Генерал-лейтенант Скорняков

Генерал-лейтенант Скорняков

В 50-е—60-е годы войска противовоздушной обороны развивались необычайно бурно и динамично. Вокруг крупных городов, промышленных центров, в важных приграничных районах разворачивались радиолокационные станции (РЛС), устанавливались зенитно-ракетные комплексы. Понятно, что столь бурное развитие не обходилось без неприятностей. То самопроизвольно стартует ракета, то РЛС завалит снежная лавина, то свалится истребитель…

После каждого такого ЧП в нашей Академии появлялся очередной генерал, снятый с командования проштрафившейся частью или соединением. И если когда я начинал свою работу, в Академии было пять или шесть генералов, то за относительно короткий срок их число удвоилось.

С большинством генералов у меня никаких личных отношений не возникало. Здоровались, перебрасывались парой незначащих фраз, что-то решали на каких-то советах, в каких-то комиссиях. Не более того. И все же с одним из генералов у меня сложились дружеские отношения гораздо более тесные, чем с кем-либо еще из служивших или учившихся в Академии.

Николай Дмитриевич Скорняков появился в Академии на несколько месяцев позже, чем я, и был тогда генерал-майором авиации. Тихий, с простоватым лицом, в поношенном кителе с выцветшими погонами, на которых и генеральскую звезду было-то не разглядеть – я даже не сразу понял, что это вообще генерал, а уж тем более новый зам. начальника Академии по учебной и научной работе. Однако после двух или трех встреч я почувствовал, что имею дело с человеком незаурядным, обладающим глубоким и ироничным умом, собственным взглядом на мир и на жизнь.

Доверительные или хотя бы просто хорошие отношения сложились у нас не сразу: Скорняков был осторожен и сдержан, с людьми сходился трудно, к тому же он был на 20 лет меня старше. У меня к тому времени тоже выработалась настороженность в общении с генералами. Тем не менее определенное расположение друг к другу мало-помалу возникло. Со временем оно переросло в долговременную доверительную дружбу.

Жизнь Николая Дмитриевича сложилась крайне неординарно, и только об этом я и хочу рассказать, оставляя в стороне наши многочисленные и порой любопытные разговоры на самые разные темы.

* * *

Мы часто ездили на его машине в Москву. Скорняков вел машину неторопливо, как, впрочем, и всё, что он делал, и дорога занимала три, а то и три с половиной часа. Но я не замечал времени. Сидя за рулем, Николай Дмитриевич медленно и как бы нехотя начинал рассказывать о каких-то случаях из своей жизни. Вот ради этих рассказов я готов был терпеть все неудобства поездки на стареньком «Москвиче» даже еще три часа.

Попробую воспроизвести, или, скорее, привести в определенный порядок то, что мне довелось от него услышать в разное время.

Скорняков с отличием окончил Военно-воздушную академию имени Жуковского в том самом 1939 году, когда у нас внезапно улучшились отношения с Германией и Сталин решил обновить состав наших военных дипломатов в Берлине. На должность военно-воздушного атташе было отобрано три кандидата. Сталин выбрал Скорнякова.

Скорнякова представлял Сталину Ворошилов.

Сталин обратил внимание, что Скорняков – майор.

– Ты что, Клим, хочешь меня с немцами поссорить? Чтобы я послал к ним майора? Наш атташе должен быть полковником.

На следующий день Скорняков был уже полковником.

В Германии Скорняков провел почти два года. В силу своей должности ему довелось общаться с высшими чинами немецких вооруженных сил. Уже вскоре после прибытия в Берлин новых военных дипломатов представили начальнику штаба верховного командования Вооруженными силами Германии генерал-фельдмаршалу Кейтелю. Вот как рассказывал об этом Николай Дмитриевич:

– Кейтель произвел на меня впечатление своим безупречно подтянутым видом. На нем был новый, прекрасно сшитый мундир, отутюженный без единой складки. Я, понятно, не мог не вспомнить мешковатый, немного неряшливый полувоенный френч Сталина и засаленный воротник на кителе Ворошилова. Хотелось стать по стойке смирно и проверить, всё ли у меня в порядке. Те несколько минут, что продолжалась аудиенция, я напряженно сдерживал себя, чтобы не начать поправлять галстук, не одергивать китель и не вертеть шеей.

Кейтель смотрел на нас непроницаемым бесстрастным взглядом, но я все равно чувствовал исходящее от него едва уловимое презрение.

Впоследствии Скорняков несколько раз был на приемах у Кейтеля и каждый раз снова и снова обращал внимание на его выправку и безукоризненно сидящую форму. Насколько я понял, Кейтель лично со Скорняковым ни разу не разговаривал.

По-другому выглядели его посещения Главнокомандующего военно-воздушными силами Германии рейхсмаршала Геринга, которому Скорняков как военно-воздушный атташе также должен был представиться.

Геринг, по его словам, всячески демонстрировал Скорнякову неформальное к нему отношение и доброжелательную простоту. Разговор он вел преимущественно в шутливых тонах, и понять, где кончалась шутка и начинался серьезный разговор, было крайне трудно.

Уже во время первой встречи Геринг заявил, что узнаёт Скорнякова, который, как он хорошо помнил, был его инструктором в Липецкой школе летчиков, где Геринг проходил летную практику в конце 20-х годов.

Скорняков действительно одно время был инструктором в этой школе, но он не помнил, чтобы когда-либо встречал Геринга. Тем не менее Геринг и позже не раз повторял, что Скорняков якобы был его учителем и порой шутил, что было бы интересно им встретиться в воздушном бою наподобие рыцарского турнира: Скорняков смог бы проверить, хорошо ли он, Геринг, усвоил его уроки. Что в этих шутках было фантазией рейхсмаршала, а что должно было нести какую-то серьезную информацию, Скорняков так до конца и не смог понять.

Впрочем, однажды он решил воспользоваться шутливым настроем Геринга. Перед отъездом в Германию Скорняков среди прочего получил очень серьезное задание: ознакомиться по возможности конкретно с немецкой технологией клепки крыла для боевых самолетов. Сделать это было, естественно, непросто, если вообще возможно. И Скорняков решил рискнуть:

– Господин рейхсмаршал, коль скоро Вы считаете меня своим учителем, мне тоже хотелось бы у Вас кое-чему поучиться. Могу ли я просить Вашего разрешения посетить один из Ваших авиационных заводов и познакомиться с его работой?

Геринг, будто только того и ждал, не задумываясь ответил:

– Конечно, буду рад показать Вам, как работает германская промышленность.

Через несколько дней Скорняков получил разрешение посетить один из заводов Мессершмитта и беспрепятственно знакомиться с работой в цехах.

Подробное описание технологии клепки крыла самолетов Мессершмитта стало вскоре достоянием наших конструкторов.

Разговоры о будущем и притом весьма скором столкновении немецких и русских летчиков в воздухе были любимыми шутками Геринга. Скорняков старался не поддерживать такого рода шуток, особенно когда в начале 1941 г. в советском посольстве в Берлине появились сведения о вполне реальной подготовке германских вооруженных сил к войне против СССР.

Весной 1941 г. Скорняков был одним из многих, кто информировал Сталина о надвигающейся опасности – о подготовке Гитлера к войне против Советского Союза, и одним из немногих – возможно, даже единственным – кого Сталин услышал и даже принял для личной беседы.

Вот как мне запомнился этот эпизод по рассказам Николая Дмитриевича.

Когда Скорняков вошел и хотел начать доклад, Сталин его остановил и сказал: «Я знаю, что Гитлер готовится к нападению на СССР. Я читал Ваши донесения и вызвал Вас не для того, чтобы лишний раз услышать об этом. Я хочу спросить Вас о германской авиации: мне говорят, что она лучше нашей. Как Вы считаете, она действительно лучше? И если так, то в чем она лучше?»

– Я был готов к этому вопросу, – говорил Николай Дмитриевич, – и ответил без уверток: «Да, товарищ Сталин, немецкая авиация действительно превосходит нашу и по своим техническим характеристикам, то есть по маневренности самолетов, скорости, потолку, и по уровню подготовки летного состава».

Сталин подумал и сказал: «Хорошо, немцы всегда были впереди в технических вопросах. Но почему Вы считаете, что их летчики подготовлены лучше, чем наши?» – «Прежде всего, потому, что они тренируются на лучших машинах, чем наши, и уделяют тренировочным полетам больше времени». – «Спасибо, товарищ Скорняков. Хорошо, что Вы меня не обманываете».

– Мне показалось, что он сказал это с горькой иронией.

«А теперь скажите: в случае войны смогут ли германские бомбардировщики достигнуть Москвы?» – «Нет, товарищ Сталин. Сейчас у них нет таких баз, с которых они могли бы направить свои бомбардировщики на Москву. Это для них слишком далеко, им не хватит горючего на обратный путь. Кроме того, им пришлось бы лететь над территорией, хорошо прикрытой нашими истребителями и зенитной артиллерией».

– Зенитной артиллерией, – повторил Сталин. – И что же лучше защищает нас от нападения с воздуха – истребители или зенитная артиллерия?

– У нас постоянно идет работа по выработке наиболее эффективной тактики взаимодействия истребительной авиации и зенитной артиллерии. Зарубежный опыт таков: немцы больше полагаются на свои истребители, англичане – скорее на зенитную артиллерию и особенно на только что появившиеся у них радары, позволяющие обнаружить бомбардировщики противника на ранней стадии их приближения.

У Сталина в руке был карандаш, и он стал медленно чертить на листке бумаги какие-то линии.

– Хорошо, товарищ Скорняков, я вижу, Вы неплохо разбираетесь в порученном Вам деле. И тогда еще один вопрос: Вы знаете, что в Германии существует оппозиция их теперешнему режиму. Но эти люди сами бессильны против режима. Им нужны союзники. Им очень бы помогло, если бы между Германией и СССР началась война. Не думаете ли Вы, что когда они говорят о скором нападении Гитлера на СССР, они хотят спровоцировать нас на эту войну?

– Я, – рассказывал Скорняков, – ответил в том смысле, что левые силы в Германии, которые сейчас находятся в подполье, действительно с надеждой думают об уничтожении гитлеровского режима извне, но это не единственный источник наших сведений о близком нападении Германии на СССР. Я рассказал ему, что на последнем приеме у генерал-фельдмаршала Кейтеля в поведении немецких офицеров чувствовалось определенное возбуждение. Из обрывков разговоров можно было понять, что многие из них направляются на восток и готовятся к чему-то чрезвычайному. Я не стал говорить Сталину о том, что Геринг почти в открытую говорил со мной о близкой войне.

Сталин беседовал со мной почти час.

Через несколько дней после того, как я вернулся в Берлин, меня в очередной раз пригласил к себе Геринг. Он приветливо поздоровался и неожиданно спросил: «Ну как, готовитесь?» – «Мы всегда готовы, господин рейхсмаршал». Геринг улыбнулся и перешел к обычным делам…

Скорняков считал Сталина трезвым политиком, способным слушать и слышать людей, которых тот считал специалистами в своем деле. Это позволяло ему оценивать стоявшие перед ним проблемы с самых разных сторон и принимать взвешенные решения.

Гитлер, напротив, был иррациональным политиком, порой поступавшим импульсивно, под влиянием наплыва эмоций.

Скорняков дважды был свидетелем выступлений Гитлера. Один раз это было, когда Фюрер выступал перед высшим командным составом на приеме в Генеральном штабе. Скорняков видел его совсем близко – его поразили горящие глаза Фюрера, устремленные поверх собравшихся куда-то в потусторонний мир, к каким-то высшим силам. Казалось, он осознавал себя оракулом этих высших сил, и люди ему верили. Он делал неожиданные паузы, как будто вслушиваясь в голоса из потустороннего мира и черпая оттуда свои слова. Его речь была отрывистой и напоминала скорее заклинания, чем речь нормального человека.

Всё это производило жуткое впечатление.

В другой раз Скорняков слышал его в большом зале, при огромном стечении народа: было по меньшей мере около трех тысяч человек. Гитлеру удавалось буквально завораживать людей своей речью.

Скорняков считал, что главной функцией Гитлера как раз и было умение владеть толпой, наэлектризовывать толпу. Что касается решений, то в действительности, многое определяли стоявшие за его спиной люди, такие как Геринг, Кейтель, возможно, еще и другие: они, зная его слабости, умело подталкивали Гитлера к определенным решениям.

Николай Дмитриевич любил порой немного пофилософствовать. Как-то он рассуждал о том, что при определенных условиях наши достоинства оборачиваются недостатками: «Возьми Сталина. Трезвый, холодный расчетливый. Рационально мыслящий. Но именно этот рационализм и подвел его в оценке возможности нападения Гитлера на Советский Союз. Сталин считал, что Германия безо всякой войны получает от нас всё, что ей надо – хлеб, нефть, сырье, политическую поддержку… Зачем ломиться в открытую дверь, ввязываться в войну? С точки зрения здравого смысла действительно незачем. Но Сталин не понимал, а вернее, был не в состоянии понять, что человеком движут не только рациональные силы, особенно таким человеком, как Гитлер. Фюрер тяготился вынужденным сближением со Сталиным, с этим, как он считал, «унтерменынем» (недочеловеком). Такой союз унижал Гитлера в его собственных глазах, и он с трудом сдерживал переполнявшие его эмоции…»

В письме к своему главному союзнику Муссолини, которое Гитлер написал 21 июня 1941 г. за несколько часов до вторжения в СССР, он признается, что все эти два года (с момента заключения пакта Молотова – Риббентропа) ему стоило огромных усилий преодолевать себя. «И вот теперь, – писал Гитлер, – когда я принял окончательное решение, я наконец освободился от этой немыслимой тяжести».

* * *

Когда началась война, Геринг счел нужным попрощаться со Скорняковым. Вот что рассказал об этом Николай Дмитриевич:

«Вечером 21 июня меня вызвал наш Посол: «Только что приезжал офицер из штаба Люфтвафе. Рейхсмаршал приглашает Вас к нему. Думаю, Николай Дмитриевич, что это крайне неприятно. Возможна любая провокация. Вы можете отказаться».

– А Вы как считаете?

– Всегда лучше знать, в чем дело.

Геринг встретил меня стоя. Вид у него был озабоченный.

– Господин полковник, – он говорил напряженно, от его былого шутливого тона не осталось и следа, – мы начинаем военные действия на Востоке. Я счел нужным лично известить Вас об этом. Хочу поблагодарить Вас за сотрудничество и сказать Вам: «Прощайте».

– Сожалею, господин рейхсмаршал, что события приняли такой оборот. Прощайте.»

После начала войны сотрудники нашего Посольства, в том числе и Скорняков, оставались в Германии еще несколько недель. Они были интернированы, т. е. лишены права выходить за пределы территории Посольства. Затем при посредстве шведских властей их обменяли в Стокгольме на германских дипломатов. В Москву они вернулись только в августе.

* * *

Во второй половине 60-х годов у Скорнякова начались служебные неприятности. Его назначили председателем комиссии по приему на вооружение одной довольно сложной системы (не буду ее называть). Скорняков и его комиссия изучали эту систему несколько месяцев, и я не раз слышал от него не очень лестные слова и о самой системе, и о ее разработчиках.

Скорняков очень серьезно относился к работе комиссии и ни о чем другом в то время не говорил. Как-то поздно вечером я увидел, что в его кабинете горит свет, и зашел, надеясь вытащить его с работы.

– Хорошо, что ты зашел. У меня уже голова не соображает. Включи свои лингвистические способности и придумай, как сформулировать такую вот мысль: система практически полностью полагается на автоматику, что при сегодняшнем уровне техники сопряжено с большим риском. Человеку же в этой системе места нет. Только надо короче и яснее.

– Что же тут еще придумывать, Николай Дмитриевич? По-моему, короче и яснее не скажешь.

Через несколько дней Скорняков как бы между прочим рассказал о развитии событий:

– Зарубили мы эту систему. Представляешь, какой будет кипеж! В ее разработке и реализации участвовали десятки научных институтов, предприятий, конструкторских бюро, тысячи людей. Там уже распределили будущие государственные премии, просто премии, повышения, ордена. У каждого из этих людей своя рука в ЦК или в Министерстве обороны…

Прошло еще какое-то время – недели три, наверное. Я всё собирался спросить Николая Дмитриевича, чем всё это кончилось, как вдруг он сам спустился ко мне на кафедру.

– Меня вызывают к министру насчет заключения комиссии по системе. Надо быть у него завтра к 11 утра. Сказали, что пришлют за мной вертолет – хотят, наверное, чтобы я гробанулся (хорошо помню именно это слово – «гробанулся»). От вертолета я, понятно, отказался, сказал, что мне надо уже сегодня быть в Москве, и я еду поездом. А вообще-то поеду утром, на машине. Тебе в Москву не надо?

Мне в Москву было совершенно не надо, но я видел, что Скорнякову хотелось, чтобы я поехал с ним, и я ответил:

– Да, Николай Дмитриевич, я как раз завтра собирался, спасибо.

– Ну, так я заеду за тобой. К половине седьмого. Успеешь собраться?

* * *

В конце 60-х годов Скорняков ушел из Академии.

С его уходом в Академии стало пусто.

Краски, которые по мере того, как Академию покидали Жеребин, Шафранов, Жигарев, постепенно теряли свою яркость, поблекли окончательно.

Я не стал долго раздумывать… Посмотрел на нового генерала, которого прислали на место Скорнякова, и подал рапорт об уходе.

Письмо Н. Д. Скорнякова

Данный текст является ознакомительным фрагментом.