Семейное дело

Семейное дело

Пожалуй, две трети того, что жители США ежедневно вынимают из почтовых ящиков, относится к категории junk mail — то есть предназначенной сразу для мусорной корзины. Обычно это рекламные проспекты, каталоги, которые даже не раскрывают. Но как-то на обложке одного из них я прочла: «Советская коллекция: сокровища ушедшей эры».

К традиционному товару: хрусталю, фарфору Ломоносовского завода, расписным шалям из Павловского Посада, жостовским подносам, — прибавились еще шинели (стопроцентная шерсть!) ушанки и офицерские фуражки военнослужащих бывшего Советского Союза, а также шлемы пилотов МИГа с прикрепленными к ним кислородными масками. А уже в конце самое, видимо, лакомое предлагалось — награды советской эпохи: медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», Ленинграда, Москвы, ордена Славы, Красной Звезды, Отечественной войны. Подлинные, как было сказано. Цена, например, за орден Ленина — 895 долларов.

Действительно подлинные? Чтобы в этом удостовериться, мы с мужем решили позвонить в кампанию, базировавшуюся в Сан-Диего, по указанному телефону.

Выяснили, что компания американская, возникла десять лет назад, после распада Союза. Услышали подтверждение, что награды настоящие, а вот почему их продают — в это служащие компании не вникают. Может быть, потому что их перестали ценить, а может быть, нуждаются люди. Короче: «Вас что конкретно интересует? Ордена Ленина? Пять штук? Пять есть в наличии. Еще что-нибудь?»

«Ты что, расстроилась? — муж спросил. — Ну давай купим серебряный подстаканник „Красный Октябрь“. Смотри, точно как тот, что на таможне у нас не пропустили».

Новенький, пусть и такой же, не нужен. Тот, отцовский, был у него в пользовании тридцать лет, и я помнила — вижу сейчас — на правой руке желтый от никотина палец, а на левой раздробленные фронтовым ранением косточки.

Таможенники сочли его контрабандой, как и том избранных сочинений Некрасова, принадлежащий деду. Ах, каким праведным негодованием были лица их преисполнены! Как после узнала, я в самом деле правило давно бытующее нарушила: следовало сунуть носильщику, спаянному с таможенниками, двадцатку «зеленых», и чемодан проверке не подвергался бы. Так провозилось и провозится нечто посерьезнее дореволюционных изданий прогрессивно настроенных классиков.

Награды, чужие, принадлежащие неведомо кому, не нужны тоже. На столе, рядом с компьютером, отцовская фотография сорок второго года с орденом Красной Звезды, которым он, знаю, гордился особенно, больше чем полученным впоследствии званием Героя Социалистического Труда. Самого ордена у меня нет, он остался у сестры в России. И вдруг зазнобило: в самом деле остался, в самом деле хранится? У меня нет оснований сомневаться, но кто ж эти люди, дети, наследники, которые за деньги сбывают родительские ордена?

Как-то, в начале девяностых, приятель-француз пригласил нас с мужем на вечеринку к своим соотечественникам, снимающим квартиру на улице Горького в ведомственном, с мраморной облицовкой доме. Владельцы таких хором обычно съезжали на дачу, живя на ренту, в то время очень высокую, от сдаваемого, как правило, иностранцам, городского жилья. В тот раз гостей столько подвалило, что я, затертая в угол комнаты, и не пыталась никуда пробиться. И вдруг увидела на стене женский портрет, совершенно не сочетающийся ни с атмосферой шумного сборища, ни с раскованными манерами присутствующих.

В тяжелой раме, выполненная масляными красками, картина не дивила, скажем мягко, творческими открытиями. И женщина, там изображенная, тоже вовсе не чаровала красотой. С прической в кудельках, как носили в начале пятидесятых, в блузке с воланами, да с чернобуркой через плечо гляделась типичной супругой начальника, хотя и не самого высокого ранга, но из тех, за кем подавали к подъезду казенный автомобиль. Никакой симпатии она не вызывала, и я сама удивилась, почему мне внезапно сделалось не по себе.

Потому, видимо, что вот такую, как она, не имело смысла придумывать.

Она, эта женщина, была, жила, в удачную пору портрет ее был заказан художнику, а потом то ли дети, то ли внуки забыли ее, то бишь портрет, вот здесь, на стене, как ненужный хлам.

Предположим, эти дети-внуки сильно продвинутыми оказались, и с эпохой начала пятидесятых, в мрачных сполохах, с тенью кровавого тирана, не желали иметь ничего общего. Но квартиру-то эту шикарную их отец-дед получил, небось, именно тогда, и тоже неприятное, тягостное должна была бы она навеивать: разменять бы и съехать подальше. Так нет же, квадратные метры хороший давали доход. А портрет — ну что там портрет, никакая не ценность, автор, может и модный тогда, не сделался знаменитостью. Дед с бабкой промахнулись.

Некогда, в очень далекие уже теперь времена, понятия, правила, которыми люди руководствовались, были проще и отчетливее. Существовала честь рода, семьи, и ответственность, обязательства тут передавались из поколения в поколение. Да и на уровне инстинкта, первобытного, нутряного, родители и их чада вставали на защиту друг друга, не рассуждая и уж тем более не руководствуюсь сиюминутной конъюнктурой. Но столько всего произошло потом, — революция семнадцатого, братоубийственная гражданская, последующий террор с тотальным доносительством — после чего, конечно, семейную идиллию уже не вернуть. Но кое-что все-таки осталось, без чего, пожалуй, нельзя жить.

В нашем доме в Колорадо, в комнате, считающейся рабочей, для глаз посторонних не предназначенной, стены увешаны фотографиями под стеклом в рамочках моих родственников и родственников мужа, некоторые из которых чудом уцелели. Скажем, муж увидел лицо своего деда по материнской линии впервые в прошлом году, убедив свою мать прокомментировать отправленные бандеролью старые фотоснимки. Так мы узнали, что дед его, Николай Иванович Несмачный, имел чин полковника царской армии и был начальником инженерной части у генерала Брусилова: групповая фотография времен знаменитого прорыва прилагалась. После он стал главным инженером Второго строительного треста, занятого промышленно-гражданскими объектами, к числу которых, к примеру, относилась Библиотека имени Ленина. Но в тридцать седьмом за ним все же явились и увели: в шестьдесят лет возить тачки с каменоломен пришлось недолго. Но хотя его посмертно реабилитировали, ожог, видимо, был столь силен, что мать своим детям о деде не решалась напоминать.

У меня, казалось бы, все обстояло иначе. Отец написал автобиографический роман «Заре навстречу», и то, что мой дед и бабка назывались старыми большевиками, знала с детства: во всех предисловиях, комментариях к сочинениям Вадима Кожевникова они только так и упоминались.

Папы уже не было, когда я раскопала, что дед — да, отбывший одиночное тюремное заключение, отправленный в сибирскую ссылку — принадлежал все же не к той партии, что победила, а к разгромленный, меньшевистской. Чтобы избежать уничтожения, ему надо было раствориться в безвестности: в итоге его, живого, реального, заслонил двойник, выдуманный сыном-писателем. Об этом однажды я уже писала, хотя тема далеко не исчерпана. У ней множество граней. Иной раз спросить хочется отца: ну чего ж ты мне лапшу вешал на уши?

А другой раз: если б я, дура, знала, что за спиной у тебя маячило, с каким компроматом ты жил, чувствуя, что в любой момент…

До того не задумывалась, почему отец вознамерился вспоминать свое детство в Сибири, родителей и друзей их «старых большевиков» именно после смерти Сталина: роман был издан в 1956 году. Так ведь дед, Михаил Петрович, входил в группу ссыльных революционеров, организовавших знаменитый побег Иосифа Джугашвили из Туруханского и сохранилась групповая фотография, запечатлевшая будущего тирана рядом с тем, кого он уничтожит потом. Но тогда, как известно, принадлежность к различным партиям не носила еще характер раскола, небольшевики тоже имели право жить, дышать. Но впоследствии, при цепкой памятливости вождя, и намека могло быть достаточно, чтобы семья Кожевниковых была бы выкорчевана под корень. Тем более, что после переезда из Сибири в Москву в двадцать девятом году, ближайшие их друзья — Рыков, Бубнов — тоже уже оказались под прицелом. Но дед, то ли из скромности, то ли благодаря чутью, не стал никуда лезть, встревать, используя прежние связи. Довольствовался коммуналкой, тогда как приятели жили в Кремле. Замер — и уцелел. Но запросто могло бы случиться иначе.

Недавно впервые был опубликован сборник документов процесса над меньшевиками, проходившего в Колонном зале Дома Союзов в 1931 году. Я эти книги изучила с карандашом в память отца и деда. Лишь в конце 80-х в российской историографии появились работы, в которых «меньшевистский процесс» стал рассматриваться в ряду фальсифицированных. Папа так и не узнал, что затаившийся на переделкинской даче дед в итоге получил официальную индульгенцию.

Бабка, в честь которой меня назвали Надеждой, не уступала деду в идейности. Ее зацепили по известному «делу на Лесной» (речь шла о распространении газеты «Искра»), но Надежда Георгиевна в свои шестнадцать лет успела совершить и другие подвиги, по совокупности коих была отправлена в Сибирь по этапу вместе с уголовниками: после революции 1905 года привилегии для политических были упразднены.

А вот бабуся, мамина мама, уроженка Варшавы, ничего героического не свершила. На фотографии, что сейчас, пока пишу, у меня перед глазами, она сидит в низком креслице, закинув ногу на ногу, демонстрируя туфли на ремешках, которые ей явно ну очень нравятся. Кокеткой она оставалась до смерти, и некоторые находили ее легкомысленный. А на мой взгляд, в ней мужества было не меньше, чем у революционной бабки Надежды. Во время гражданской, она, потеряв возлюбленного, убитого на фронте, оказалось в городе Орше, беременной, где встретила человека, Юрия Беляйкина, почти накануне родов на ней женившегося и которого мама считала своим родным отцом.

Всегда оживленная, несколько даже ребячливая, бабуся не умела хранить ни свои, ни чужие секреты. Между тем одну тайну она считала нужным беречь, по крайней мере, от меня, внучки. В паспорте у нее в графе национальность лиловыми чернилами было выведено: русская. Но потом я узнала, что шесть бабусиных сестер погибли в Варшавском гетто.

… И вот так, сравнивая, понимаешь, что нашему поколению все-таки здорово повезло: без риска, без опаски мы с мужем смогли собрать в одной комнате, точнее на ее стенах, весьма разношерстную компанию, с которой состоим в прямом, кровном родстве. Тамбовские кулаки и купцы первой гильдии из Краснодара, польские евреи и русские дворяне, революционеры, стоявшие у истоков эксперимента, разнесшего в щепки и страну, и их собственные судьбы, а также баптисты, столь же истово верующие — в свое.

Пусть меня сочтут беспринципной, но скажу: к ним ко всем я чувствую близость и готова грудью от нападок, обид защищать. А кто ж кроме меня за них вступится? Разборки, что происходят извне, это одно, а семейное дело — другое. Там тоже, естественно, бывают и ссоры, недомолвки, недоразумения, но не должно быть предательств, измен. И не столько даже при жизни, сколько потом. Я абсолютно верю, что пока ушедшие живы в нашей памяти, они существуют с нами рядом, вот ЗДЕСЬ. И как они нам помогают, тоже знаю, постоянно чувствую.

Вот, собственно, какие соображения вызвал каталог «Сокровища ушедшей эпохи», с предложением покупки орденов, оцененных в твердой валюте.

2001 г.