XV. Большие надежды

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XV. Большие надежды

Ничего похожего раньше не видели. Политики, проезжая по улицам, вставали в автомобиле и махали приветственно рукой, но воспользоваться лимузином, чтобы произносить речь, — это что-то небывалое. Это было ниже их достоинства, не говоря уже о безопасности — взобраться на водительскую кабину и стоять на крыше, как на гигантском куске мыла! Тем не менее, вот он — Уинстон Черчилль — посреди улицы в Манчестере, обращается к толпе, стоя на автомобиле. И при этом размахивает кулаком точно так, как он это делал в палате общин. Толпа собирается очень быстро. Вот уже люди заполнили улицу с одного конца до другого. И возникает ощущение, что автомобиль Черчилля бросил якорь в море из шляп. Расслышать, что именно он говорит, — трудно. Но суть таких импровизированных выступлений заключалась в другом. Люди должны были запомнить произведенный эффект, его решительную фигуру, а не голос. Черчилль был неистощим на всякого рода выдумки, находки, где он использовал любую возможность пустить в дело с пользой для себя современные технические новшества.

Его критиков это уже не удивляло. Для них это служило еще одним доказательством того, что Черчилль бессовестным образом устраивает из жизни некое представление. И что отвратительнее всего, — возмущался один из враждебно настроенных журналистов, — он оскверняет британскую политику, привнося «вульгарные способы американцев, которые они используют во время предвыборных кампаний». На самом деле даже американцы удивились, увидев фотографию Черчилля, выступавшего на крыше автомобиля. «Случалось, что представители той или иной партии обращались к избирателям из машины, — отметили в автомобильном нью-йоркском журнале, — но благодаря Уинстону Черчиллю стало ясно, что крышу лимузина можно превратить в импровизированную трибуну для выступлений».

Во время апрельской выборной кампании Черчилля можно было увидеть даже на фонарном столбе, откуда он произносил речь перед горожанами, собравшимися на углу улицы. Его противником опять был Уильям Джойнсон-Хикс, чьи способы ведения кампании оставались столь же примитивными, как и прежде. Черчилль рвался в бой, его выступления были полны напора, решимости и энергии. А кандидат от консервативной партии произносил речи на фоне вялого плаката со слоганом «Настало время Джойнсон-Хикса».

Но, несмотря на все провальные методы ведения кампании, используемые кандидатом от консервативной партии, Уинстон заметил, что его соперника окружают большие толпы народа. Настроение избирателей после 1906 года качнулось в другую сторону. Очень многих разочаровал осмотрительный и осторожный Кэмпбелл-Баннерман, и они не верили, что Асквит будет намного лучше. Других перестали волновать вопросы протекционизма и то, что политика Чемберлена могла ударить их по карману. Уже два года как вопрос не обсуждался и они потеряли к нему интерес. Между тем тори, мечтая о реванше после прошлого провала, решили объединить все свои силы, чтобы свалить Уинстона.

К тому же в ходе выборной кампании он столкнулся с неприятелем, который использовал еще более необычную тактику политической борьбы, чем сам Уинстон. Чтобы вынудить либералов предоставить женщинам право голоса, активистки-суфражистки выбрали своей мишенью Уинстона. Они надеялись продемонстрировать, какое влияние способны оказывать на результаты выборов, а поскольку в выборах участвовал представитель кабинета министров, — это была идеальная возможность. Не имело никакого значения то, что лично Черчилль симпатизировал их идеям. В 1904 году он проголосовал за предоставление женщинам гражданских прав, и готов был и дальше голосовать за них. Когда ему задали прямой вопрос, сочувствует ли он идее о предоставлении женщинам права голоса, он ответил столь же прямо: «Эти требования нельзя оспаривать ни с точки зрения справедливости, ни с точки зрения логики. Меня можно считать дружески настроенным человеком по отношению к движению. И, надеюсь, мое слово примут на веру, если я пообещаю: как только это позволят обстоятельства, я сделаю все возможное, что будет в моих силах».

Черчилль мог заполучить в лице суфражисток полезного союзника, но, похоже, это воинствующее крыло не выказывало ни малейшего интереса к сотрудничеству с ним. Поскольку старые лидеры либеральной партии — в особенности Асквит — не симпатизировали суфражисткам, те решили показать наглядно, во что это может обойтись правительству либералов, и выбрали для демонстрации Уинстона. Каждый раз они просто не давали ему выступать или срывали выступление. Иногда они давали ему возможность подойти к самому главному моменту выступления, когда предстояло произнести ударную фразу, и именно в этот момент начинали кричать «Женщинам право голоса!», запускали ракеты или начинали звенеть в колокольчики.

Эммелин Панкхерст — выдающаяся руководительница движения суфражисток, которое базировалось в Манчестере, охотно признала, что они выбрали для нападок Черчилля только из-за того, что он представляет собой удобную мишень. Во время выборов в 1906 году они устраивали время от времени акции протеста, но в 1908 году демонстрации шли непрерывно одна за другой. «Мы не питали никакой враждебности к мистеру Черчиллю, — вспоминала впоследствии Панкхерст. — Мы выбрали его потому, что он был очень важным кандидатом, представлявшим главный орган управления. Мы появлялись на каждом митинге, где должен был выступить мистер Черчилль, безжалостно прерывали его, мы выворачивали его слова наизнанку так, что толпа покатывалась от хохота».

Звоны колокольчиков, раздававшиеся посреди выступления, изматывали Уинстона. Они трепали его нервы и подрывали чувство уверенности, что ему требовалось больше всего. Стоило ему достичь наивысшего пика выступления, как в толпе со всех сторон начинали звенеть колокольчики, и тотчас все начинали смеяться. Черчилль только раздраженно топал ногой. Позже, даже немного занижая влияние этих звоночков на его выступления, он писал: «Мне было чрезвычайно сложно найти нужные аргументы в таких случаях». А Ллойд-Джордж пошутил: «Суфражистки восстановили против себя Черчилля, потому что портили его эффектные концовки».

Эта назойливая тактика в конце концов перешла в насильственные методы, и чем чаще случались случаи физического нападения, тем меньше Черчилль сочувствовал тем, кого он вначале поддерживал. Худшее произошло в 1909 году, когда без всякого предупреждения какая-то женщина на вокзале в Бристоле ударила Черчилля по голове собачьим хлыстом. Следующий удар пришелся по лицу. Сержант-детектив, который стал очевидцем нападения, отметил, что если бы хлыст ударил по глазу, Черчилль мог ослепнуть. Еще больший риск для Уинстона представляло то обстоятельство, что он тогда занимал опасное положение на железнодорожной платформе. Напавшая на него женщина так сильно толкнула Черчилля с платформы, что он едва не угодил под колеса только что тронувшегося поезда.

«Они боролись в конце перрона, перед узким пространством между двумя вагонами, — писал репортер. — Это были очень опасные полминуты. Женщина кричала отчаянным голосом, впав в неистовство. Она сделала еще одну попытку ударить Черчилля, но тот схватил ее за запястье, и плеть лишь слегка коснулась его лица. «Получай, животное! — кричала она, — ты, животное!»

Оба они были спасены от падения в последнюю секунду, когда полисмены оттащили женщину в сторону. После того, как ей предъявили обвинение в нападении, женщина потребовала, чтобы ей вернули хлыст, поскольку он теперь представляет «исторический интерес», и пообещала не пускать его в ход опять «против члена кабинета министров». Но ее просьбу отказались удовлетворить.

Через некоторое время другая женщина швырнула железный болт в машину Черчилля и чуть не попала в него. На следующий год три женщины набросились на Уинстона, пытаясь ударить его по лицу, но им удалось только сбить с него шляпу. Спустя несколько лет сторонницы женского движения достигли большего успеха, разбив ему губу, когда набросились на Уинстона в толпе и повалили его на землю. Бесчисленные угрозы сыпались на Черчилля и его семью. Хотя суфражисткам удалось разбить стекла в окнах его жилища, он избежал такой же смертельно опасной атаки, как та, что была проведена против Ллойд-Джорджа, в чей дом бросили самодельную бомбу. Эта бомба взорвалась на нижнем этаже, в результате чего в сотнях ярдов вокруг во всех зданиях повылетали стекла. К счастью, нападение совершили в уик-энд, когда Ллойд-Джорджа не было дома.

Во время короткой предвыборной кампании Черчилль отчаянно боролся со своими противниками. Ему вызвалась помогать Дженни, но ее появление на помосте только еще больше наэлектризовало феминисток. Она изобрела собственный слоган в виде каламбура, не очень удачный, правда. «Они много говорят о дорогих сигарах и дорогом пиве на этих выборах, — заявила Дженни. — А я хочу сказать на это: голосуйте за дорогого Уинстона».

Но суфражистки добились своего. Имя Черчилля утратило магическое обаяние. Когда вечером 24 апреля были подведены итоги и озвучены результаты выборов, Черчилль проиграл. Ему не хватило 429 голосов. Консерваторы ликовали и распевали: «Прощай, Уинстон», — когда удрученный министр покидал зал манчестерской ратуши. Он признался своим сторонникам, что поражение было «тяжелым, горьким и сокрушительным». Ему трудно было смириться с тем, что жители Манчестера, принимавшие его как героя всего два года назад, отдали предпочтение бездарному Джойнсон-Хиксу, которого Герберт Уэллс, горячий сторонник Черчилля, назвал «дремучим и бестолковым ничтожеством».

Эммелин Панкхерст была уверена, что это она и ее последовательницы стали причиной поражения Черчилля. А потом данное утверждение подхватили газетчики, которые стали писать, что «суфражистки свалили Черчилля». Удары были направлены не на того, кто их заслуживал, и они причинили Уинстону немалый вред, но Эммелин не собиралась останавливаться на этом. Черчилль решил отправиться в Данди — четвертый по величине город в Шотландии, чтобы добиться победы и сохранить еще одно место в палате общин для Либеральной партии. Прежний член парламента должен был оставить его, так как получил звание пэра. Только что закончившаяся предвыборная гонка измотала Черчилля, но делать было нечего, и он ввязался в следующую кампанию, намеченную на май. Панкхерст поклялась, что ему не будет покоя и в Данди — суфражистки об этом позаботятся. В ее задачу входило доказать либералам, что ни один из них не может чувствовать себя в безопасности, если она добьется ухода из кабинета министров такой знаменитой персоны, как Черчилль.

Через много недель после своего поражения на выборах Черчилль обнаружил в случившемся и забавную сторону. Уайтло Рид, американский посол в Лондоне, позже поведал историю о том, как той же весной Уинстон был покорен шуткой, связанной с его неудачей в Манчестере. Черчилля часто упрекали за то, что во время званого обеда он, увлекшись беседой с кем-либо, не обращает внимания на других своих соседей по столу, и однажды Рид сказал ему, что тот игнорирует Мод Аллан — канадку по рождению, получившую известность как танцовщица, которая при исполнении эротичного «Танца с семью покрывалами» выступала в весьма откровенном костюме, из-за чего в некоторых городах ее представление даже запрещали.

«Ну хорошо, мистер Черчилль, — сказала Мод Аллам, когда она и другие гости вышли из-за стола, — у нас с вами очень мало общего. Хотя есть одна вещь из всего, что существует в мире, которую можно признать объединяющей нас. И вас и меня выкинули из Манчестера».

Через неделю после своего манчестерского провала Черчилль уже ехал в открытом автомобиле по улицам города Данди в поисках голосов, которые могли бы помочь ему выиграть новые выборы. Он остановился у ворот большой фабрики. Как раз наступило время ланча, и рабочие вышли, чтобы приветствовать его. Он встал на заднее сиденье автомобиля и произнес короткую речь. Весна в Шотландии выдалась холодной, воздух был влажным, голос Черчилля звучал чуть-чуть хрипловато, но он даже не позаботился о том, чтобы надеть шляпу. И когда он уже подошел к самому важному моменту, появился экипаж, запряженный парой лошадей и управляемый кучером в ливрее. В экипаже сидела улыбающаяся молодая женщина в шляпе, украшенной цветами. В руках она держала огромный медный колокол. На передке экипажа был плакат: «Голосуйте за женщин».

Ирландская суфражистка Мэри Мэлоуни не входила в ассоциацию Эммелин Панкхерст, но сочла нужным бросить вызов Черчиллю в Данди. Во взятом напрокат экипаже она ездила следом за ним всю неделю, и звон железнодорожного колокола был оглушительным. Подъехав к воротам фабрики, рядом с которыми выступал Черчилль, Мэлоуни не стала дожидаться, когда его речь достигнет пика. Все время, пока он говорил, она била в колокол. И как сообщили репортеры, ее колокол оказался необычайно эффективным оружием, самым громким из всех звуковых раздражителей, с которыми когда-либо сталкивался Черчилль.

Когда он двинулся прочь, Мэлоуни последовала за ним. «Он не слышал самого себя, — написал один репортер, — он не мог думать, не мог говорить из-за этого металлического лязга, уже стоявшего у него в ушах. Самое скверное, что толпа рабочих, вместо того, чтобы негодовать из-за того, что Мэлоуни помешала им, начала смеяться». И министр торговли вынужден был отступить. Он уехал, провожаемый хохотом и насмешками».

Черчилль продемонстрировал невероятное терпение, столкнувшись с таким мучительным испытанием. Он даже как-то снял шляпу и поклонился Мэри Мэлоуни, когда проходил мимо, хотя знал, что она пойдет следом за ним на митинг, и снова будет перебивать его выступление. Единственное, что он мог позволить себе, когда раздавался гул колокола, это выкрикнуть: «Если леди считает, что это аргумент, достойный Данди, пусть она им пользуется. Желаю вам удачного вечера». С этими словами, приподняв шляпу, он уезжал, надеясь только на то, что она не успеет его догнать, и ему удастся закончить речь в другом месте.

К концу кампании колокольный звон стал всем действовать на нервы, и симпатии публики перекинулись на Черчилля. В результате Мэри Мэлоуни принесла ему больше пользы, чем вреда. Но беспокойство не покидало его до последнего момента. Когда шел подсчет голосов, его видели стоящим в углу здания суда. Не в силах справиться с волнением, он нервно теребил резиновую тесемку, намотанную вокруг его пальцев. Он получил меньше половины голосов, но из-за того, что против него выступало три кандидата, Уинстон все-таки вырвался вперед, победив своих соперников.

Свою речь победителя он произнес с балкона здания суда. Но когда он спустился вниз и вышел, чтобы сесть в автомобиль, его окружила ликующая толпа — там было не менее десяти тысяч человек. Полиция вынуждена была прокладывать ему дорогу, а другие полицейские сдерживали его избирателей, пока он шел к своему автомобилю. Так им пришлось сопровождать его до самого отеля, где он остановился.

Перед тем, как войти в гостиницу, он остановился и помахал всем рукой, испытывая большое чувство облегчения, — на этот раз он снова вышел победителем. В своей победной речи он выразил огромную благодарность шотландцам, и восхищение ими. «Данди — навеки, Шотландия — вперед!» — выкрикивал он под одобрительные аплодисменты.

Самые большие опасения на этих выборах у него вызывал не представитель партии консерваторов, а кандидат от партии лейбористов, начавшей занимать достаточно важное место в палате общин. Лидер этой партии — шотландский социалист Кейр Харди — продвигал в парламент своего кандидата, Джорджа Стюарта. И количество голосов, поданных за него, оказалось таким же, как и за представителя тори. Трудно себе представить, насколько сложно было Черчиллю доказать рабочим фабрик и заводов, почему они должны отдать предпочтение либералам, а не социалистам.

Блестящее выступление Черчилля в Данди 4 мая — наконец-то без сопровождения колокольного звона — стало лучшей из его попыток изложить главную политическую линию партии. Он говорил до поздней ночи в Киннэйрд-Холле, где его слушали примерно две с половиной тысячи человек. Это была длинная и подробная речь, которая подводила итог предвыборной деятельности, но он постарался сформулировать мысли последних лет относительно социализма. Еще прошлой осенью, когда он паковал вещи для поездки в Африку, один журналист — его друг — обратил внимание, что Уинстон берет в поездку большое количество серьезных книг и материалов для чтения. «А почему здесь так много трудов по социализму?» — удивился журналист. «Хочу разобраться, что он из себя представляет на самом деле», — ответил Черчилль.

Поскольку Черчилля больше волновали результаты, а не теория, он в своем выступлении в Киннэйрд-Холле сосредоточил внимание на изъянах социализма. Основная проблема, говорил он, что социализм выглядит очень убедительным и логичным в теории, но когда его пытаются воплотить в жизнь, возникает много нестыковок. Его последователи уверяют нас, что «нам следует жить вместе в полном согласии и товариществе. Но они сами уже разбились на двадцать не согласных друг с другом фракций. И они обвиняют и укоряют друг друга даже больше, чем они обвиняют нас. Они хотят перестроить мир. И жить, не следуя законам человеческой природы… Сколько я ни пытался, я никак не могу представить себе искусственное сердце в мире социализма, которое способно будет заменить обычное человеческое сердце, бьющееся в нашей груди. Какие мотивы могут заставить человеческую личность принести себя в жертву не на час, не на день, а на всю оставшуюся жизнь?»

Постановка вопроса о выборе между служением обществу или личности — изначально неверна. Потому что правильнее будет служить и тому, и другому. «Чтобы добиться цели, мы должны объединять наши усилия. Но во всем остальном мы должны свято поддерживать личность и самих себя. Есть очень много хорошего в единении. У нас есть полиция, армия, военно-морской флот, государственные учреждения. Я представляю министерство торговли — оно тоже предназначено для единения. Но мы не едим вместе, каждый из нас ест сам. И мы не просим леди, чтобы они стали нашими общими женами». Вместо жестких установок нужны правила, которые можно менять. Вместо строгого следования диктату теории, лучше сохранять верность здравому смыслу, помнить об уроках истории и о традициях. «Вот где стоит искать правду на эти вопросы, — говорил он, — посредине, между крайностями».

В либерализме, как он считал, он обрел «многоквартирный дом», достаточно большой, чтобы вместить самых разных деятелей, вплоть до таких, каким являлся сам Черчилль. Благодаря этому там предоставляется простор каждому, чтобы сформулировать идеи на свой лад. Направление его мысли было возвышенным и практичным, доброжелательным, индивидуальным, распахнутым в мир, прогрессивным, и он не мог бы вынести ограничения столь жесткой теоретической установки, как социализм. Однако совместные усилия необходимы, когда идет речь о том, чтобы поддержать слабых, укрепить сильных, возвысить благородных, исправить гордых.

Если бы Черчилль потерпел поражение на вторых выборах, Асквит мог крепко подумать, прежде чем снова рисковать своим собственным престижем и престижем партии, предоставляя новому министру третью возможность. В апреле, предлагая Уинстону место в кабинете, он напомнил ему выражение, которое приписывали Гладстону: «Великий премьер-министр должен быть в первую очередь хорошим мясником». Наверное, когда Черчилль стоял в здании суда и крутил резинку на пальцах, он представлял, как кладет голову на колоду для рубки мяса.

Он знал о жестокой стороне характера Асквита. И его прежний шеф в министерстве по делам колоний тоже мог проявлять раздражение. Когда Черчилля выдвинули в кабинет министров, лорд Элгин оказался поставленным перед фактом и возмутился тем, что его заранее не уведомили о состоявшемся назначении. «Даже горничные заранее предупреждают об уходе», — жаловался он. Так что нет ничего удивительного в том, что Вайолет чрезвычайно тревожилась из-за того, как шла выборная кампания Уинстона. 5 мая она написала Эдди Маршу, находившемуся вместе с Черчиллем в Данди, что «второе поражение будет просто невыносимым», и заканчивала мольбой: «Выиграйте!»

Вайолет наконец-то разрешили вернуться с континента домой в Англию. Ее по-прежнему огорчало то, что она не была свидетельницей триумфальных перемен в администрации, но ее не радовала мысль о переезде на Даунинг-стрит, 10. Там ей было не по себе — она ощущала атмосферу смерти, которая все еще витала в комнатах. Кэмпбел-Баннерман умер в своей постели 22 апреля, а уже через две недели туда въехал Асквит. На Марго особняк тоже не произвел впечатления. Она назвала его «неудобным домом с тремя бедными лестничными маршами», а по поводу внешнего вида здания заметила, что оно имеет «цвет ливера» и кажется «запущенным».

Только одно примиряло Вайолет с ее новым домом — то, что он находился по соседству с ведомством Уинстона. Как только Черчилль вернулся из Данди, она приняла его приглашение осмотреть офис министра торговли в Уайтхолл-Гарденс. Следующие два месяца они встречались довольно часто. Много десятилетий спустя Вайолет вспоминала, по какому бы вопросу он ни проходил поговорить с премьер-министром, перед выходом он должен был «зайти в беседку в саду, чтобы поговорить со мной».

Весной газетчики снова принялись строить догадки по поводу женитьбы Черчилля. Светские журналы нашли единственное объяснение, почему он все еще оставался холостяком — «Уинстон должен жениться на деньгах» — так якобы высказалась его мать. Конечно, это было полной чепухой, но пресса была уверена, что Черчилль должен увенчать свою политическую карьеру пышной свадьбой. Один из его коллег по кабинету министров — Реджинальд Маккенна — не так давно объявил, что женится в июне. Для всех это стало неожиданностью, поскольку Реджи был необыкновенно прост и скромен и в свои сорок четыре года являлся не самым привлекательным холостяком. Однако его невестой стала молодая девушка, которой только что исполнилось девятнадцать лет — Памела Джекилл, одна из подруг Вайолет.

«Чего Памела больше всего ждала так долго, — признавалась Вайолет близким друзьям, — чтобы кто-нибудь написал, что она единственная, на ком бы он хотел жениться». Для новоявленной невесты, судя по всему, не имело значения, что будущий муж будет намного старше ее и что, как считала Вайолет, он был гадкий с «пятнами, гамашами, веснушками и трикотажным бельем».

После свадьбы Маккенны, на которой она присутствовала вместе с Уинстоном, Вайолет задумалась: а почему бы ее герою и большому другу не последовать примеру Реджи и не предложить кому-нибудь руку и сердце? Она совершенно недвусмысленно дала понять Уинстону, что готова принять предложение, а он знал, что Вайолет обожает его и готова пойти за ним в огонь и воду. Да, ее нельзя назвать очень богатой наследницей, но она, в конце концов, была дочерью премьер-министра.

О том, что Уинстона заинтересовала Клеметина Хозиер, Вайолет еще не подозревала. Девушка могла бы принять ухаживания какого-нибудь другого молодого человека, но среди них не находилось ни одного, похожего на Уинстона. Все другие уступали ему во всем, с ее точки зрения. Как она позже напишет, «он излучал свой собственный свет — яркий, прямой, сконцентрированный в один пучок — как прожектор».

Марго наметила, что семья должна провести август и сентябрь в старинном замке, который они арендовали в Шотландии, на берегу моря, неподалеку от Абердина. Рядом находилось поле для гольфа, где премьер-министр мог проводить день. Она приглашала друзей и знакомых приезжать к ним и оставаться погостить. Получил приглашение от Вайолет и Уинстон. Возможно, девушка надеялась, что романтическая обстановка подвигнет его к решительному шагу. Он согласился приехать 17 августа и остаться на несколько дней.

Похоже, что в конце июля Уинстон подал Вайолет некие ободряющие сигналы. Все его надежды и страсть были обращены к Клемми, но та все еще колебалась. Уинстон не был уверен, что она согласится выйти за него замуж, и не хотел получить еще один отказ. А в том, что Вайолет скажет «да», сомнений не было. Так что он оставлял Вайолет про запас на тот случай, если Клемми не примет его предложения. Это было не совсем честно — ухаживать за одной женщиной, втайне надеясь завоевать сердце другой, и он понимал это. «Я вел себя отвратительно с Вайолет, — признался он позже своему другу Гарри Примроузу, наследнику лорда Роузбери, — потому что мы практически уже были обручены».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.