Глава вторая Счастливые годы
Глава вторая
Счастливые годы
Весной 1877 года Жюль Верн приобрел новую яхту, которая была названа «Сен-Мишель III». Она имела сто футов в длину; сильная паровая машина, высокая дымовая труба между двумя мачтами, большая каюта и четырехфутовое рулевое колесо давали право хозяину яхты отзываться о ней как о настоящем морском судне. Команда состояла из шести матросов, кока и капитана — земляка Жюля Верна месье Олива.
Сразу же после покупки яхты было совершено на ней путешествие; в числе пассажиров значились брат Жюля Верна Поль, сын Этцеля, Онорина со своими девочками и Мишель. Путешественники плыли вдоль берегов Франции и Испании, через Гибралтарский пролив в Алжир.
«Великий романист совершает путешествие», — писали газеты Франции, Испании, Португалии. «Наш Жюль Верн всюду встречается, как самый желанный гость, — писали парижские газеты. — Нет отбоя от желающих получить автограф писателя. В Танжере итальянский посланник кавалер Сковаццо устроил в честь Жюля Верна и его свиты охоту на кабанов. Брат писателя Поль Верн и сын нашего известного издателя Этцеля оказались наиболее удачливыми в этой охоте, чего не скрывает и автор „Таинственного острова“, чистосердечно признаваясь в том, что он спокойно посиживает на палубе своей яхты и работает над новым романом. Желаем нашим путешественникам счастья, здоровья и радости…»
Жизнь ежедневно приносила Жюлю Верну радости.
Возвратившись домой из недальних стран, он немедленно принялся за вторичную работу над новым романом: чернилами писал на первом, карандашном черновике. В разгар этой работы пришло письмо от Этцеля:
«Немедленно приезжайте, у меня сегодня и завтра в гостях русский писатель Иван Тургенев».
— Счастлив познакомиться с вами! — воскликнул Иван Сергеевич, пожимая руку Жюлю Верну. — Горячий почитатель и поклонник ваш! У нас в России никто не пишет таких романов, как вы. Не так давно я разговаривал по поводу ваших книг со Львом Николаевичем Толстым, — они весьма по душе этому великому человеку!
— Польщен и счастлив, — кланяясь и прикладывая руку к сердцу, проговорил Жюль Верн.
Иван Сергеевич, молодо откинув красивую седую голову, окинул взглядом статную фигуру Жюля Верна, который с неостывающей доброй улыбкой рассматривал «северного великана», как называли в Париже Тургенева писатели и художники. Вошел слуга с двумя пачками книг и, по знаку Этцеля, положил их на стол.
— Последние издания Жюля Верна, — сказал Этцель. — И на каждом томе автограф.
— Вы читали меня? — несколько удивленно поднял брови Иван Сергеевич, и в ответ услышал, что его «Записки охотника» читает каждый грамотный француз.
— А я прочел их три раза, и каждый раз со всё повышающимся удовольствием, — признался Жюль Верн. — Прекрасная книга! Ог ее страниц исходит аромат ваших русских степей, леса, озер и рек.
В беседу вмешался Этцель, заявив, что он со своей стороны намерен, в меру сил и способностей своего повара, предложить обед по-русски.
— О, русский обед! — мечтательно проговорил Иван Сергеевич, потирая холеные, чуть припухшие ладони. Жюль Верн обратил внимание на длинные, тонкие пальцы русского писателя. — В мой последний приезд сюда я привез бочонок икры — отличной паюсной икры.
— Целый бочонок! — восхитился Жюль Верн, чувствуя и понимая, что гость всеми этими пустяками начинает очередную искусную беседу.
— Целый бочонок, фунтов на пятнадцать, — продолжал Иван Сергеевич и, взяв Жюля Верна под руку с одной стороны и Этцеля с другой, стал ходить с ними по диагонали большого, просторного кабинета. — Ну-с икру доставили на кухню Флоберу. В назначенное время за стол сели я, Золя, Доде и сам хозяин. Икру поставили посреди стола на особом возвышении. Этакий, представьте, живописный бочонок темно-желтого цвета, опоясанный тремя медными обручами. Золя спрашивает, что в этом бочонке, и, не дождавшись ответа, отвечает себе сам: «Икра!» Засим происходит следующее: милейший Золя берет разливательную суповую ложку, черпает ею икру — этак сразу фунт, не меньше, — и накладывает на тарелку. Засим еще раз, и еще раз, и еще два раза подряд. И, благословясь, начинает есть. Флобер произносит: «Ого!» Доде, неоспоримо соглашаясь с репликой, добавляет: «Н-да-а…» Я деликатно говорю, что икру полагается намазать на хлеб и вкушать, прикрыв глаза и трижды произнеся имя господа. Золя, человек несловоохотливый, чего не скажешь о нем как о романисте, скупо бросает: «Я чуть-чуть, не больше половины». И этак, намазывая икру себе на язык, слопал половину бочонка!
— И отказался от обеда, — заметил Этцель.
— И превеликолепно пообедал, бисируя каждому блюду! Это не человек, а какое-то «чрево Парижа», — закончил Иван Сергеевич, искусно вводя в свою речь название одного из романов Золя. — Я, друзья мои, проголодался.
После обильного, тяжелого, совсем не французского обеда Ивана Сергеевича усадили в глубокое, покойное кресло, и потекла неторопливая дружеская беседа. Жюль Верн по какому-то поводу кстати заметил, что ему уже пятьдесят лет, а сделал он очень мало — каких-то семнадцать романов…
И пренебрежительно махнул рукой.
— Делает много не тот, у кого много книг, — строго произнес Иван Сергеевич. — Очень много книг у покойного Дюма, да что…
— Александр Дюма — моя слабость, — деликатно заметил Жюль Верн, прерывая гостя. — Он — хорошая погода нашей литературы, а вот я…
— А вы грибной дождичек, — ласково улыбнулся Иван Сергеевич. — Светит солнце, машет длинными ветвями березка, идет дождь — и кругом благоухание, всему прибыток, удача, радость.
Жюль Верн поблагодарил за сравнение, сказал, что запомнит его на всю жизнь, и добавил, что не так давно один известный терапевт наговорил ему таких ужасов, так сильно напугал: велел меньше работать, больше гулять…
— Вот чего не скажут нашим, русским писателям, — несколько с грустью и печалью в голосе отозвался Иван Сергеевич. — Больше гулять… У нас в России на долю писателя выпала такая огромная ответственность, такая серьезная обязанность, что жизни не хватит на то, чтобы сказать хотя бы четверть того, что сказать и сделать обязан. Это я такой счастливый, — Иван Сергеевич даже покачал головой неодобрительно и с укором, — что имею возможность бывать за границей. Наши писатели — праведники и чуть ли не святые, иногда на извозчика не имеют, не то что… побольше гулять, поменьше работать…
— Нашему дорогому Жюлю Верну действительно следует поберечь себя, — вмешался Этцель. — Он — неистовый труженик французской литературы.
— В этом году я дам вам только одну книгу, а не две, — серьезно проговорил Жюль Верн.
— И даже одной много, — столь же серьезно вставил Иван Сергеевич. — Одну через год, вот как! Я обещал моему издателю роман через два-три года, не раньше. Я, видите ли, долго думаю и не скоро пишу.
— А я наоборот, — откровенно признался Жюль Верн, — и быстро думаю и скоро пишу.
— Не завидую этому свойству, — вскользь обронил Иван Сергеевич. — А возможно, в данном случае виноват мой возраст…
— Да вот, посудите сами, — горячо, сильно жестикулируя, произнес Жюль Верн и протянул Этцелю письмо: — Читайте, пожалуйста, вслух! Тогда вы, дорогой Тургенев, поймете, почему я должен работать очень быстро.
— «Талантливый учитель по всем предметам, — начал чтение Этцель. — У нас, школьников старших классов, зашел спор: а что, если от нашей планеты оторвется большой кусок…» Оторвется кусок! — в сердцах повторил Этцель. — Хорошенькое выражение для школьников старших классов! Придумают! И читать не хочется!
— Нет, нет, пожалуйста, читайте! — попросил Иван Сергеевич.
— Оторвется большой кусок, — еще раз с презрительной миной произнес Этцель. — «И этот кусок, — продолжал он чтение письма, — будет носиться в мировом пространстве, подобно маленькой планете. Возможен ли такой случай и как должны чувствовать себя люди, которые окажутся на…» Нет, как угодно, — рассмеялся Этцель, — я больше не могу. Непредставимая чепуха!
— Представимая и даже вполне возможная, — возразил Жюль Верн, лукаво посмеиваясь. — Может случиться, дорогой мой друг, что в этом году вы получите роман именно на тему спора школьников старших классов!
— Школьники предлагают писателю тему! — с нескрываемым возмущением и раздражением проговорил Этцель,
— Этим и должны заниматься школьники, — сказал Жюль Верн.
— Читатели, — уточнил Иван Сергеевич. — Это было бы очень хорошо! Очень хорошо и полезно для обеих сторон.
— Милые, умные мальчики, — проговорил Жюль Верн и, взяв из рук Этцеля письмо, прочел последние его строки: — «Вы всё можете и всё знаете, ответьте нам, пожалуйста, или, что лучше, сочините об этом книгу…»
Иван Сергеевич расхохотался, повторяя одну и ту же фразу: «Сочините об этом книгу». Аппетитно рассмеялся и Жюль Верн. Только один Этцель строго и взыскательно оглядывал смеющихся и недовольно бубнил, что для смеха причин здесь нет абсолютно никаких, — письмо должно вызвать чувство возмущения и раздражения.
— Хорошие мальчишки! — воскликнул Иван Сергеевич и, тяжело дыша, стал обмахиваться носовым платком. — Счастлив писатель, получающий подобные письма! Счастливые школьники, у которых есть такой вот Жюль Верн!
— И этот Жюль Верн обязан работать много и быстро, — кланяясь Ивану Сергеевичу, заявил Жюль Верн.
— «Учитель по всем предметам…» — повторил Иван Сергеевич строки из только что прочитанного письма. — Согласен — такому учителю нет времени отдыхать. Желаю счастья, мой дорогой друг, — обратился он к Жюлю Верну и протянул руку для пожатия.
— А теперь откройте окно, — попросил он Этцеля. — Что-то трудно, тяжело дышать.
И вдруг, забыв об ужине и прогулке, он заторопился, попросил проводить его туда, где он оставил свое легкое светлое пальто, шляпу и трость, и, несмотря на уговоры Этцеля и Жюля Верна, оделся и сказал:
— Старости не сидится на месте, — ей всё кажется, что она не старость, а только очень длинно, томительно длинно, прошедшая жизнь. Надо уезжать на родину, а там… Позвольте, я поцелую вас, дорогой мой Жюль Верн! И вас, месье Этцель!
Посидев еще с полчаса, распростился со своим издателем и Жюль Верн. Дома он заперся в своей башенке и погрузился в думы. Он уже видел этот большой кусок, оторвавшийся от земли и носящийся в мировом пространстве.. Неправдоподобно? Следует сделать так, чтобы это было правдоподобно. Много невероятного, мало правдоподобного и в жизни на земле. Истории, кем-то рассказанной, верят потому, что знают рассказчика, знают жизнь и ее фокусы. Приходит писатель и сочиняет нечто такое, чего не было, но что могло быть, и писателю верят — не потому, что он хороший рассказчик, и, конечно же, не потому, что читатель знает жизнь и ее фокусы, а потому, что сочинитель обладает способностью, даром убеждения, — он и лжет, а ему верят…
Вот Этцель предлагает совместную работу с Лавалле — вместе с ним писать географию Франции. Этцель обещает хороших художников, лучшие карты. Этцель готов пойти на любые затраты. И дает срок в пять лет, в то же время требуя, по старому, заключенному еще с Этцелем-отцом, договору, два романа в год.
«Что ж, — думает Жюль Верн, — пожалуй, соглашусь. Это будет своеобразным отдыхом — переключение с романа на… Позвольте, какое же переключение, если старый договор остается в силе!.. Гм. И всё же соглашусь — буду работать с Лавалле!»
Он встает с кресла, прохаживается по кабинету, думает, что-то напевая.
«Кто-то совсем недавно назвал меня бытописателем космоса, — вспомнил он одну журнальную статью. — Лестно, очень лестно! И я должен прибавить еще лести от себя, я должен знать, кого именно поселить на этой маленькой планете, в каком именно месте потеряет земля часть своего пространства. О, как интересно!»
Он потер ладонь о ладонь, тряхнул головой, подошел к окну, растворил его настежь. Из сада повеяло крепким настоем цветов, нагретой за день земли.
«О, как интересно! — повторил он, вздыхая. — И на этом кусочке планеты люди будут вести себя так же, как на планете до катастрофы. А что им остается делать? Они по-прежнему несут то же сознание — они те же существа, с той лишь разницей, что вот эта беда несколько серьезней всех других. Но какие новые чувства приобретут они? Увеличится страх, отшлифуется ненависть, крылатой станет зависть и оглохнет любовь.
Вот тут уже вступает в свои права наука, и здесь нельзя ошибиться. Следует помнить завет Гюго относительно служения родине, прогрессу, человечеству. Каждый сюжет, каждую деталь приключения в романе необходимо напитать мыслью о будущем, а будущее — это свет и благо всех народов.
Утром следующего дня Жюль Верн набросал первые строки своего нового романа, который спустя неделю уже получил очертания, сосудики живого организма налились кровью, заработало сердце. Спустя месяц Жюль Верн написал на папке, в которой хранились черновики первых глав романа, название его: «Гектор Сервадак». Спустя еще полгода Этцель написал на рукописи: «В набор». Незадолго до рождественских каникул школьники старших классов получили от Жюля Верна ответ на свое письмо. В ответе было 350 страниц.
— А теперь я отдохну, сяду на корабль, возьму собаку, сооружу тайну, придумаю капитана лет четырнадцати-пятнадцати, и уже только потом…
— Потом? — нетерпеливо произнесла Онорина.
— Напишу роман о войне. Я просматривал немецкие газеты, и для меня несомненно, что германские промышленники и финансовые деятели не успокаиваются, они вырабатывают планы новой войны. Необходимо обуздать их. Я должен сделать это в моем романе. Никому не приходит это в голову, пусть займется этим Жюль Верн — писатель для юношества!..
Жюль Верн не питал ненависти к немецкому народу, но в сердце его еще живы были воспоминания о национальном позоре и унижении его родины в 1870 году. Слово «Седан» в сознании его было синонимом слова «позор». Он хорошо помнил те дни, когда немецкие войска обложили Париж. Двадцать восьмое января 1871 года казалось ему самой черной датой истории и его личной жизни. Жюль Верн был по-детски наивно уверен в том, что силы прогресса рано или поздно восторжествуют на всем пространстве земного шара и уничтожат носителей зла. Слова «Добро» и «Зло» он всегда писал с большой буквы.
«Профессор Шульце, — писал Жюль Верн в наброске конспекта своего нового романа „Пятьсот миллионов Бегумы“, — строит военный город, в котором сосредоточены предприятия, вырабатывающие орудия смерти. Шульце мечтает при помощи сверхмощной пушки уничтожить свободный город Франсевиль. 500 миллионов в качестве наследства оставлены Шульце и его родственнику французу Саразену. Люди неодинаково используют эти колоссальные деньги. Город-коммуна и гигантская пушка, способная разрушить коммуну француза. Снаряд летит на тридцать миль. Но снаряд летит дальше этих тридцати миль, и пакостник Шульце погибает от своего же изобретения: обычная гибель всякого зла. Француз продолжает свою утопическую работу…»
— Никого не пускайте ко мне, — распорядился Жюль Верн, принимаясь за новый роман. — Меня нет дома. Забудьте обо мне, — я уехал.
— А почта? — спросила Онорина.
— Никакой почты!
— А посетители из Парижа? Что ж, прикажешь им говорить неправду?
— Я не приказываю, но прошу. До сих пор ты была правдива. Две-три недели, месяц… ну, два месяца постарайся наверстать упущенное и лги направо и налево вместе со всеми нашими слугами!
— А мы — растерянно спросила Онорина.
— Вы меня будете видеть дважды в день — утром и вечером минут по тридцать, не больше.
— Нам этого мало!
— Мне тоже. Вспомни изречение известного тебе мудреца Барнаво: «То и хорошо, чего мало».
— Позволь мне на минуту заменить Барнаво, — нашлась Онорина. — Ты собираешься написать сто романов!
— Это совсем немного, приняв во внимание, как быстро и жадно читают книги школьники старших классов! Если мне удастся прожить девяносто лет, я напишу сто пятьдесят романов, Онорина!
Жюль Верн уединился в своем кабинете и засел за работу. Но тут начались неприятности, которые Барнаво, наверное, назвал бы весьма приятными: Жюля Верна избрали в члены муниципалитета Амьена и поручили ему наблюдение и заботы о народном образовании в «столице департамента Соммы» с населением в пятьдесят тысяч человек. Раз в неделю приходилось заседать, не менее одного раза в месяц — посещать школы. Педагоги не давали покоя писателю, а он всё чаще и чаще посматривал на мачты своего «Сен-Мишеля» и однажды, замыслив побег, укрепился в этом решении.
«Правда ли, что вы, как об этом говорят и пишут, ни разу не покидали границ Франции? — спрашивал Жюля Верна один из его почитателей в письме из Лондона. — Правда ли, что у вас есть глобус диаметром в два метра и лучший атлас мира?..»
«Совершеннейшая правда, — отвечал Жюль Верн своему почитателю. — Я сижу дома и никуда не показываюсь. За всю свою жизнь я посетил только три города: Нант, Париж и Амьен. Правда, что у меня есть глобус, но диаметром не в два, а в три с половиной метра. Моему атласу мира завидует главный штаб Великобритании. С почтением Жюль Верн».
«Сен-Мишель» взял курс на Средиземное море. Капитан попросил хозяина яхты снабдить его подробностями плавания.
— Куда вам будет угодно, — сказал на это хозяин. — Посоветуйтесь с моим братом и его сыном, спросите себя, где бы вам хотелось побывать, в каком кабачке выпить. Почему так печальны, дорогой Олива?
Капитан ответил, что он в жизни своей ни разу не испытывал счастья.
— Впрочем, — улыбнулся он, — я здоров, не чувствую своего возраста, выражаясь вашими словами, месье, — я нахожусь в полосе устойчивой, хорошей погоды жизни!
— Моя хорошая погода что-то затянулась, — кстати заметил Жюль Верн. — Я не совсем здоров, но судьба так милостива ко мне, что я и не замечаю кое-каких изъянов в своем физическом состоянии. Скажите, мой друг, доводилось ли вам хоть однажды видеть зеленый луч? Знаете, что это такое?
Капитан сказал, что он видел зеленый луч — таинственный луч заката солнца — много раз. Жюль Верн заговорил о романе своем, посвященном этому лучу, и — в каком-то припадке откровенности — поделился с капитаном своими планами на ближайшее будущее.
— Печальны вы, а не я, — выслушав Жюля Верна, сказал капитан. — У вас, месье, есть все: слава, богатство, семья, почитатели, о вас уже ходят легенды, вас называют поляком, болгарином, сербом, хорватом…
— Есть люди, которым нравится думать, что меня вообще нет на свете, — рассмеялся Жюль Верн. — По мнению этих людей, существует фабрика по изготовлению научно-приключенческих романов, и фабрика эта, иначе говоря — фирма, носит название «Жюль Верн». Всё это делает меня печальным. Я жаждал славы и вот получил ее. В юности я очень нуждался. Сейчас я богат. Со мною переписываются большие люди всего мира. Чего недостает мне? Мне чего-то недостает. Чего же? Не знаю… Смотрите, смотрите — зеленый луч!
Одно мгновенье сияла над погрузившимся в море солнцем ярко-зеленая точка, подобная драгоценному камню. Она была чиста, прозрачна, и было в ней что-то, не поддающееся определению человеческим словом: очарование и тоска одновременно. Капитан из чувства уважения к хозяину своему смотрел туда, куда бежала и яхта, вспенивая воды седого, воспетого поэтами моря. Капитан не понимал своего хозяина — чего он хочет, чего ищет, что еще нужно ему для того, чтобы почувствовать себя счастливым…
— А что такое счастье? — спросил он, отдавая приказание подошедшему матрову. — Вы, месье, могли бы ответить на это одной хорошей фразой?
— Нет, не могу, — отрицательно качнув головой, отозвался Жюль Верн. — Длинно и утомительно-скучно могу, пожалуй. Счастье — это то чувство, то самое ощущение, недовольство тем, что имеешь, без которого невозможно движение вперед. Говорят, счастье в том, чтобы быть здоровым. Неверно. Я знаю многих здоровых людей, не имеющих работы, обремененных семьей. Те, кто работает и одинок, тоже тоскуют по счастью. Я имею право сказать: я счастлив. Но откуда же тоска? И чего хочет от меня тоска моя? Не знаю.
Помолчал и добавил:
— Я успокаиваюсь, когда я работаю. Кажется, я в состоянии ответить вам, но не словами, а делом. Вы понимаете меня? Кажется, счастье в том, чтобы трудиться. Делать то, к чему ты призван всеми своими способностями, дарованием, талантом. Простите, дорогой Олива, я ухожу работать.
— Курс? — спросил капитан.
— По вашему желанию, — ответил Жюль Верн.
Спустя три месяца он закончил роман под названием «Матиас Сандорф» — роман о дальних странах, которые ему пришлось посетить, о приключениях Матиаса Сандорфа в Средиземном море, которые так любил автор этого романа.
— Это мой «Граф Монте-Кристо», — говорил Жюль Верн Александру Дюма-сыну. — Я писал мою книгу, ежечасно вспоминая все доброе, что получил от вашего отца. Его нет в живых. Позвольте посвятить мой скромный труд вам, дорогой друг!
И написал на титульном листе: «Александру Дюма-сыну. Я посвящаю книгу Вам, а также памяти великого, романиста, отца Вашего — Александра Дюма. Я пытался сделать моего Матиаса Сандорфа похожим на Монте-Кристо. Прошу Вас принять это посвящение как доказательство и залог моей глубокой дружбы. Жюль Верн».
— Что дальше? — спросил Этцель неутомимого писателя, только что получившего авторские своей новой книги.
— Дальше? Роман о капитане Немо. Не удивляйтесь, не делайте большие глаза! Был капитан Немо подводный, теперь появится надземный.
— Название? Можно объявлять в проспектах? — оживился Этцель, в котором уже заговорил издатель, неутомимый труженик, воспитатель и поощритель дарований. — Когда получу рукопись? Кого хотите пригласить в качестве иллюстратора? Ру, Беннета? Может быть, дадим работу кому-либо из окончивших Академию художеств? Там есть талантливые люди…
— Сперва еще одно путешествие, — ответил Жюль Верн. — Я еще не нагляделся на белый свет. В каюте «Сен-Мишеля» так хорошо работается! Меня грызет тоска, необъяснимая, глубокая. Вспоминаю Тургенева, — давно ли мы беседовали с ним вот в этом кабинете?.. Нет в живых великого человека… Как странно!..
— Скорее отправляйтесь в плаванье, — сказал Этцель. — И не на месяц и не на два — на год, на полтора. Откуда у вас такие мысли, не могу понять!
— От великого счастья, дорогой Этцель! От преизбытка хорошей погоды! Много лет назад хозяйка квартиры в Париже, у которой я жил в маленькой комнате, сказала как-то, что я родился в сорочке с бантом… Эта женщина учила меня добывать связи, рассказывала о Скрибе… Был у меня Барнаво — великий человек! Барнаво… как мне недостает этого друга!..
Спустя неделю Жюль Верн отправился в новое путешествие.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.