Тюмень. Филармония

Тюмень. Филармония

Прошло почти двадцать лет.

На толстом витринном стекле Тюменской госфилармонии вижу знакомый лысый череп и название, явно сработанное для гастролей: «Транссибирская магистраль». Розенблюм приезжает в наш город уже третий раз на моей памяти, а всё сходить недосуг. Иду, покупаю у знакомой татарки Гульфии самый дешевый билет за стольник, сижу в директорской ложе, пью от волнения самый дорогой из русских коньяков, причем самый дерьмовый, Е-бургский, с волнующим сердца обывателей дворянским названием «Тайный советникъ».

В чёрном зале филармонического буфета мне всё время попадаются знаменитости: сын директора Бермана, чернявый трудяга-раздолбай Ингвар, купивший папе, заслуженному артисту республики, чёрный рояль «Стейнвей» за семьдесят штук зеленых; губернатор Корецкий с женой, наёмной работницей социального банка – такова официальная версия владения (в семидесятые читали нам лекцию об украинском национализме, и фамилия его родного брата, создателя университетской организации «Молодь Укра?ни», стояла на первом месте в чёрном списке).

За столом со мной сидит толстый флегматичный бандюк Семён ростом два метра с молодой симпатичной женой Катей; сам директор Берман в сером немецком плаще благосклонно кивает мне своей цыганской головой; стремительно проходит полковник Карандышев, начальник областного мобуправления, выдавший мне новый военный билет без записи о военно-морском училище; улыбается львино-седой артист местного театра Башкиров, чья фамилия, по его мнению, состоит из двух татарских слов «баш» – голова, и «кир», – о семантике второго филология умалчивает…

Да, милостивые государи, Тюмень – столица деревень. Здесь я слегка стесняюсь своего круга знакомств: Михаил Анчаров, Леонид Семаков, Александр Бородицкий, Зураб Соткилава. Иногда мне самому кажется, что вся предыдущая жизнь – набор сюжетов для целого ряда личностей: ракетчик, морпех, шофер-дальнобойщик, помбур, филолог, учитель словесности в тюремной школе, астроном-любитель, пусконаладчик, продавец компьютеров, президентский стипендиат в области литературы и искусства…

Саша вышел на сцену весь в чёрном. Длинный, уверенный в себе, на носу модные приплюснутые очки без оправы на стеклах. Начал без предисловий, напористо и почти без пауз. Зал ревел. На чёрном рэке стоял довольно внушительный набор сэмплеров, синтезаторов и прочих улучшителей вкуса. Молодой человек, стоявший на вахте у рэка в ярком свете ламп, был меланхоличен и молчалив. Иногда Розенблюм применял довольно эффектный ход: не помню, как это называется в электронике, но пел он сразу на четыре голоса! Зал бушевал и подпевал. С балкона директорской ложи я видел весь зал, но особенно бесновалась, как ни странно, молодёжь двадцати-двадцати пяти лет, прилипшая к барьеру ложи и махавшая руками в такт лошадиному ритму песни. А билеты были недешёвые – бабушка-одуванчик подошла к Саше после концерта и сказала, что продала швейную машинку, но сидела в первом ряду с внуком!

Я дождался того момента, когда усталый, но довольный Розенблюм вышел в тесный служебный проход филармонии. Скорее всего, я волновался. По крайней мере столько плохого коньяку и по такой цене я не пил никогда в жизни. Сашу окружали журналисты и сразу четыре милиционера, все почему-то с капитанскими погонами. Очевидно, их подбирали, как коньяк – если уж охранять Розенблюма, то не меньше, чем четырехзвёздными!

Саша был в чёрном пиджаке и в очках. Я набрал воздуху и крикнул:

– Старик! Брось журналистов! Здесь Анвар Исмагилов!

Он стремительно двинулся ко мне, рассекая плечом толпу. Мы обнялись. Розенблюм оглянулся, нашёл глазами администратора и спросил:

– Номер какой у нас в гостинице?

– Триста четвёртый! – бойко ответил разбитной малый.

– Завтра сможешь в одиннадцать пятнадцать? – спросил меня Розенблюм.

– Конечно смогу.

По дороге ко мне привязался долговязый парень, журналист из автомобильной газеты. Мне стало его жалко, и я неохотно пообещал провести его в гостиницу для интервью.

Утро было холодным. Праздничные брюки прилипали к ногам. Тесная шапка давила голову. На озере стояла толпа и оживлённо обсуждала происшествие: бабушка побежала за внучкой прямо по центру озера и провалилась в прорубь. Подъехала машина с древней надписью «ДПС». Два сержанта в мундирах взяли под мышки доски, принесённые из дома соседом сверху, и неторопливо двинулись к месту события. Метров за тридцать до проруби они встали на карачки и поползли, подкладывая под себя доски. Бабушка махала руками, что-то кричала, но голос её слабел, и за минуту до прибытия помощи она сложила голову и утонула…

Лёд под милиционерами трещал и лопался. Они несколько раз проваливались, но всё же выволокли труп на берег. «Скорая» приехала минут через десять и даже не пыталась что-то предпринимать.

Ох, горе, горе… Я вздохнул и отправился в гостиницу. По дороге я подумал – а вот Розенблюм, может, и откачал бы её, будь он здесь.

В гостинице «Нефтяник» было тихо и уютно. Мы поднялись на четвёртый этаж, я постучал. Довольно долго не было ни звука, потом хриплый голос вопросил:

– Кто?

– Садат. Как обещал, в одиннадцать пятнадцать.

– А-а-а. Щас. Извини, я проспал немного.

Пока Саша приводил себя в порядок, я разглядывал диковинные бараньи бурки – толстые, высокие, из ослепительно-белого меха. Он вышел из ванной, заметил мой взгляд и сказал:

– Это из Новой Зеландии. В дороге здорово помогают – тепло-о-о! А, понял, чего ты смотришь, – и он хрипло хохотнул, – это меня Дося в Луганске научила.

Корреспондент застенчиво, но с достоинством топтался в прихожей. Саша, натягивая на могучий торс чёрную футболку, искоса посмотрел на него, и спросил у меня:

– А это кто такой?

– Саша, – ответил я задушевно, – он такой современный и нахальный, что я не мог ему отказать. Хочет, понимаешь, сделать с тобой эксклюзивное интервью.

Саша ушёл в спальню и оттуда не менее задушевно спросил:

– А может, мы его так же нахально пошлём?

– Да ладно, он молодой, перспективный, пусть работает.

Мы уселись за полированный стол и взглянули друг на друга. Он закурил, попросил рассказать о себе, и я едва удержался от подробного повествования об успехах и неприятностях. Но тут же попросил у него совета: певец Калинин взял одну из моих песен, поёт вовсю, и в «России», и на двух компакт-дисках, правда, великодушно указав моё авторство.

Розенблюм долго не мог понять, в чем дело: его романс и моя «Кошка» на обоих дисках стояли рядом, и он спросонья видел только свою фамилию. Потомсообразил, в чем дело, и вответ намой робкий вопрос об авторских правах коротко рыкнул:

– Садат! Оставь ты это гнилое дело! Если у тебя песня в РАО зарегистрирована, то пусть они и занимаются, платят тебе свои копейки, а ты туда не лезь. Наоборот, спасибо надо Калине сказать, что он таких авторов, как мы с тобой, распевает! О, кстати, знаешь, я тебе что расскажу? Сижу я году в девяносто втором у телевизора, смотрю, Калина вышел весь в белом, с погонами, и поёт мой романс Чарноты. И тут по экрану бегущей строкой: «Офицерский романс», слова и музыка Александра Малинина! Ты представляешь?! – Он усиленно затянулся, прищурился и продолжил: – Я сначала недоумевал, потом ещё пару раз увидел, звоню администратору и говорю: если у Калины крыша поехала, то ты-то должен понимать, чем это пахнет? Разбирались-собирались, в Сочи ребята всякие… А ты вспомни, – разъярился Розенблюм, – что на мне, на моих песнях люди сделали себе всё – деньги, рекламу, судьбу. Я в Германию приезжаю, у меня спрашивают: Александр, а почему вы поёте песни Живутинского?! Какие, говорю?!! Ну, вот эту, казачью. Что я должен отвечать? Потом в Штаты приехал, обещал с ним разобраться…

Тут я вспомнил, как двенадцать лет назад, сидя на даче с Виленычем, слушал «Свободу» и услышал знакомый баритон. Розенблюм, резкий, как всегда, в словах, действиях и выражениях, действительно обещал Живутинскому скорую расправу – и не в белых перчатках, а в боксёрских.

Половодов, – так звали корреспондента автомобильной газеты, – почтительнослушалнаши воспоминания иразмышления ипотихоньку следил за своим диктофоном. Надо отдать ему должное – в своей газетке он ничего не переврал. Мы с Сашей вспомнили Ворошиловград, Сашу Анущенко, Поляницкого, брата Ирины, ставшего крупным бизнесменом и дважды едва не погибшего, но Могилевича я обошёл стороной: всё ушло, ушло, истлело, как его громадное тело на далёком кладбище, и говорить об этом бессмысленно.

Пришли короткотелые администраторы с настороженными лицами и напомнили, что через час надо ехать в Курган. На столе пропадала заказанная для нас нарезка из ветчины, копчёностей и рыбы на тонких фарфоровых тарелочках. Чай уже остыл. Я молча смотрел на голый череп Розенблюма со шрамом, оставшимся после аварии. Половодов испуганно задавал автомобильные вопросы, а я вспоминал, как двадцать лет назад Саша учил нас: «Чуваки! Если зрители башляют за билеты, идут на концерт, они должны получить удовольствие, а вы должны быть прилатанными на сцене по фирме! Это зрелище, это цирк, а вы гладиаторы». Он выполнил свою задачу – стал знаменит и собирает по всей планете тысячные залы. Я понимал, что это моя последняя встреча с удивительным, полуголодным, вольнострелковым и потому неповторимым прошлым. Страна, как шагреневая кожа, от года к году сокращается в размерах, и конца этому не видно. Саша побывал уже на шести войнах, а я предпочёл бы, чтобы он пел о любви и мире. Но на самодельном плакате в рубке звукорежиссёра «Эха Москвы в Тюмени» криво написано:

«Жизнь такова, какова она есть такова!»

P. S. Дорогой Саша! Я попросил знакомых передать тебе рукопись. К сожалению, я не смогу в этот раз приехать в филармонию – выступаю с концертом в сельском клубе Нижне-Тавдинского района за мешок рыбы, мешок муки и два круга домашнего сыра. У каждого своя жизнь, но я желаю тебе всяческого успеха! Рассказ этот я писал несколько месяцев, и, конечно, в нём много того, что тебе может не понравиться. Не обижайся, ей-Богу! Образ Розенблюма – собирательный… Буду рад встрече.

Твой Анвар