Глава V ЗИНАИДА РАЙХ — ЖЕНА ЛЮБИМАЯ И НЕНАВИСТНАЯ

Глава V

ЗИНАИДА РАЙХ — ЖЕНА ЛЮБИМАЯ И НЕНАВИСТНАЯ

Лето 1917 года в Петрограде было тревожным, смутным. Временное правительство выказало себя правительством слабым, нерешительным, поистине временным. На власть точили зубы как правые силы, так и левые — справа монархисты, слева эсеры и большевики.

Впрочем, Сергея Есенина, похоже, вовсе не тревожил вопрос: «Кому достанется власть?» Он стоял в стороне от политической борьбы. Его волновала только судьба его стихов. В автобиографии 1923 года он писал: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт».

Следует отметить, что как поэт Есенин сотрудничал в левоэсеровских журналах весьма активно — он напечатал в них около шестидесяти стихотворений и маленьких поэм, в том числе «Марфа Посадница», «Товарищ», «О красном вечере задумалась дорога…», «О, Русь, взмахни крылами».

И вот однажды, зайдя в редакцию левоэсеровской газеты «Дело народа», Есенин увидел там молодую секретаршу-машинистку. Его поразили ее красота и обаяние. Она показалась ему «тургеневской девушкой», которые, как явствовало из цитированного ранее письма Грише Панфилову, представлялись ему идеалом женщины.

Спустя некоторое время Есенин напишет на своей фотографии, которую он подарил Зинаиде Райх:

За то, что девочкой неловкой

Предстала на пути моем.

Нельзя не признать, что в данном случае Есенин, ослепленный красотой Зинаиды Райх, не совсем правильно разобрался в ее натуре. Менее всего ее можно было назвать «девочкой неловкой». Она была самостоятельной личностью, настойчивой в достижении поставленной цели, трудолюбивой и очень неглупой.

Зинаида Райх была на два года старше Есенина, она родилась в 1894 году в Одессе в семье, где «все смешалось». Мать ее, Анна Ивановна Викторова, происходила из дворянской семьи, хотя и обедневшей, но весьма образованной и культурной. Достаточно сказать, что ее дядя был известным ученым-лингвистом, первым секретарем отдела рукописей Румянцевской библиотеки в Москве. Анна Ивановна была очаровательной блондинкой, да еще с музыкальным дарованием. В Орле, где она жила, Анна Ивановна познакомилась с Августом Райхом, выходцем из Силезии, в жилах которого, по утверждениям некоторых исследователей, текла и еврейская кровь. Во всяком случае, Есенин впоследствии говорил, что его жена еврейка. Август Райх был высококвалифицированным механиком, отличным слесарем. Он влюбился в Анну Ивановну и, чтобы получить возможность жениться на ней, перешел из католичества в православие. При крещении по православному обряду он получил имя Николай Андреевич.

В Орле, где и состоялось его знакомство с Анной Ивановной Викторовой, он оказался по воле весьма «романтического» случая — там он скрывался от полиции из-за участия в революционном движении.

Его старшая любимая дочь Зинаида выросла под влиянием отца. В гимназии она участвовала в подпольном кружке, распространяла революционную литературу. Эти ее увлечения не остались незамеченными гимназическим начальством — когда она окончила гимназию, ей не было выдано свидетельство о политической благонадежности, что лишало ее права поступать в российские университеты. Зинаида Райх приехала в Петроград, где училась на «приватных» женских курсах. Ее отец, пытавшийся последовать за дочерью в Петроград, не сумел там обосноваться и уехал с семьей в Орел, где сестра Анны Ивановны владела собственным домом.

Зинаида Райх осталась в Петрограде и пыталась обрести себя — училась в скульптурной мастерской, а одно время даже хотела стать сестрой милосердия. Попутно она в совершенстве освоила машинопись. Здесь необходимо отметить, что она была девушка хорошо образованная, знала французский и немецкий языки, латынь.

Ее метания кончились тем, что весной 1917 года она устроилась секретарем-машинисткой в редакцию левоэсеровской газеты «Дело народа».

Здесь и произошла ее встреча с Сергеем Есениным.

Все, знавшие Зинаиду Райх в то время, единодушно отмечали ее удивительную женственность и красоту. Художница Софья Вишневецкая, например, писала: «Мне нравилась ее внешность, ее прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка… необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность».

Не следует думать, что до знакомства с Сергеем Есениным мужчины обходили Зинаиду Райх вниманием. Как раз тогда, летом 1917 года, в нее был влюблен поэт Алексей Ганин, приятель Есенина. Он ухаживал за Зинаидой Райх, посвящал ей стихи. Вот он-то и предложил Есенину и Зинаиде Райх поехать вместе с ним на север, в его родную деревню Коншино в Вологодской губернии. Они оба с восторгом приняли его предложение.

Путешествие оказалось весьма романтическим и увлекательным. Русский Север покорил их своей суровой, непривычной красотой. Они побывали в Архангельске, Мурманске, посетили Соловки.

Сергей Есенин и Алексей Ганин наперебой ухаживали за Зинаидой Николаевной, но по общему молчаливому уговору она считалась «девушкой Ганина».

Трудно сказать, действительно ли в течение этого путешествия Есенин всерьез влюбился в Зинаиду Райх или его подтолкнула атмосфера соперничества с Алексеем Ганиным — Есенин всегда и во всем хотел быть первым, — но он сделал ей предложение, что было несколько неожиданно, поскольку предшествовавший объяснению ход событий не предусматривал такой развязки.

Татьяна Есенина, дочь поэта и Зинаиды Райх, так описывала со слов матери эту поездку:

«Со дня знакомства до дня венчания прошло примерно три месяца. Все это время отношения были сдержанными, будущие супруги оставались на «вы», встречались на людях. Случайные эпизоды, о которых вспоминала мать, ничего не говорили о сближении.

Уже на обратном пути, в поезде, Сергей Александрович сделал матери предложение, сказав громким шепотом:

— Я хочу на вас жениться».

Ответ «Дайте подумать» Есенина несколько рассердил. Некоторые колебания Зинаиды Николаевны, надо полагать, объяснялись тем, что в Петрограде у нее был жених, хотя свадьба еще не была назначена.

Есенина эта задержка выводила из себя, он нервничал — не мог понять, как девушка может колебаться, когда руку и сердце ей предлагает такой красивый мужчина и к тому же уже достаточно известный поэт. Есенин хорошо знал, насколько он привлекателен, и был уверен в своей неотразимости.

Наконец Зинаида Николаевна дала Есенину согласие стать его женой. Решено было венчаться немедленно. Все четверо сошли в Вологде. Денег ни у кого не было. В ответ на телеграмму «Вышли сто, венчаюсь» их выслал из Орла, не требуя объяснений, отец Зинаиды Николаевны. Купили обручальные кольца.

Венчание состоялось 4 августа 1917 года в Кирико-Улитовской церкви под Вологдой. Шафером на свадьбе был Алексей Ганин. На Зинаиде Николаевне не было свадебного платья, она была одета в белую блестящую кофточку и черную шуршащую юбку.

А букет для невесты Есенин нарвал по дороге на лужайке перед церковью. Возможно, ему это показалось добрым знаком — единением с землей, словно сама природа благословляла их брак, — не вычурный букет, купленный в магазине, как это принято в городе, а простые цветы, сорванные его собственными руками.

Однако их брак дал трещину в первую же ночь. Мариенгоф писал в своих воспоминаниях:

«Зинаида сказала ему, что он ее первый мужчина. Она солгала. И вот этого — по крестьянской своей натуре — он никогда не мог простить ей. Трагически, фатально, но не мог простить».

Однако на поверхности эта трещина затянулась.

Погостив некоторое время в Орле, Есенин с Зинаидой Райх вернулись в Петроград и поселились в двухкомнатной квартирке на втором этаже дома № 33 по Литейному проспекту. Окна выходили во двор.

Начала налаживаться нормальная семейная жизнь. Очень точно воспроизвел атмосферу этой первой есенинской квартиры поэт и тогдашний друг Сергея Владимир Чернявский:

«Жили они без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были по-настоящему «молодыми». Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своем сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он «окрутился» на лоне северного пейзажа. Его, тогда еще не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: «У меня есть жена». Мне впервые открылись в нем черточки «избяного хозяина» и главы своего очага. Как-никак тут был его первый личный дом, закладка его собственной семьи, и он, играя иногда во внешнюю нелюбовь ко всем «порядкам» и ворча на сковывающие мелочи семейных отношений, внутренне придавал укладу жизни большое значение. Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, — их все-таки нельзя было считать угрожающими».

Между тем такие вспышки случались. Дочь Есенина и Зинаиды Райх Татьяна записала со слов матери рассказ о крупной ссоре, происшедшей уже в первые месяцы их совместной жизни в Петрограде. Зинаида Николаевна поведала дочери, как она пришла с работы. «В комнате, где он обычно работал за обеденным столом, был полный разгром: на полу валялись раскрытые чемоданы, вещи смяты, раскиданы, повсюду листы исписанной бумаги. Топилась печь, он сидел перед нею на корточках и не сразу обернулся — продолжал засовывать в топку скомканные листы. Она успела рассмотреть, что он сжигает рукопись пьесы. Но вот он поднялся ей навстречу. Чужое лицо — такого она еще не видела. На нее посыпались ужасные, оскорбительные слова — она не знала, что он способен их произносить. Она упала на пол — не в обморок, просто упала и разрыдалась Он не подошел. Когда поднялась, он, держа в руках какую–то коробочку, крикнул: «Подарки от любовников принимаешь?» Швырнул коробочку на стол. Она доплелась до стола, опустилась на стул и впала в оцепенение — не могла ни говорить, ни двигаться.

Они помирились в тот же вечер. Но они перешагнули какую-то грань, и восстановить прежнюю идиллию было уже невозможно. В их бытность в Петрограде крупных ссор больше не было, но он, осерчав на что-то, уже мог ее оскорбить».

Короче говоря, в их отношениях появилась новая трещина.

Но в общем, семейная жизнь налаживалась. Зинаида Николаевна оказалась вполне хозяйственной женой — она была деловита, аккуратна, хорошо готовила. Есенин это ее достоинство весьма ценил и впоследствии, когда они уже были в разводе, не раз, тоскуя по нормальной семейной жизни, вспоминал, как вкусно готовила Райх.

Домостроевские наклонности Есенина, проявившиеся еще при его совместной жизни с Анной Изрядновой, дали себя знать и в браке с Зинаидой Райх. Первое, что он сделал, так это потребовал, чтобы Зинаида Николаевна ушла из редакции «Дело народа». Когда Райх рассказала ему, что увлекается скульптурой и занимается в скульптурной мастерской, он жестко сказал: «Тебе надо рожать, а не скульптуры лепить».

Райх не противилась — она уже была беременна. Но обрекать себя на роль домашней хозяйки и покорной жены, чье предназначение рожать детей, Зинаида Николаевна отнюдь не собиралась.

Из редакции она по настоянию мужа ушла, но поступила на работу в наркомат продовольствия в качестве машинистки. Через некоторое время она уже оказалась в секретариате самого наркома Цурюпы.

Здесь необходимо отметить, что осенние месяцы 1917 года и зимы 1918 года были самым счастливым временем в жизни Есенина. Рюрик Ивнев, частенько заглядывавший в квартирку Есенина на Литейном проспекте, был немало удивлен переменами в Сергее Александровиче: «Мне было довольно странно видеть Есенина «женатым». Когда мы сиживали за столом и пили чай, каждый раз, когда Зинаида Николаевна отлучалась на минуту из комнаты, Сергей начинал шутливо говорить мне, подмигивая при этом: «Ты понимаешь, теперь я женат. Тебе нравится моя жена? Давай, говори, не скромничай — может быть, она тебе не нравится?»

Перемены в облике Есенина в те месяцы подметил и Владимир Чернявский. Он утверждал, что этот короткий период времени был самым безоблачным в непростой биографии Есенина. Зинаида Райх была тогда молода, прекрасна и безмятежна. А Есенин, писал Чернявский, выглядел совершенно иначе, чем раньше. «Он казался мужественнее, выпрямленнее, взволнованно-серьезнее. Ничто больше не вызывало его на лукавство, никто не рассматривал его в лорнет, сам он перестал смотреть людям в глаза с пытливостью и осторожностью».

О том, как изменился Есенин внешне, вспоминал и поэт Петр Орешин, который в то время был близок с Есениным. «Засунув обе руки в карманы, — писал Орешин о Сергее Александровиче, — он прошелся по большой комнате по ковру, и тут я впервые увидел «легкую походку» — есенинскую. Никто так легко не умел ходить, как Есенин… На цветистом ковре, под электрической лампочкой, в прекрасно сшитом костюме Есенин больше походил на изящного джентльмена, чем на крестьянского поэта, воспевающего тальянку и клюевскую хату, где «из углов щенки кудлатые заползают в хомуты».

Однажды в четыре часа утра Сергей Есенин уходил от Петра Орешина. Прощаясь с хозяином, он сказал: «Я люблю свою жену, брат. Человек не может жить один!»

Впрочем, на этот безоблачный небосвод порой набегали тучки, предвещавшие будущие грозы. Приятель Есенина по Петрограду Мурашев пишет в воспоминаниях: «Есенин только что вернулся из деревни, приехал ко мне и не захотел возвращаться к себе на квартиру, где его ждала молодая жена Зинаида Николаевна Райх. Позвонил ей по телефону. Она приехала и увезла Сергея».

В марте 1918 года советское правительство приняло решение перенести столицу из Петрограда в Москву. Наркомат продовольствия, естественно, тоже перебрался в Первопрестольную. В числе его сотрудников, погрузившихся в один из поездов, отправлявшихся в Москву, была и машинистка-секретарь Зинаида Райх со своим мужем поэтом Сергеем Есениным. В Москве их поселили в гостиничных номерах на Тверской.

Подруга Зинаиды Николаевны Зинаида Гейман, дочь видного большевика, вспоминала: «Сергей Есенин с Зинаидой жили в плохоньком номере какой-то гостиницы. У них было неуютно, мрачно, по-богемному… На столе крошки, вода, разбросано. У нас роскошно, номер в две комнаты и ванна, свой телефон, бархатная скатерть на круглом столе, который покрывался белоснежной полотняной скатертью, когда официант приносил блестящий металлический чайный сервиз… Словом, было уютно, и к нам вечерами часто приходил Сергей с Зинаидой. Она беременна Татьяной. В черном платье с высоким воротом. Он, в сереньком костюме с галстуком бантиком, приносил балалайку, пел и читал стихи. Тогда жилось впроголодь, но мы получали паек — черный хлеб и сахар были у нас вдоволь, и мы их угощали».

И все-таки, несмотря на все бытовые трудности, это было прекрасное время. Уже упоминавшийся Петр Орешин вспоминал: «Весной восемнадцатого года мы перекочевали из Петрограда в Москву, и для Есенина эта весна и этот год были исключительно счастливыми временами. О нем говорили на всех перекрестках литературы того времени. Каждое его стихотворение находило отклик. На каждое его стихотворение обрушивались потоки похвал и ругательств. Есенин работал неутомимо, развивался и расцветал своим великолепным талантом с необыкновенной силой».

Не следует забывать, что эти «исключительно счастливые времена» для Есенина, о которых пишет Орешин, совпали с поистине тектоническими сдвигами в истории России. В феврале 1917 года было свергнуто самодержавие, а в октябре большевики захватили власть в Петрограде, а потом и в стране.

Молодой, горячий, импульсивный Сергей Есенин не мог остаться в стороне от этих событий. В своей «Автобиографии» 1923 года он в следующих словах описал свою причастность к революции: «В революцию покинул самовольно армию Керенского и, проживая дезертиром, работал с эсерами не как партийный, а как поэт.

При расколе партии пошел с левой группой и в октябре был в их боевой дружине».

В другой «Автобиографии» (1924 года) Есенин писал более откровенно: «Первый период революции встретил сочувственно, но больше стихийно, чем сознательно». В краткой заметке «О себе» (1925 год) он уточнил: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном».

Примечательны в этом плане воспоминания И. Эренбурга: «Мы несколько раз встречались в Москве: говорили о стихах, о событиях. В отличие от Клюева, он менял роли… не играть он не мог (или не хотел). Часто я слышал, как, поглядывая своими небесными глазами, он с легкой издевкой отвечал собеседнику: «Я уж не знаю, как у вас, а у нас в Рязанской…» В мае 1918 года он говорил мне, что нужно все повалить, изменить строение вселенной, что крестьяне пустят петуха и мир сгорит». В эту встречу Есенин подарил Эренбургу свою книгу «Голубень» с очень характерной дарственной надписью, в которой отразились расхождения во взглядах Есенина и Эренбурга на многие жгучие проблемы того времени: «Милому недругу в наших воззрениях на Русь и Бурю. И. Эренбургу на добрую память от искренне любящего С. Есенина. Мая Москва 1918».

Надо сказать, что в биографии Есенина имеются белые пятна, какие-то отрезки времени, окутанные дымкой неизвестности. К таким периодам можно отнести месяцы перед Октябрьской революцией и после нее. Почему-то не опубликовано ни одного письма, относящегося к этому периоду. Трудно поверить, что Есенин, который всегда вел активную переписку с друзьями, в это время вдруг без видимых причин прекратил писать близким ему людям. Западные исследователи высказывают предположения, что письма-то были, но в них, возможно, содержались нежелательные для властей мысли поэта. Возможно…

Сохранились отрывочные и большей частью косвенные свидетельства истинных настроений Есенина и его отношения к большевистской диктатуре. Во-первых, Есенин в ту пору находился под сильным влиянием Иванова-Разумника, своего духовного наставника, который восставал против марксистского «зверя»: «Этот зверь, притворявшийся первое время лисицей, сумел проглотить по очереди всех: в январе 1918 года Учредительное собрание и правое крыло эсеров, в апреле — анархистов, в июне — левое крыло эсеров». В другом случае он утверждал: «Искусство свободно и не может держаться на штыках».

Поэта Есенина прежде всего волновало отношение новой власти к личности художника. В сентябре 1924 года Есенин заявил: «Писать в соответствии с продиктованной линией абсолютно невозможно». Об одном своем приятеле, члене партии, он отозвался так: «Единственная его беда заключается в том, что он любит коммунизм больше, чем литературу».

Есенин был рад переезду из Петрограда в Москву. Конечно, когда он два с лишним года назад приехал в столицу Российской империи, петроградские литературные круги встретили никому не известного поэта из деревни вполне благожелательно — его яркий талант бросался в глаза. Есенину грех было жаловаться. Но, несмотря на все, Есенина никогда не покидало ощущение, что в снобистской атмосфере петроградских салонов он чужой. Поэт Георгий Адамович вспоминал, какой прием в свое время оказали Есенину: «Есенин приехал в Петербург… и писатели встретили его с ироническим удивлением… Мнение Сологуба о нем было совершенно непечатным, Кузьмин хмурился, Гумилев пожимал плечами, Гиппиус, глянув на его валенки сквозь свой лорнет, спросила: «Что это у вас за гетры?»

Петроград оставался для Есенина интеллектуально изысканной столицей, Москва же казалась более русским городом, не таким европейским, как Петроград. Кроме того, в Петрограде за Есениным закрепилась репутация ученика Клюева. В Москве же он мог начинать как бы заново, с чистого листа, да и соперников на поэтическом ристалище здесь было меньше.

Тихое семейное счастье Сергея Есенина и Зинаиды Райх в Москве длилось недолго. Вскоре Зинаида Николаевна, которая собиралась рожать, уехала в Орел к родителям, а Есенин остался в Москве, где открылась новая страница его литературной биографии.

Дочка Таня родилась 29 мая 1918 года.

Как и три с половиной года назад, когда Анна Изряднова родила сына Юрия, Есенин и на этот раз не выказал особых отцовских чувств.

В Орле Зинаида Николаевна вскоре после рождения дочери пошла работать. Сначала она служила инспектором, потом заведующей театрально-кинематографической секцией окружного военного комиссариата, заведовала красноармейским клубом. Потом она перешла на должность заведующей подотделом искусств губернского отдела народного образования.

Вернулась Зинаида Николаевна в Москву только осенью 1919 года. Эти полтора года оказались переломными в семейной жизни Сергея Есенина и Зинаиды Райх. Впрочем, дело было, видимо, не в долгой разлуке — она не раз за это время наезжала в Москву, и c дочкой Танечкой на руках, и без нее.

Есенин ютился тогда в маленьком чуланчике дома Пролеткульта в бывшем особняке купцов Морозовых, построенного в псевдомавританском стиле. Чуланчик был завален старой разбитой мебелью и всяческим скарбом. Можно себе представить, как чувствовала себя Зинаида Райх в этом бедламе.

Но о том, как складывались отношения между супругами в тот период, рассказ впереди. А сейчас самое время обратиться к новому этапу в жизни Есенина — московскому, имажинистскому.

Перед ним стояла труднейшая задача — покорить Москву, утвердиться в ней в качестве первого поэта. В одиночку осуществить это было трудновато, нужны были соратники, помощники. В Москве было плохо не только с продуктами, ощущался голод и на типографскую бумагу.

В сентябре Есенин сколотил группу из нескольких литераторов, которые решили создать кооперативное издательство. В первом организационном собрании приняли участие пять человек: Есенин, Клычков, Орешин, Белый и журналист Лев Повицкий.

Главная трудность была с бумагой. Выручила крестьянская сметка Есенина. Лев Повицкий вспоминал: «Он использовал тот же способ, к которому прибегал и несколько позже, когда была создана издательская компания «Имажинисты». Способ был предельно прост и действовал безотказно. Есенин надевал длинный крестьянский зипун, причесывал волосы на крестьянский манер и отправлялся на прием к дежурному члену президиума Московского Совета. Сняв шапку, он долго кланялся и, прибегая к рязанскому акценту, просил Христа ради проявить божескую милость и выделить бумагу на «крестьянскую поэзию». Конечно, никто не мог отказать такому просителю, от которого трудно было отвести глаза. Так мы раздобыли бумагу».

Между тем Есенина не покидало ощущение, что с крестьянскими поэтами ему больше не по пути. Ситуация в литературном мире менялась, акценты смещались, и он не хотел, чтобы за ним закрепилась репутация крестьянского поэта. Нужны были новые союзники — молодые, энергичные, если хотите, даже нахальные.

Их встреча была, если позволительно так сказать, предопределена судьбой. Они должны были встретиться если не в какой-нибудь редакции или издательстве, то уж во всяком случае в одном из литературных кафе, которых в Москве развелось немало.

Так оно и случилось. В конце августа 1918 года Есенин познакомился с Анатолием Мариенгофом в издательстве ВЦИК, расположенном на углу Тверской и Моховой. Поскольку этот человек занял большое место в жизни Сергея Есенина и оказал серьезное влияние на его судьбу, о нем следует рассказать подробнее.

Есенин увидел перед собой высокого, представительного мужчину с красивым, несколько удлиненным лицом и безупречным пробором — волосок к волоску. Одет он был очень тщательно, с продуманной элегантностью, в лаковых ботинках. Одним словом, денди.

Анатолий Мариенгоф происходил из небогатой дворянской семьи, получил хорошее образование, побывал на фронтах русско-германской войны. Он был поэтом, не крупным, но своеобразным. Во всяком случае, его стихи звучали на литературных вечерах и в поэтических кафе не менее оригинально и скандально, чем, скажем, стихи футуристов и прочих расплодившихся тогда поэтических школ и школок.

Именно Мариенгоф придумал новое литературное направление, которое он окрестил имажинизмом — от английского термина imagism, что обозначает образ. Еще в Пензе, где он жил до переезда в Москву, он подготовил первый имажинистский сборник «Исход», который был отпечатан в пензенской типографии осенью 1918 года.

Мариенгофа обычно сопровождал его соратник, поэт и весьма эрудированный теоретик имажинизма Вадим Шершеневич.

Новые знакомые быстро нашли общий язык. Идеи Мариенгофа об образе как зерне поэтического произведения получили живой отклик в душе Есенина, поскольку были созвучны его поэтическим наклонностям. Свидетельством тому может служить хотя бы его восхищение образным строем «Слова о полку Игореве».

После длительных и весьма непростых переговоров решено было собраться в комнате Мариенгофа и, если удастся договориться, выработать манифест. Мариенгоф вспоминал: «До поздней ночи пили мы чай с сахарином, говорили об образе, о месте его в поэзии, о возрождении большого словесного искусства «Песни песней», «Калевалы» и «Слова о полку Игореве».

Шершеневич впоследствии писал о том, как родилась «Декларация»: «Это было сделано не так просто. Мы долго думали, еще больше спорили, и накануне опубликования нашего первого манифеста имажинизма двое из нас отказались подписать его, и был момент, когда манифест был уже в типографии, в наборе, а нас спрашивали, можно ли печатать наши имена… Мы долго не могли договориться до всего, что нас потом объединило».

В результате в январе 1919 года в воронежском журнале «Сирена» появилась «Декларация», которая уже в феврале была перепечатана в газете «Советская страна».

Главная мысль «Декларации» была сформулирована в следующих словах: «Образ, и только образ… Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейка вырезок из газет на картины». Под «Декларацией» стояли подписи поэтов Сергея Есенина, Рюрика Ивнева, Анатолия Мариенгофа, Вадима Шершеневича, художников Бориса Эрдмана и Георгия Якулова.

Новое литературное течение с первых же дней своего появления на свет божий заявило о себе шумно и дерзко. Уже в феврале имажинисты, несмотря на бумажный голод, создали свое издательство.

Тогда же они открыли на Тверской улице в доме № 17, напротив гостиницы «Люкс», позднее переименованной в «Центральную», литературное кафе «Стойло Пегаса». Они приспособили под свой штаб помещение артистического кафе «Бом», где до революции любили встречаться литераторы, артисты, художники. Оно принадлежало широко известному в те годы клоуну-эксцентрику Бому, в «миру» Станевскому, выступавшему в эстрадной паре «Бим—Бом». Это кафе в свое время подарила Бому его поклонница, богатая купчиха Сиротинина, и оно было оборудовано лучшей по тому времени кухонной техникой.

Сразу же после революции Станевский эмигрировал за границу, а кафе через какое-то время оказалось в руках имажинистов. Преимущество этого помещения, помимо выгодного местоположения в центре Москвы, заключалось в том, что его не надо было заново отделывать, приобретать мебель, кухонную утварь.

Имажинисты разукрасили «Стойло Пегаса» в соответствии со своими вкусами. Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего Пегаса и название, буквы которого как бы летели вслед за легендарным конем. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками написал портреты своих соратников-имажинистов и строчки из их стихов.

Между двух зеркал было намечено контурами лицо Есенина с копной золотых волос и две строчки:

Срежет мудрый садовник осень

Головы моей желтый лист.

Слева от зеркала были изображены нагие женщины с глазами на животе, а ниже красовались есенинские строки:

Посмотрите: у женщин третий

Вылупляется глаз из пупа.

А через год на стене над эстрадой крупными белыми буквами были выведены стихи Есенина:

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган!

«Стойло Пегаса» стало родным детищем Есенина. И он вел себя как полновластный хозяин-единоличник, организовывал литературные диспуты, почти каждую ночь поэты читали здесь свои стихи. Зачастую Есенин и ночевать оставался в «Стойле Пегаса», если не отправлялся на ночлег к кому-нибудь из друзей — своей крыши над головой у него не было.

Другим постоянным прибежищем Есенина и его друзей имажинистов, да и всей московской пишущей братии и вообще художественной интеллигенции было «Кафе поэтов», именуемое среди его посетителей «Домино». Оно тоже располагалось на Тверской, но поближе к Охотному ряду, напротив Главного телеграфа.

Держал это кафе Союз поэтов, в просторечии СОПО. Здесь было два зальчика, один общий — для заходивших сюда с Тверской посетителей, в основном богатых нэпманов и их подруг, и в глубине второй — для членов Союза поэтов, которые могли получить здесь «дореволюционный» обед по дешевке. Внутреннее убранство «Кафе поэтов» отличалось, как и «Стойло Пегаса», экстравагантностью — причудливая роспись стен, фантастические рисунки, карикатуры. Стены были исписаны строчками из стихов Есенина, Мариенгофа, Шершеневича. У эстрады покачивались разноцветные фонарики.

Впечатление от «Кафе поэтов» сильно портила вывеска на карнизе между первым и вторым этажом, гласившая: «Больница для душевнобольных». Вывеска эта относилась к больнице, размещавшейся на втором этаже, но служила поводом для множества шуток и даже издевательств. Но поделать с этим хозяева кафе «Домино» ничего не могли.

Двери «Домино» были распахнуты до двух часов ночи, когда почти все подобные заведения в Москве уже закрывались. Это во многом усиливало его привлекательность.

Имажинисты прекрасно усвоили опыт раннего футуризма с желтой кофтой Маяковского и «Пощечиной общественному вкусу». Хороший добротный скандал служил прекрасной рекламой, подогревал в публике интерес к имажинистам, способствовал распродаже их произведений. (Есенин со товарищи открыли на Большой Никитской в здании консерватории книжную лавку. Владельцем лавки числился С. Есенин, патент был выдан на его имя. Есенин ходил за разрешением на открытие лавки к председателю Моссовета и разговаривал с ним с олонецким акцентом, заимствованным им у Клюева, и обращался к Л. Б. Каменеву на «ты», как принято в деревне.

Имажинисты довольно бойко торговали в лавке своими книгами с автографами.

Есенин понимал цену скандала. Поэт Полетаев вспоминал любопытный разговор с Есениным, в ходе которого Есенин утверждал, что реклама нужна поэту, как и всякой солидной торговой фирме, и что скандалить не так уж плохо, так как это привлекает внимание дуры-публики.

Другой пролетарский поэт, Кириллов, который не раз оказывался свидетелем есенинских скандалов, писал, что «они как-то не вязались с обликом милого и задушевного человека. Мне казалось, что они неспроста. Как-то летом, возвращаясь с Есениным из Дома печати, я заговорил с ним на эту тему. Есенин пристально поглядел на меня. Во взгляде его чувствовался скрытый смех и лукавство.

— Вот чудак! На одном таланте теперь далеко не уедешь. Скандал, особенно красивый скандал, помогает таланту».

О том, как к Есенину прилипла кличка «хулиган», вспоминал он сам. В черновике автобиографии 1925 года «О себе» Есенин писал: «В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и отстал от группы Блока, Белого, написал поэму «Инония», на которую много было резких нападок и из-за которой за мной утвердилась кличка хулигана».

Очень точно написал о хулиганских выходках Есенина его ближайший друг и соратник по цеху имажинистов Анатолий Мариенгоф. Он обвинял критиков в том, что именно они внушили Есенину мысль вести себя как хулиган в поэзии и в повседневной жизни. Мариенгоф утверждал, будто Есенин решил с холодной и ясной головой, что это его путь к славе, и начиная с 1919 года стал преподносить публике то, что она хотела. «Я не знаю, что чаще трансформировалось у Есенина: его жизнь переходила в стихи, или стихи в жизнь. Его маска стала его подлинным лицом, а лицо стало маской».

Он затеял опасную игру. Есенин и раньше играл в нее — еще с 1915 года. Но никогда прежде он не ударялся в нее с таким бешеным темпераментом. Конечно, имажинист не изменил Есенина в одну ночь — в течение месяцев, даже лет, трещина могла оставаться незаметной. Скандалы имажинистов далеко не всегда были циничными и отвратительными, в них просвечивал и молодой задор, веселье, озорство.

Поэт Полетаев вспоминал об одном таком выступлении Есенина в «Кафе поэтов»:

«Он выходит в меховой куртке, без шапки. Обычно улыбается, но вдруг неожиданно бледнеет, как-то отодвигается спиной к эстраде и говорит:

— Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к …..! Спекулянты и шарлатаны!

Публика повскакала с мест. Кругом кричали, стучали, налезали на поэта, звонили по телефону, вызывая «чеку».

Примеров таких «красивых» скандалов известно множество. Достаточно вспомнить хотя бы эпизод, когда одной темной осенней ночью имажинисты сняли дощечки с надписью «Кузнецкий Мост» и приколотили на их место дощечки, где было выведено «Улица имажиниста Есенина», а вместо «Петровки» в Москве появилась «Улица имажиниста Мариенгофа».

Типичный скандальчик в «Кафе поэтов» описывал Мариенгоф в своих воспоминаниях «Мой век, мои друзья и подруги». Шел вечер, называвшийся «Явление народу имажиниста Рюрика Ивнева». За столиком рядом с эстрадой сидел мужчина из «недорезанных буржуев» с лицом, испещренным дырками, как швейцарский сыр. Он все время громко разговаривал со своей рыжей дамой, заглушая тоненький голосок Ивнева. Есенина это вывело из себя, и он крикнул:

— Эй… вы… решето в шубе… потише!

«Недорезанный буржуй» не обратил никакого внимания на его окрик и продолжал так же громко говорить. Тогда Есенин подошел к его столику и со словами «Милости прошу со мной!» взял говоруна двумя пальцами за нос и неторопливо повел его к выходу через весь зал. При этом с рязанским выговором повторял: «Пордон… пордон, товарищи».

Зал замер от восторга, а швейцар шикарным жестом распахнул дверь. Рыжая спутница истерически кричала.

После этого случая в «Кафе поэтов» яблоку негде было упасть. Публика валила валом. Вероятно, многие мечтали своеобразно прославиться — а вдруг и его самого Есенин за нос выведет.

Необходимо подчеркнуть, что приверженность Есенина постулатам имажинизма была отнюдь не однозначной. Он не раз публично утверждал свою поэтическую независимость от каких-либо школ. Достаточно заглянуть в воспоминания Чернявского, который рассказывает о выступлении Есенина на литературном вечере в Ленинграде весной 1924 года: «Начав с защиты друзей, он — вольно или невольно — опроверг многое из сказанного ими. Его выводы были таковы: напрасно меня считают крестьянским поэтом («Вот Клюев на меня обижается»), напрасно они все, хотя они друзья мне, считают меня своим». «Я не крестьянский поэт и не имажинист, я просто поэт».

Связь Есенина с имажинизмом современники расценивали по-разному. Поэт Владислав Ходасевич высказал свое мнение со всей категоричностью: «Есенина затащили в имажинизм, как затаскивают в кабак. Своим талантом он скрашивал бездарность имажинистов, они питались за счет его имени, как кабацкая голь за счет загулявшего богача».

Гораздо более объективно высказался профессор Розанов:

«Мне представляется, что Есенин ценил своих имажинистских друзей потому, что они были его компаньонами, ловкими и предприимчивыми, и не подавляли его своим авторитетом, как это было со «Скифами». Имажинизм дал ему возможность оторваться от своего прошлого. В частности, Есенин отрекся от того периода, когда его имя упоминалось после имени Клюева. Он возмущался критиками и составителями антологий, которые числили его среди крестьянских поэтов… Он считал абсурдом группировать поэтов не в зависимости от их творческих методов, а согласно их происхождению».

Разочарование Есенина в его соратниках по имажинизму наступило довольно быстро. Уже в 1921 году, то есть через два года после того, как Есенин познакомился с Анатолием Мариенгофом и Шершеневичем, он отозвался о них довольно уничижительно: «У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова… Поэтому они так любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривлянья ради самого кривлянья… Они никому не молятся, и нравится им одно пустое акробатство, в котором, они делают очень много головокружительных прыжков, но которые есть ни больше ни меньше как ни на что не направленные выверты».

Здесь уместно отметить, какое огромное значение для поэта Есенин видел в понятии «родина». Его друг последних лет Вольф Эрлих рассказывал, как однажды Есенин отозвался о Маяковском и в связи с ним о значении родины для поэта.

«Знаешь, почему я поэт, — сказал он, — а Маяковский так себе — непонятная профессия. У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и какой ни на есть, а приду туда же. А у него — шиш. Вот он и бродит без дорог, и ткнуться ему некуда…. Хочешь добрый совет получить? Ищи родину! Не найдешь — все псу под хвост пойдет! Нет поэта без родины…»

Однако обнаруживавшийся с годами скептизизм Есенина к имажинизму никак не сказался на его приятельских отношениях с Анатолием Мариенгофом. Их связывала крепкая мужская дружба. Об этом говорит множество обстоятельств их жизни, письма Есенина Мариенгофу. Для примера можно привести хотя бы одно письмо Есенина из Нью-Йорка, датированное 12 ноября 1922 года: «Милый Толя. Если бы ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя и не сомневался бы в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорил себе: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришел домой… Вижу милую остывшую твою железную печку, тебя, покрытого шубой…»

Упоминание о комнате Мариенгофа в Богословском переулке прозвучало отнюдь не случайно. Эта коморка в течение нескольких лет служила бездомному Есенину спасительным прибежищем, здесь он подолгу жил, здесь они вдвоем с Мариенгофом мерзли, лежа под одним одеялом. Перед этим они бросали жребий, кому первому ложиться в ледяную постель и согревать ее своим телом. С этой постелью связан анекдотический эпизод, описанный Мариенгофом в «Романе без вранья».

Одна поэтесса попросила Есенина помочь ей устроиться на работу. У нее были, отмечал Мариенгоф, розовые щечки, круглые бедра и пышные плечи.

Есенин предложил ей жалованье машинистки, с тем чтобы она приходила к ним в час ночи, раздевалась, залезала под одеяло и грела постель, после чего отправлялась домой.

При этом Есенин и Мариенгоф поклялись, что они в это время будут сидеть к ней спиной, уткнувшись в рукописи. Три дня Есенин и Мариенгоф наслаждались, ложась в теплую постель. Однако на четвертый день поэтесса объявила, что не намерена дальше выполнять свои обязанности. При этом голос ее прерывался, она захлебывалась от возмущения, а глаза ее от гнева расширились до того, что из небесно-голубых стали черными.

Есенин и Мариенгоф недоумевали и напомнили ей, что они свято блюли взятые ими на себя условия.

— Вот именно! — воскликнула поэтесса. — Но я не намерена греть простыни у святых.

И она ушла, хлопнув изо всей силы дверью.

В эту комнату в Богословском переулке приходила Зинаида Райх, когда приезжала в Москву из Орла, иногда одна, иногда с дочкой Таней.

Однако не всегда эти визиты приносили радость. Был такой случай, когда Есенин не впустил в дом Зинаиду Николаевну с Таней на руках и им пришлось холодной ночью искать себе пристанище. А однажды Райх всерьез расстроилась и обозлилась на дочку за то, что та не хотела сидеть на коленях у отца, что, кстати сказать, было вполне естественно — девочка практически не знала отца и считала его чужим дядей. А Зинаида Николаевна испугалась, что Есенин может подумать, будто это она настраивает Татьяну против отца.

Вообще семейная жизнь Сергея Есенина и Зинаиды Райх полна противоречий, неясностей, белых пятен. Как, например, примирить такие, казалось бы, взаимоисключающие обстоятельства? В «Автобиографии» 1924 года Есенин написал: «1917 году произошла моя первая женитьба на З. Н. Райх. 1918 году я с ней расстался». Если верить этим словам, то следует признать, что в 1918 году семья распалась. Однако близкие отношения между ними продолжались. В июне 1919 года, например, он пишет ей: «Зина! Я послал тебе вчера 2000 рублей. Как получишь, приезжай в Москву». Еще раньше, в мае 1919 года, Есенин дарит Райх сборник своих стихотворений «Преображение» с надписью: «Милой Зинон от Сергуньки. Мая 19. 1919.»

В то же время случались и грубые ссоры. Однажды Есенин со зла бросил в лицо Зинаиде оскорбительное нецензурное слово. А она, не задумываясь, обозвала этим словом его самого. Есенин схватился за голову и простонал: «Зиночка, моя тургеневская девушка! Что же я с тобой сделал?»

Осенью 1919 года Зинаида Райх с дочерью Татьяной переехали в Москву. С 15 ноября 1919 года она работала во внешкольном отделе Наркомпроса консультантом по искусству в подотделе народных домов и клубов.

Любопытно, как по-разному оценивали Зинаиду Райх близкие друзья Есенина, с одной стороны, и люди, не входившие в их тесный круг, — с другой.

Самым большим ненавистником Зинаиды Райх был Анатолий Мариенгоф. В своих мемуарах «Мой век, мои друзья и подруги» он признавался, что, не любя Зинаиду Райх, обычно отзывался о ней: «Эта дебелая еврейская дама». Он не пожалел злых слов, описывая внешность Райх: «Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку».

Шершеневич писал: «Райх была при Есенине забитая, бесцветная и злая… Есенин держал Райх в черном теле, был равнодушен к их ребенку и этим сильнее всего огорчал Райх».

А другие люди воспринимали тогда Зинаиду Райх как красавицу, умницу, блистательную женщину, по праву занимавшую свое место в ряду таких выдающихся дам, сумевших не только выжить в страшные годы революции, но и нашедших свое место при новой власти — таких, как Лиля Брик, Лариса Рейснер, Тамара Иванова и другие. К тому же Зинаида Райх вполне успешно делала служебную карьеру — она занимала ответственные посты в советском аппарате (одно время она даже разъезжала по Москве на паре гнедых лошадей), она была близко знакома с Луначарским, Крупской, Маяковским.

И ей совсем не улыбалась перспектива опуститься до роли одной из поклонниц, сопровождавших Есенина из кабака в кабак. Кроме того, она терпеть не могла его друзей и собутыльников — Мариенгофа, Кусикова и других.

Здесь мы подбираемся к одной из главных загадок жизни Есенина: почему разрушилась его семейная жизнь с Зинаидой Райх?

Как известно, инициатором разрыва была Зинаида Николаевна. Хотя так же достоверно известно, что она продолжала его любить. На этот счет существует такое непредвзятое мнение, как мнение Августы Миклашевской, последней любви Есенина, — а ведь женщины ревнуют к прошлым романам своих возлюбленных ничуть не меньше, чем к настоящим. Так вот, Августа Миклашевская утверждала: «Друзья Есенина поговаривали, что Райх не любила Есенина. Нет, она его любила! Только с ним было очень трудно. Да еще и Мариенгоф внушал Есенину, что женитьба и семья поэту не нужны. Зинаида была женщина гордая. Она хотела иметь мужа, как все, а не так, как было с Есениным — по году не виделись».

В своих попытках сохранить мужа Райх пошла на крайнюю меру — она решила родить второго ребенка. Ее подруга Зинаида Петровна Викторова рассказывала, как она оказалась свидетельницей семейной ссоры. Райх, как всегда, когда волновалась, ходила по комнате. А Сергей вдруг обратился к ее подруге и выпалил: «Вот Зина хочет родить второго ребенка, а у нас уже есть Танечка, зачем нам сейчас другой ребенок?»

Остается найти ответ на второй главный вопрос: любил ли Есенин Зинаиду Райх?

Пожалуй, наиболее точно ответил на него злейший враг Зинаиды Анатолий Мариенгоф: «Кого же любил Есенин? Больше всего он ненавидел З. Н. Райх. Вот ее, эту женщину… которую он ненавидел больше всех в жизни, — ее — единственную — он и любил».

Ему вторил Г. Устинов: «Любил ли он кого? Я думаю, любил только первую жену. Он очень хорошо говорил о Дункан, о некоторых других, но у него не было постоянной любви, которая при этом была мучительной, потому что он не мог сойтись снова, и от него ушли».

В этой цитате звучит ключевое слово: «мучительная». Они действительно, любя друг друга, мучили и себя, и своего партнера по семейной жизни. Примечателен разговор, который приводил Мариенгоф в «Романе без вранья».

Однажды Есенин обнял его за плечи и проникновенно спросил:

— Любишь ты меня, Анатолий? Друг ты мне заправдашний или не друг?

— Чего болтаешь? — вопросом на вопрос ответил Мариенгоф.

— А вот чего… Не могу я с Зинаидой жить… вот тебе слово, не могу… говорил ей — понимать не хочет… не уйдет и все… ни за что не уйдет… вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…» Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя), что у меня есть другая женщина…

— Что ты, Сережа?

— Эх, милый, из петли меня вынуть не хочешь… петля мне любовь. Толик, родной, я пойду похожу… по бульварам, к Москва-реке… а ты скажи — она непременно спросит, — что я у женщины… С весны, мол, путаюсь и влюблен накрепко… а таить этого не велел… Дай я тебя поцелую…

На следующий день Райх уехала в Орел.

20 марта 1920 года Зинаида Николаевна родила сына. Рожала в Доме матери и ребенка. Позвонила по телефону Есенину, спросила у него, какое имя он хотел бы дать сыну. Есенин задумался — ему не хотелось давать мальчику литературное имя. В конце концов сказал: «Константин». И только после крещения спохватился: «Черт побери, а ведь Бальмонта Константином зовут».

На сына Есенин посмотреть не пришел. А Райх с ребенком еще долго оставалась в Доме матери и ребенка. К Есенину она больше не возвращалась.