воззвал к чести уроженцев Новой Англии: «Если какое-нибудь несчастье произойдет прежде, чем новая армия войдет в силу, они навлекут не только вечное проклятие на себя как на солдат, но и неизбежное разорение на свою страну и свои семьи».

За два дня до Нового года в порт вошли несколько британских кораблей — по всей видимости, доставивших подкрепление. На следующий день истекал срок контрактов. В американском лагере царили смятение и суматоха.

Тем временем Вашингтон узнал о том, что Арнольд добрался-таки до Квебека, и написал Скайлеру восторженное письмо, восхвалявшее полковника: «Заслуги сего джентльмена настолько велики, что я желаю от всего сердца, чтобы Фортуна сделала его одним из своих любимцев». Он совершенно не сомневался, что Монтгомери и Арнольд захватят Квебек, и даже просил прислать оттуда одеяла, теплые вещи и боеприпасы (от Нокса не было ни слуху ни духу).

В понедельник 1 января 1776 года из Бостона в лагерь патриотов перебросили копии речи короля Георга III на открытии парламента в октябре, доставленные кораблями. Борцы за равенство, мнящие себя такими же британскими подданными, как и жители Англии, объявлялись в ней мятежниками и изменниками, а намек на обращение за помощью к иноземным державам отнимал всякую надежду на примирение или быстрое завершение войны.

Речь короля вызвала всеобщее возмущение, солдаты сжигали эти листки. «Если ничто не может удовлетворить тирана и его дьявольское правительство, — писал Вашингтон Джозефу Риду, — мы полны решимости порвать все связи со столь неправедным и жестоким государством. Вот что бы я сказал им в неприкрытой форме, чтобы слова мои были ясны, как солнце, пылающее в зените».

В то время как старые солдаты сотнями уходили «прямо в пасть к врагу», в Кембридж прибывали новые — 9650 человек, вполовину меньше того количества, на которое рассчитывал Конгресс. В общем приказе по армии Вашингтон объявил: «Этот день положил начало новой армии, которая во всех смыслах является полностью континентальной… Его превосходительство надеется, что важность великого дела, которое мы начали, произведет сильное впечатление на все умы». Всё, что «дорого и ценно свободным людям», было поставлено на карту. Чтобы вступить в новый год без старых обид, Вашингтон простил всех провинившихся из прежней армии. Под звуки салюта из тринадцати залпов он поднял в честь рождения новой армии новый флаг — из тринадцати красных и белых полос, с британской эмблемой (георгиевский и андреевский кресты) в верхнем левом углу. Британцы в Бостоне поначалу сочли это знаком капитуляции.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.