Часть VI. «Блатная» песня — саундтрек советской эпохи
Часть VI. «Блатная» песня — саундтрек советской эпохи
«И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям
Эта песня идет по наследству,
К ней в беде прибегает наш русский народ,
Как к последнему верному средству…»
В. И. Богданов (обр. А. А. Ольхина)
«Дубинушка»
Blatные песни
На страницах введения самыми разными людьми — от известных шансонье до дипломированных филологов — был выдвинут тезис о том, что «русский шансон» и советский «блатняк» — «близнецы, братья» или, по крайней мере, первый является бесспорным правопреемником второго.
Чтобы понять, так ли это, давайте посмотрим, что скрывалось под определением «блатная песня». Без ясного ответа на этот вопрос понять нынешнюю реинкарнацию жанра невозможно.
* * *
Сам термин, по моим наблюдениям, входит в языковой оборот в середине 20-х годов прошлого века. По крайней мере, в прессе до 1917 года он не встречается вовсе, а десятилетие спустя, в газетах и журналах времен НЭПа, уже звучит в полный голос.
«Посмотреть сейчас эстрадный репертуар 1925–1928 годов — это значит окунуться в черную тину всевозможной фокстротщины, цыганщины, „блатной“ песни, бесчисленных перепевов дореволюционных „интимных“ песенок…» — сетует корреспондент «Рабочего театра» (1931 г.).
Об этимологии определения «блатной» много пишут филологи. Единое мнение на этот счет отсутствует: корни ищут в английском (blood — «кровь»), польском (blat — «взятка» (жарг.), немецком (Blatt — «лист бумаги»), идише (blat — «посвященный»). Считается, что в русской лингвистической литературе слово впервые появилось в 1908 году в словаре В. Ф. Трахтенберга «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы» в значении «член воровской шайки».
Обложка журнала «Соловецкие острова» (1929).
В середине 20-х годов, когда враги новой советской власти только начинали обживать Соловки, режим там был относительно либеральным. Заключенные даже выпускали журнал «Соловецкие острова», где печатались материалы, за которые в 1937-м их авторам грозил бы как минимум новый срок. В одном из первых номеров лагерного издания, в разделе «Юмор»(!), появились пародии под заголовком: «Кто что из поэтов написал бы по прибытии в Соловки?»
Среди воображаемых стихов Пушкина, Маяковского, Есенина (вот уж икалось, наверное, двум последним) появилось стихотворение Игоря Северянина «В северном коттедже», где есть такое четверостишие:
Ах, здесь изыск страны коллегиальной,
Здесь все сидят — не ходят, а сидят,
Но срок идет во фраке триумфальном
И я ищу, пардон, читатель, blat…
Михаил Шелег в книге «Две грани одной жизни» пишет:
«Когда большевики экспроприировали имущество у буржуазии, то это законно награбленное добро они складировали в специальных хранилищах — спецхранах. Охранять спецхран и выдавать по предъявлении специального мандата бобровые шубы, обувь, белье, предметы быта, продукты и, конечно же, спиртное назначался человек стойкий, честный и, главное, неподкупный. На такую должность чаще брали немцев из числа бывшей складской администрации. Революционных матросов и разных прочих пролетариев комиссары на такую службу назначать опасались по известным причинам.
Немец, плохо говоривший по-русски, требовал от просителя бумагу с печатью. Так и говорил: „Вlatt, blatt…“ — и без этой „блат“ ничего не выдавал!»
Так в СССР, во времена тотальной нехватки всего — от табака до гвоздей — жаргонное слово обрело второй смысл — «полезные связи», благодаря которым можно получить какие-то блага в обход общепринятых правил.
Все это занимательно, но все же какую песню считали «блатной»?
Первые годы советской власти таковыми полагали только песни о преступном элементе с активным использованием в тексте воровского арго, т. е. «блатной музыки».
В журнале «Цирк и эстрада» (1929 г.) безымянный автор сокрушался:
«Наряду с неприкрытой „салонной“ и не салонной пошлостью эстрада широко культивирует элементы уличной, „блатной“ песни. Недавно в одном провинциальном рабочем клубе один из многих „авторов-юмористов“ исполнил приводимую южную воровскую песню, благодаря яркости своего фольклора могущую стать украшением любого рассказа Бабеля:
Гоп со смыком — это буду я.
Так послушайте меня, мои друзья:
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня.
Далее песня рассказывает о том, как герой мечтает, умерев в тюрьме, случайно вместо ада попасть в рай:
В раю я живо на гастроли выйду,
Возьму с собою фомку, шпалер, выдру,
И я бога на тихую,
Окалечу на сухую.
Я его на много не обижу,
Бог от этого не обеднеет,
А если что возьму — не пожалеет.
Там слитки золота, караты,
В серебре висят халаты.
Дай бог нам иметь, что бог имеет.
Потом пойду к пророку Моисею
И передам поклон от всех евреев,
Там устрою я преграду,
Может что-нибудь украду…
Если это называется „антирелигиозной“ пропагандой, то что же тогда назвать пропагандой хулиганства?»
Интересно в статье не столько упоминание интересующего нас термина, сколько первая фраза материала, где автор примешивает к «блату» и «уличную» песню, и «салонный» романс, и прочую «не салонную пошлость» (так в то время вуалировали цыганщину), вольно или невольно расширяя рамки жанра.
Странно, что реальные репрессии в отношении вокального искусства начались поздно, лишь в самом конце 20-х, ведь инструменты цензуры появились в республике Советов гораздо раньше.
В феврале 1923 года согласно постановлению Совнаркома был создан Комитет по контролю за зрелищами и репертуаром — Главрепертком, который возглавил старый большевик Платон Керженцев.
Уже в 1924 г. создается Коллегия по контролю граммофонного репертуара.
Ею составлялись и издавались «Списки граммофонных пластинок, подлежащих изъятию из продажи». Циркуляр Главреперткома от 25 мая 1925 г. требовал от всех Гублитов установить строгий контроль за распространением и ввозом грампластинок в СССР.
Запрещались и конфисковались «через органы Политконтроля ОГПУ» пластинки «монархического, патриотического, империалистического содержания; порнографические, оскорбляющие достоинство женщин, с пренебрежительным отношением к „мужику“» и т. д.
Циркуляром Главреперткома от 2 июля 1924 г. был запрещен фокстрот как танец, представляющий собой, по мнению экспертов цензуры, «салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений».
В случае нарушения цензурных инструкций Главлит имел право передать дело в органы внутренних дел.
ГПУ и НКВД принимали также участие в руководстве Реперткомом.
Для обеспечения возможности осуществления контроля над исполнением произведений всем зрелищным предприятиям было предписано отводить по одному постоянному месту, не далее четвертого ряда, а также бесплатные вешалки и программы, представителям Реперткома ГПУ.
На закате НЭПа, в 1929 году, за эстраду взялись всерьез. Была создана организация под названием РАПМ (Российская ассоциация пролетарских музыкантов), чьей основной задачей стала борьба с музыкой, «классово чуждой пролетариату».
Журнал «Пролетарский музыкант» (№ 5, 1929 г.) призывал:
«Нам, пролетарским музыкантам, культработникам и комсомолу, нужно, наконец, лицом к лицу, грудь с грудью встретиться с врагом. Нужно понять, что основной наш враг, самый сильный и опасный, это — цыганщина, джаз, анекдотики, блатные песенки, конечно, фокстрот и танго… Эта халтура развращает пролетариат, пытается привить ему мелкобуржуазное отношение к музыке, искусству и, вообще, к жизни. Этого врага нужно победить в первую очередь. Без этого наше пролетарское творчество не сможет быть воспринято рабочим классом».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.