Глава девятнадцатая Жюль становится Жюлем Верном

Глава девятнадцатая

Жюль становится Жюлем Верном

Этцеля называли благодетелем, светлой головой, кладоискателем: под кладом подразумевался талант. Этцель был умный, дальновидный, талантливый, образованный издатель, сам писавший романы и повести для юношества под псевдонимом Сталь. Убежденный республиканец, отбывший срок изгнания до амнистии пятьдесят девятого года, он пользовался популярностью человека смелого и непоколебимого в своих убеждениях. Он умел помочь начинающему, посоветовать опытному литератору, поддержать в беде (чаще всего материального характера) и старого и молодого, закупить на корню всё, что уже написано и может быть написано в будущем тем человеком, в котором он почуял незаурядный талант. Он был скуп на посредственность и щедр на подлинное дарование. Книги, вышедшие под его маркой, отличались прекрасной внешностью, добротностью переплета и бумаги. Этцель приглашал известных художников, они иллюстрировали книги, делали обложки. Этцелю подражали в Германии и Англии. В конце девятнадцатого столетия изданиям его стали подражать в России Вольф и Девриен.

Этцелю приносили плоды долгих бессонных ночей, результаты кропотливых изысканий, образчики ума, таланта, выдумки. Он взвешивал этот тонкий, деликатный товар, подвергал его анализу в лаборатории экономики, коммерции и вкуса, определял степень успеха той и этой рукописи и, зрело обдумав, покупал вместе с рукописью и автора ее — на радость читателям, на счастье автора. Он имел обыкновение заключать договор на десять лет вперед, он умел превратить полюбившегося ему автора в своего постоянного работника, в свою золотую рыбку, с которой он, помня назидательное разбитое корыто и непогоду на море, умел ладить, то есть просить от человека ровно столько, сколько он в состоянии был дать, и еще столько, сколько хотелось Этцелю.

От талантов исключительных, больших Этцель требовал очень много, тем самым воспитывая в них повышенную требовательность к себе, гордость за свою работу, пренебрежение к труду легкому, небрежному, кое-как. Этцель первый издал полное собрание сочинений Гюго и многих других передовых писателей Франции. Богатея сам, он увеличивал благосостояние тех, кто у него печатался. Книги он выпускал быстро и платил без задержек.

Жюля Этцель принял в спальне, лежа в постели. Ему нездоровилось. Он устал. Он не доверял своей бухгалтерии, экспедиторам, наборщикам и курьерам, он знал в лицо членов семьи каждого своего служащего, он сам читал корректуру и ежедневно часа два проводил в типографии. Рано утром, когда голова была свежа и ясна, Этцель садился за работу. В одиннадцать часов он начинал прием.

— Простите, — робко, волнуясь и дрожа, произнес Жюль, останавливаясь на пороге. — Я к вам…

— Дайте мне вашу рукопись, — прервал Этцель и указал на стул подле кровати, перед столиком, заставленным бутылками с вином, закусками, книгами.

Жюль сел, наблюдая за тем, что будет делать Этцель. В большой комнате было полутемно. Этцель был похож на Дон-Кихота; худой, длинноносый, с глазами мечтательно-грустными, длиннорукий и быстрый в движениях, он пробегал взглядом по страницам рукописи, делал пометки синим карандашом, отрывался от чтения, чтобы закурить и улыбнуться, и снова читал, то покачивая головой, то морщась. Некоторые страницы он не читал, а только смотрел, что наверху и внизу, и, перелистывая, длительно останавливался на тех, которые ему чем-либо понравились.

Непроизвольно копируя каждое движение знаменитого издателя, Жюль соображал, что в его рукописи плохо и что хорошо. Этцель чаще всего морщился. Один раз он щелкнул пальцами и сказал: «Ловко!»

— Вы думаете? — привставая, спросил Жюль.

— Вы всё проморгали, сударь! — ответил Этцель.

Прошло еще немного времени. Жюль взял с тарелки кусок холодной телятины, положил его на хлеб и собрался позавтракать, но как раз в это мгновенье Этцель свернул рукопись в трубку, длительно посмотрел на Жюля и сказал:

— Лекция! Вы написали лекцию. Температура вашей рукописи невысока. Кому нужны лекции! Кого заинтересует компиляция! Нужен роман! Он уже есть в вашей рукописи, его нужно вынуть, очистить, причесать. И не история воздухоплавания, а история с воздухоплавателями! Понимаете? Такая книга пойдет. Налейте мне, пожалуйста, мадеры. И себе. Благодарю вас. Будете работать?

— Буду, — ответил Жюль, совсем не чувствуя себя убитым. Он ждал худшего. Он получил ответ, предсказанный Онориной. Она только ничего не сказала о вине и закусках. Мадера оказалась превосходной. Критика Этцеля — обнадеживающей.

— Наука наша на пути прогресса, — продолжал Этцель, то прикладываясь к бокалу с вином, то затягиваясь сигарой. — Кому-то нужно подхватить то, что может дать и уже дает техника. Чуточку прогноза, это не помешает. Если, конечно, на это у вас найдется знаний, способностей, ума. Таким образом мы получим новый жанр. Понимаете мою мысль? В таком случае принимайтесь за работу. А это… — он протянул Жюлю его рукопись, — не пойдет. Ваша история…

Положил руку свою на плечо Жюлю, заглянул ему в глаза, дождался улыбки и только тогда произнес то, что ему чаще всего приходилось говорить молодым авторам:

— Совсем неинтересная история! Возьмите ее. Населите людьми, сочините приключения, главным действующим лицом сделайте воздушный шар. Получится роман, наилучшая форма лекции.

— Мне не найти слов для благодарности, — пробормотал Жюль. — Я так…

— Пейте мадеру, оставьте ваши слова. Возьмите себе в карман дюжину сигар, они из Манилы. Не курите? Бросили? Очень хорошо, очень хорошо, — оттягивая нижнюю губу, певуче проговорил Этцель. — И не огорчайтесь. Мы будем делать интересные вещи. Жду вас в самое ближайшее время. Не торопитесь, но и не медлите. Вы работаете регулярно?

— Шесть-семь часов в сутки, — потупясь ответил Жюль, ожидая, что Этцель скажет: «Мало!»

— Садясь за работу, всегда ли знаете, о чем будете писать?

— Знаю всегда, но только не всегда получается так, как хотелось бы, — ответил Жюль, чувствуя себя учеником перед строгим, но доброжелательным учителем. — Много читаю, — добавил он. — За истекшие пять лет прочел триста научных книг. Скажите — я не совсем безнадежный человек?

Этцель рассмеялся и, в свою очередь, спросил о возрасте Жюля.

— Мне показалось, что вам лет сорок, — сказал он, когда Жюль назвал год своего рождения. — Ну что ж… Увидим, увидим, — он стал потирать свои руки. — Оставьте свой адрес.

Едва закрылась за Жюлем дверь, как Этцель дернул шнур звонка дважды. Явился секретарь, он же главный бухгалтер и кассир.

— Видели? Я говорю о человеке, который только что был у меня. Он придет к нам в конце месяца.

— Романы? Рассказы? — спросил секретарь.

— Пока что нагромождение фактов, хорошо изученных, профессионально поданных. Этот человек присел подле золота и кучи железных гаек и тщательно подобрал все гайки. Я поговорил с ним, намекнул. Возьмите его адрес.

— Его фамилия?

— Верн. Жюль Верн. Недурно звучит, не правда ли? Принесите всё, что сделала типография за вчерашний день. Разберите почту и дайте мне.

Прошел месяц, и Жюль принес Этцелю роман под названием «Пять недель на воздушном шаре»; он стоил автору многих бессонных ночей, непогасимого восторга, сомнений, воодушевления и полного забвения всего, что его окружало. Он признавался, что писал под диктовку незримого друга, образы возникали сами собою, нужные слова являлись как по волшебству, страницы ложились в папку законченных глав без единой помарки. Глобус и географический атлас были главными помощниками Жюля. Карта Африки была вся исчерчена цветными карандашами…

Воздушный шар Жюля Верна летел над Центральной Африкой, которая еще не была исследована. Она исследовалась и тщательно изучалась здесь, в Париже, за письменным столом трудолюбивого, взыскательного художника, создававшего новый жанр в литературе. «Теперь или никогда», — говорил себе Жюль в короткие минуты отдыха, настаивая на том, чтобы Онорина всем приходящим к нему сообщала, что муж ее болен. Никого не принимать, даже Барнаво и Аристида.

— Барнаво привел врача, — сказала как-то Онорина. — Они сидят и ждут, когда ты позовешь их к себе.

— Барнаво пришел с двумя врачами, — сказала Онорина на следующий день. — Выйди к ним, покажись, поговори!

— Что-то случилось с моим воздушным шаром, — пожаловался Жюль жене. — Может быть, ты позовешь Надара? Как, уехал? Куда уехал? Врачей гони!

— Пришел твой кузен Анри, — сказала Онорина вечером того же дня. — Его ты, конечно, примешь.

— Анри математик, он мне не нужен. Поцелуй его за меня и извинись, дорогая…

— Мишель хочет видеть тебя, — прибегала Онорина к самому крайнему средству. — Он спрашивает, где папа, что с ним…

— Давай Мишеля, скорей, скорей! Здравствуй, сын! Поцелуй меня сюда. И сюда. Теперь сюда. Спасибо. Я пишу для тебя книгу. Да, с картинками. Страшно веселую; ух какая это будет книга! Скорее учись читать, Мишель. Онорина! Возьми Мишеля.

Еще страница… Еще полстраницы… Заключительная фраза, и — точка. Жюль отложил перо, потянулся так, что хрустнули суставы, закрыл глаза. Какое счастье — закончить работу! Ни с чем не сравнимое счастье — знать, что твой труд будет известен сотням, тысячам, сотням тысяч людей, а возможно, и миллионам. «Миллионам», — вслух произнес Жюль и подошел к окну.

Небо над крышами невысоких домов было ясно и чисто. Но вот с востока пришла туча, она остановилась прямо перед Жюлем, и ветер стал трепать ее, комкая очертания и форму. Прошло несколько минут, и от тучи осталось облако, странно похожее на Африку — ту Африку, что лежит на карте.

— Африка! — воскликнул Жюль и настежь растворил окно. — Африка! — крикнул он, протягивая руку к облаку, уже менявшему свои очертания, уже таявшему в бледно-голубом небе. — Африка, моя Африка! — еще раз сказал Жюль и в изнеможении, в состоянии блаженного забытья и счастья опустился на диван…

На следующий день Жюль пошел к Этцелю. Издатель поставил перед Жюлем столик с винами и закусками и сказал:

— Я буду читать, а вы поскучайте, мой друг, за мадерой! Хорошая, старая мадера! Я не задержу вас, я умею читать быстро!

Жюль сидел ровно пять часов. Этцель наконец прочел последнюю страницу, молча протянул Жюлю руку и сказал только одно слово:

— Поздравляю!

Затем он налил себе вина, чокнулся с Жюлем, обнял его и сказал:

— Вы будете представлять мне ежегодно по два романа, только мне и никому другому. Я приглашу лучших художников — Риу, Невиля, вас будут иллюстрировать Бениет, Фефа. Эти люди хорошо знают географию, интересуются техникой, любят и понимают природу. Мы завоюем мир, Жюль Верн!

— У меня кружится голова, не надо, — сказал Жюль. — Будем мечтать в наших книгах, в жизни останемся трезвыми людьми.

— Будем мечтать и в жизни, — поправил, улыбаясь, Этцель.

— Да, конечно. — Жюль закрыл руками лицо. — Это я от большого волнения! От очень большого чувства, которому нет названия!

— Хотите быть знаменитым и богатым? — спросил Этцель, отдавая распоряжение секретарю заготовить текст договора. — Хотите? Будете! — торжественно проговорил Этцель. — Вы взбираетесь на золотую гору, сударь!

— А потому оба и дышим так тяжело, — вставил Жюль, подписывая договор. Этцель обратил внимание на то, что рука Жюля дрожит. — Событие исторической важности, — сказал Жюль, откладывая перо. — Сегодня я заново родился, вы моя повивальная бабка… А это что? — спросил он, когда Этцель протянул ему узкую длинную бумажку бледно-зеленого цвета с красной чертой по диагонали.

— Это чек, по нему вы получите пока что три тысячи франков. А пока — пью за процветание Жюля Верна! — Этцель поднял бокал.

— Пью за процветание вашего издательства, за ваши книги! — сказал Жюль.

— За наш увлекательный подъем в гору! — провозгласил Этцель, наливая новый бокал.

— Я пьян, — пробормотал Жюль. — И от вина также…

От Этцеля он направился на Большие Бульвары, туда, где много народу, где шум, движение, суета. Радость его была так велика, что он не в состоянии был найти ей точное определение. Много позже, когда слава его была упрочена на всем земном шаре, он говорил, вспоминая этот день: «Вот когда я понял, что человек рождается дважды! Весь день я бродил по городу, заговаривая с незнакомыми и театрально-вежливо раскланиваясь с друзьями и приятелями. „Подождите, подождите, — мысленно говорил я каждому, кто проходил мимо меня, — еще немного времени, и все вы будете узнавать меня, всем вам захочется познакомиться со мною! Сегодня я прощаю вас, бог с вами, сегодня вы не хотите поклониться мне — не надо, ничего, я подожду, — я ждал много, осталось очень мало!“ Я вошел в помещение банка. Я медлил, я долго сидел на скамье против того окошка, за которым работал седой человек; он и не подозревал, что его сын, первый из ребятишек, получит мою книгу с автографом! „Позвольте мне получить по этому чеку!“ Служащий надел очки, взял мой чек, осмотрел его и спросил, намерен ли я взять всю сумму или какую-то часть оставлю на текущем счету. „Непременно текущий счет, непременно!“ — сказал я. Черт возьми, у меня текущий счет! „Позвольте узнать ваше имя!“ — „Гастон Фужер“, — ответил служащий банка. „У вас есть дети?“ — „Сын, ему пятнадцать лет…“ — „Пусть ваш сын придет ко мне ровно через полтора месяца, он получит… ха-ха! — он получит несколько бессонных ночей!..“ Тем временем банковская машина заработала ради меня одного. В одном месте я получил тысячу франков, в другом какую-то книжечку, я даже и не посмотрел на нее, а просто сунул в карман и, помахивая шляпой, грациозно удалился. Всего доброго, будьте здоровы, желаю вам удачи! Фу, каким дураком был я в тот день, — блаженный, неповторимый день!..»

Книга появилась в продаже спустя сорок девять дней. Жюль в сопровождении Барнаво отправился в экспедицию издательства получать авторские экземпляры. Новый чек от Этцеля он получил накануне, беседа с Гастоном Фужером на этот раз была более продолжительной. Тридцать книг уже были приготовлены — две массивные, тяжелые пачки, крест-накрест перевязанные веревкой. Барнаво поднял их и заявил, что понадобится помощь мальчика — того, что стоит и ждет, когда его позовут.

— Зови, Барнаво, этого мальчика! Нет, зови тридцать мальчиков, пусть каждый несет по одной книге!

— Я ничего не имею против оркестра духовой музыки, — заявил Барнаво. — А это не сон, мой дорогой Жюль Верн? Дайте мне хороший подзатыльник! Я могу умереть от радости и счастья!

— Мы должны долго жить, Барнаво, — сказал Жюль. — Умереть сегодня страшно!

— Умирать всегда нехорошо, но если для продления вашей жизни понадобится чья-то другая — возьмите мою! Только сперва разрешите мне прочесть вашу книгу!

— Барнаво! — воскликнул Жюль и кинулся в объятья своего верного старого друга. — Мы будем работать, как волы! С утра до ночи! Впрочем, работать буду я, — ты теперь должен отдохнуть. Сегодня же ты выходишь на пенсию. А теперь нанимай экипаж и закупай всё поименованное вот в этом списке. Я буду дома через три часа. К моему приходу стол должен быть накрыт на пятнадцать персон. Побольше вина, фруктов, мяса, сыра…

— Хлеба, масла и сосисок, — закончил Барнаво. — Всё знаю, Жюль Верн, всё знаю! Когда же вы успели заготовить этот список?

— Пять лет назад, — ответил Жюль.

Он не торопясь шел по улицам Парижа. Походка его изменилась, — он и сам обратил на это внимание, — она стала уверенной; Жюль дышал глубоко и полно; он свысока, но вовсе не пренебрежительно глядел на прохожих — читателей своих, отныне своих читателей! Он заходил в магазины писчебумажных принадлежностей, выбирал самую дорогую бумагу, конверты, тетради и просил прислать на дом вот по этому адресу. «Всего хорошего, будьте здоровы, желаю вам удачи!» В трех магазинах он накупил столько бумаги, перьев, карандашей и чернил, что ему хватило этого лет на пять. Затем он зашел в магазин цилиндров, шляп и котелков; свою старую желтую шляпу оставил на прилавке, а вышел из магазина в мягкой желтой панаме со шнурком. В ювелирном магазине он купил золотое кольцо; зачем, кому — и сам не мог понять. «Подарю кому-нибудь, — сказал он себе. — Такое милое колечко, как не купить…» В магазине обуви он только посидел с минуту и ушел. «Ботинки буду заказывать, у меня мозоли, широкая ступня, готовая обувь вредит моему здоровью», — сказал он и отправился к Иньяру:

— В шесть вечера прошу пожаловать ко мне на маленькое торжество по случаю выхода моей книги!

От Иньяра он проследовал к Дюма-отцу. Почтенного романиста не оказалось дома. Бывшая квартирная хозяйка, мадам Лярош, дала тысячу уверений в том, что она придет в шесть без пятнадцати. Надар сказал: «Бегу сию минуту!» Кузен Анри Гарсе обещал быть ровно в семь. «Раньше никак не могу, — сказал он. — „Надеюсь, вина будет достаточно?“ — „Пять литров на человека“, — ответил Жюль.

Не пригласить ли Жанну?

Он послал ей большой букет белых и красных роз.

Отец и мать… Они далеко, стары, не приедут.

А что же книга?

Книга раскупалась, как хлеб.

Школьники читали ее, как некий учебник географии, в котором для лучшей усвояемости были добавлены приключения. Взрослые, по совету детей, среди дел и забот наскоро пробегали одну-две страницы и уже не могли оторваться, забывая дела и отдыхая от забот.

Из дома в дом летела весть: «Вышла интересная книга, спешите купить ее, вы не раскаетесь, вы не заснете, забудете всё на свете и даже почувствуете легкое головокружение после путешествия на воздушном шаре».

Газетные обозреватели и солидные критики вынуждены были очень серьезно отнестись к предложенной им для отзыва книге. Один из них, наиболее откровенный, скромный и честный, на страницах газеты признался, что он ничего не знал об Африке, — всё недосуг было прочесть и узнать, и вот ему преподнесли эту страну, ее климат, животный мир, растения в такой увлекательной форме, что хочется сказать автору: «Большое спасибо, добрый, талантливый Жюль Верн!»

Прошел месяц, и Этцель приступил к подготовке второго издания. В качестве иллюстратора он пригласил Риу, — этот художник давно мечтал о такой именно книге. Она вышла, поступила в продажу; бюро газетных вырезок прислало издателю тридцать печатных отзывов. Жюль перевязывал шелковой тесьмой письма от читателей: белой от женщин, синей от мужчин. Писем от мужчин было больше.

— На завтра к обеду котлет, анчоусов, рыбы, — говорил Жюль Онорине. — Я всё еще голоден! Я очень долго думал о читателе и наконец получил право подумать о себе.

Роман Жюля очень скоро перевели в Петербурге на русский язык; роман вышел под названием «Воздушное путешествие через Африку»; книга была издана Головачевым. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин писал о ней в «Современнике»: «Ребенок не встретится здесь ни сблагонравным Ваней, ни с обжорливою Соней, ни с лгуном Павлушей, рассказы о которых так тлетворно извращают детский смысл, но сразу увидит себя окруженным здоровой и свежей атмосферой. Он увидит, что автор не обращается к нему, как к низшему организму, для которого требуется особенная манера говорить с картавленьем, прпшептыванием и приседаниями и которому нужны какие-то особенные „маленькие“ знания: он поймет, что ему дают настоящие знания, что с ним говорят об настоящем, заправском деле…»

Жюль задумывал новый роман. Еще пять-шесть месяцев, и на столе Этцеля должна лежать рукопись размером не менее десяти листов.

— О чем же ты будешь писать? — спросила Онорина.

Муж ее задумался. У него было много планов, но сейчас особенно сильно беспокоил один.

— Сен-Клер-Девиль, геолог, с которым я недавно познакомился, — ответил Жюль, — предложил мне идею интереснейшего романа. Он должен называться так: «Путешествие к центру земли». Мой новый друг сам спускался в кратеры погасших вулканов; Девиль представляет собою готовый образ ученого-мыслителя, не жалеющего жизни своей ради науки…

— Мой бог! — всплеснула руками Онорина. — Ты должен написать этот роман в пять-шесть месяцев! Ты закабалил себя! Ты совершил оплошность!

— Может быть, я переоценил свое здоровье, — спокойно проговорил Жюль. — Два романа в год — совсем немного. Этцель ничего не навязывал мне, я добровольно согласился с его предложением давать в год два романа. Зато двадцать тысяч франков, моя дорогая! Этцель нашел меня, он указал мне мою золотую жилу! А я, как тебе известно, умею работать по десять часов в сутки.

— Иногда ты работаешь и двенадцать часов!

— Значит, нет нужды волноваться. На следующей неделе мы отправляемся в Нант, там пробудем до сентября, и, как только вернемся, я немедленно сажусь за «Путешествие к центру земли».