«Атаман»

«Атаман»

Михаил Шуфутинский… Его имя стало известно в СССР позднее других, ведь первый диск в эмиграции был записан им лишь в 1982 году, а фирменный стиль выработался еще позднее, на мой взгляд, начиная с альбома 1984 года «Атаман», где он исполнил произведения подпольного в ту пору советского барда, Александра Розенбаума. Уровень музыкального материала, яркая подача сразу позволили ему завоевать множество поклонников. «Атаман» продолжил удивлять публику, смело экспериментируя со звуком и стилем. Он первым стал записывать дуэтные композиции, первым сделал программу с цыганскими песнями. Михаил Захарович, как настоящий профессионал, умеет просчитать тенденции музыкального рынка и делает это блестяще. Вернувшись в начале 90-х в Россию, певец быстро влился в авангард отечественного шоу-бизнеса и зазвучал его «бархатный» баритон отовсюду: от первого канала ТВ до региональных радиостанций. Он по-прежнему «на волне», все так же удивляет публику то рэпом, то дуэтом с… Тото Кутуньо, а то и ремейком «Белых роз». Не зря пошутила когда-то Таня Лебединская в пародии на «голливудского атамана»: «Ориентируюсь я быстро. У меня лицо артиста».

^{Михаил Шуфутинский.}

^{Михаил Шуфутинский во время первых гастролей в СССР. 1990 г.}

Как всегда, Михаил Захарович «впереди планеты всей».

* * *

В раннем детстве я с родителями жил на даче в Салтыковке, они тогда были студентами. Собирались компании, и они пели «Таганка — все ночи, полные огня» или «На Колыме, где тундра и тайга кругом». Так что эти песни я впитал с молоком матери. Но в юности гораздо больше увлекался джазом. В музыкальном училище я слушал джаз и засыпал под «Голос Америки» и программу «Jazz Hour».

У меня был один из первых джазовых коллективов в Москве. Мы открывали кафе «Синяя птица», «Аэлита». Я был музыкантом и не представлял, что меня будут называть — «певец». Это было для нас «западло», мы же играли джаз, — начинает откровенный рассказ М. Шуфутинский. — Мне довелось поработать со многими известными певцами и композиторами в качестве аккомпаниатора и аранжировщика. Позднее я создал свой коллектив «Лейся, песня!».

Но жизнь в СССР была ограничена многими запретами, и в конце 70-х я принял решение об отъезде. Перед эмиграцией я несколько лет работал в ресторанах Магадана, где получил неоценимый опыт и возможность познакомиться с самыми разными людьми.

Дважды я встречался в Магадане с Вадимом Козиным.

Первый раз «мэр города» Жора Караулов — второй мэр, подпольный, — говорит:

«К Козину пойдем?»

Для нас Козин был огромный авторитет. Ссыльный к тому же. Пришли мы к нему домой. Он жил в плохой двухкомнатной квартирке, в «хрущовке», тесная, кошек штук десять там было. Что запомнилось? Стеллажи книг и стеллажи общих тетрадей. Он спросил нас, кто мы, откуда? Я ответил, что музыканты из ресторана «Северный». На что он говорит: «Ресторан — это даа-аа! Ведь раньше вся эстрада пела в ресторанах, а в филармониях кто выступал? Квартеты, хоры. А мы все в ресторане, самая лучшая работа — в ресторанах». У него было пианино, рояль негде было поставить. Козин нам поиграл, но, видимо, к тому моменту он уже был слегка не в себе, потому что спел нам песню о Ленине, «Магаданскую сторонку». Такой патриотический репертуар. А потом я ему говорю: «А что у вас в этих тетрадях?» Я знал, что он собирает некрологи, которые печатают в газетах, и вклеивает их в тетрадки. Так вот, Вадим Алексеевич Козин коллекционировал некрологи.

Вторая встреча произошла во время моих гастролей в 1990 году. Конечно, он меня не узнал, ему было много лет, под девяносто, наверное. Он жил в другом доме, но тоже без лифта, на пятом или шестом этаже. Там было две квартиры. В одной из них жила его сестра, которая за ним ухаживала, а вторая, двухкомнатная, была его творческим салоном. В комнате стоял красный рояль, подаренный ему Кобзоном. Мы с ним играли на нем, пели вместе. Жаль, никто не снимал это на пленку. Вадим Алексеевич рассказывал, как министр культуры Фурцева разрешила ему гастрольный тур по стране от Магадана до Ленинграда, но доехать он успел только до Красноярска, гастроли вновь запретили.

…До отъезда я был в отказе. По каким-то причинам нас долго не выпускали из страны. Работать я не мог, мы потратили все деньги, заложили друзьям кооперативную квартиру, а ОВИР молчит «как рыба об лед», ни слуху ни духу. Мы уже не верили, что когда-нибудь нас отпустят, ведь в такой ситуации были многие мои товарищи: знаменитый конферансье Алик Писаренков, Алла Йошпе и Стахан Рахимов. Все же в начале февраля 1980 года было получено разрешение и предоставлено десять дней на сборы. Этот срок можно было продлить, но я категорически не хотел этого делать.

19 февраля 1980 года c женой и двумя детьми мы выехали из страны, взяв четыре чемодана. Там было самое необходимое и так называемый «фраерский набор», то есть то, что можно было продать: фоторужье, объектив, фотоаппарат, пластинки, матрешки. Еще я взял с собой любимые ноты, которые оставались у меня с той поры, когда я только учился музыке. «Колокола» Рахманинова, другие партитуры в очень хороших изданиях. Самое интересное, что они продались первыми и лучше всего. Я буквально отрывал их от сердца, но из Москвы мы везли всего 511 долларов, которые обменяли при выезде из Союза, и выбирать не приходилось.

В апреле я уже был в Нью-Йорке, где нас встречал мой товарищ Вадик Косинов, с кем я работал еще в Магадане. Он играл в одном из первых русских ресторанов, который назывался «Садко». Там пели Люба Успенская и Марина Львовская. До этого он мне писал в письмах, что мы тут раскрутили шикарное заведение, народ к нам ломится, поэтому и Брайтон-Бич я представлял минимум как Калининский проспект. Несколько дней спустя поехали к нему на работу. Впечатление было шокирующее. Во-первых, грохочущий над Брайтоном сабвей (метро) и возникающая немая сцена, когда движется поезд, потому что сказать и услышать ничего нельзя. Маленькие непрезентабельные домики, горы мусора. Ресторан находился в полуподвале, туалет был на втором этаже, что было вообще непонятно. В ресторане я встретил своих знакомых музыкантов Нину Бродскую, Бориса Сичкина и Анатолия Днепрова, который справлял там день рожденья. Меня усадили за стол, поздравили с приездом. А дядя Боря Сичкин, видя мое состояние, встал и сказал: «Поздравляю вас, Миша, Вы попали в полное говно!»

…Первым моим проектом в эмиграции был не сольный альбом «Побег», а работа с группой «Brighton Brothers Band» в качестве аранжировщика и клавишника. Это была пластинка с четырьмя песнями в эстрадном стиле, где солисткой была Зоя Шишова. Затем ко мне обратился певец Саша Боцман с просьбой сделать аранжировки для его альбома, но этот проект так и не воплотился в жизнь.

Тогда же мы начали делать альбом с Мишей Гулько, которого я знаю еще со времен работы на Камчатке. Миша — легендарный человек. В Москве он выступал в кафе «Хрустальное». Он оказался в эмиграции раньше меня и пел там в ресторанах. На тот момент уже два своих альбома выпустил Вилли Токарев. Для нас тогда это был суперчеловек. Вилли был в порядке: жил на Манхэттене и пел в ресторане «Одесса».

Мы решили с Гулько сделать пластинку, подобрали песни, стали записывать. Я сделал все аранжировки. Диск получил название «Синее небо России», во время прослушивания заглавной песни мы обнялись и плакали в студии. Чтобы сфотографироваться на обложку для пластинки, поехали в театральный музей, выбрали офицерскую форму. Сегодня все это выглядит, конечно, очень наивно. Записали кассету и поехали к Вилли показать. Домой он нас не пригласил, сели возле дома на лавочке, он послушал, ему понравилось страшно, но он немного «озяб». Пожалуй, на тот момент я был самым опытным музыкантом в эмиграции, никто из остальных в большинстве своем не знал, что такое работа на радио, телевидении или запись на фирме «Мелодия».

У Гулько пошли кое-какие концерты, мы вернули деньги с продажи дисков и кассет, но следующий проект делали уже не как партнеры. А годом позже я записал свой первый сольный альбом «Побег».

Позже я продюсировал и аранжировал альбомы Анатолию Могилевскому, Любе Успенской, Майе Розовой и Марине Львовской.

Майя — очень интересная певица романсового плана. Кстати, муж Майи Розовой, известный в эмиграции человек Евсей Агрон, правил мне текст песни «На Колыме, где тундра и тайга кругом».

После выхода моего второго альбома «Атаман» с песнями Александра Розенбаума я стал просто героем. Пластинку купили все магазины, я продал пять тысяч экземпляров. В ресторан «Парадайс», где я тогда работал, стояли очереди.

Во второй половине 80-х годов я уже жил в Лос-Анджелесе, и как-то мы с сыном пошли в кино посмотреть «Красную жару». Неожиданно мы увидели в одном из эпизодов, как появляется музыкант, очень похожий на меня, и звучит песня из моего репертуара «Я налетчик Беня-хулиган», правда, с сильным акцентом. Сын мне тогда сказал: «Надо идти к адвокату». Песня была не моя, но я ее записал в одном из альбомов, и мой образ был полностью скопирован в фильме. Отослали составленную с помощью юриста претензию, свои фото и пленку с записью. Мне не понравилось, что имя не указали в титрах. Это была какая-то очень крупная кинокомпания, мы заключили мировое соглашение, я отказался от всех требований, и они выплатили пятьдесят тысяч, которые были поделены пополам с адвокатом. Такой у нас был уговор. Сумма не бог весть какая, но было очень приятно…

* * *

^{Михаил Гулько на сцене ресторана «Одесса». Нью-Йорк, 1985 г.}

Судьба «атамана», без сомнений, заслуживает отдельной книги. К счастью, в 1997 году Михаил Захарович написал объемную автобиографию «И вот стою я у черты…», которую я искренне рекомендую всем его поклонникам.

В заключение сообщу интересный факт: на 60-летие друзья подарили маэстро трость, принадлежавшую когда-то самому Шаляпину. Ту самую, представленную во всех каталогах, с серебряным набалдашником в виде головы бульдога. Такая вот «эстафетная палочка»…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.