Глава девятая «Семейный музей»

Глава девятая

«Семейный музей»

Рассказы оказались потруднее пьес.

В своей драматургии Жюль уже успел выработать некую манеру, приемы, — ему почти ничего не стоило заставить разговаривать целую группу действующих лиц и в то же время не задерживать разговорами течения фабулы. Короче говоря, Жюль научился управлять характерами и действием на сцене. Пьеса строилась на движении к развязке, и здесь Жюль, что называется, набил руку, работая с таким опытным и не лишенным таланта драматургом, как Дюма-сын.

В работе над рассказом Жюль встретился с новыми, совершенно неожиданными трудностями. И в рассказе, как и в пьесе, всё строилось на движении к развязке, но трудность заключалась в том, что самое действие нужно было дать своими словами, не рассчитывая на героев. Кроме того, всё время следовало помнить основное требование редактора: не больше пятисот строк. В крайнем случае — пятьсот пятьдесят.

Жюль работал с девяти утра до полудня. В соседней комнате Иньяр трудился над опереттой; в продолжение двух-трех часов он выколачивал из рояля один и тот же мотив, добиваясь ясности, мелодичности, слаженности звуков. Нечто похожее делал Жюль: он обдумывал фразу, записывал ее, потом переделывал, начинал обдумывать следующую, с нею повторялось то же самое. Жюль долго думал над тем, как лучше соединить две фразы в одну, какие слова оставить, что выбросить. Лучшей фразой оказывалась та, которая вбирала в себя все соседние.

Жюль ловил некий мотив, вспоминал какую-нибудь песенку, оперную арию, подчинялся ее ритму и убеждался в том, что Аристид со своей мусыкой очень помогает ему: он подсказывал мотив, походку фразы, нечто весьма существенное. И всё же не в мотиве заключалась соль, суть, основа.

Жюль спрашивал себя: «Почему так происходит, — вот есть мысли, знаешь, что нужно сказать, но нет слов; ищешь их, а они спрятались. И наоборот: слова без усилия ложатся на бумагу, одна фраза ведет за собой другую, но серьезней мысли нет в этой серии предложений, получается болтовня, не нужная для рассказа».

Жюль бросал перо и ложился на диван. Рояль гудел под пальцами Иньяра. Жюль лежал минут десять и снова усаживался за работу. К полуночи рассказ был готов. Всё сказано, показано, объяснено, но чего-то не хватает. Рассказ похож на человека, которому трудно передвигаться. В рассказе нет легкости, он весь в поту. Вместо вина кипяченая водичка. Дюма в таких случаях советует отложить написанное и приниматься за что-нибудь другое. А если другого нет?

«Пишите что хотите, — советует Дюма. — Иногда из этого получается начало чего-то еще неизвестного, а иногда окажется, что вы нашли как раз то, что искали. Мой совет: пишите ежедневно. Нужно очень много товара, чтобы выбрать то, что нам нужно. Заготавливайте этот товар, имейте про запас дюжину лунных ночей, а потом берите любую. Предположим, что завтра вам будет плохо работаться, вы будете злиться, а потом кинете всё к дьяволу и отправитесь гулять. Нет, дорогой мой, гулять вы пойдете тогда, когда, к примеру, изобразите мужчину, которого покидает возлюбленная, или женщину, которую… и так далее. Начнете — через пять минут вы увлечетесь работой, забудете всё и всех. Тренируйтесь, упражняйтесь, — уж я-то знаю, что говорю!»

«Тренируйтесь ежедневно, — сказал как-то раз Гюго. — Всё достижимо для того, кто трудится. Труд — самое волшебное, что только есть на свете. Трудом человек преобразует землю».

Жюль трудился. Написанное в пять вечера до самой полуночи казалось Жюлю столь исключительным, таким блестящим, что хотелось крикнуть на весь Париж: «Слушайте! Слушайте! Смотрите, что я сделал! Как можете вы беспечно пить, есть и спать, когда рядом с вами живет гений! Слушайте!»

Утром следующего дня Жюль перечитывал написанное и конфузливо вымарывал те именно фразы, которые десять часов назад казались ему гениальными. И уже не хотелось кричать на весь Париж…

— А у тебя как? — спросил он Иньяра.

— Почти так же, с той разницей, что я менее требователен к себе, — ответил Иньяр. — Публика — дура, она всё слопает и три раза спасибо скажет. Талант она освищет, бездарность наградит венком. Ты счастливее меня, — ты к себе строг. Ты выбрал литературу, а читатель всегда требовательнее зрителя. Публика, любящая оперетку, предпочитает второй сорт. Вот я и даю ей то, чего она хочет. Публика уже испортила меня, — каюсь…

— Ты молод, как и я, — возражал Жюль. — У нас всё впереди, нам рано каяться. Мы можем пять лет ошибаться, а потом встать на верную дорогу. Не хорони себя, Аристид, — к собственным похоронам можно привыкнуть. Назови школьника тупицей, и он перестанет заниматься.

— Меня везде и всюду называют тупицей, — с болью произнес Иньяр. — И я примирился с этим. Черт с ними! Тупица? Хорошо, но вы дорого заплатите мне за это!

Летом пятьдесят первого года Жюль поставил последнюю точку на седьмом черновике рассказа. Переписка потребовала двух вечеров. Жюль попросил Иньяра послушать.

— «Первые суда Мексиканского флота» — так называется мой рассказ. «Глава первая. Немножко географии». Не знаю, хорошо это или плохо, но меня с детства интересует наука. У меня много карточек по всем видам знания. Итак, начинаю. Ты скажешь правду, Аристид!

Жюль читал полтора часа. Иньяр не прерывал его ни разу.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо! Мне очень нравится. Ты нашел что-то новое, уверяю тебя! Я получил большое удовольствие.

— Ты думаешь? — не верилось Жюлю.

— Вижу, а не думаю. Скорее неси эту драгоценность в «Семейный музей»! Сто франков ты уже имеешь. Завтра приступай к новому рассказу.

Жюль пришел в редакцию «Семейного музея» первым, и его немедленно пригласили в кабинет редактора. Пьер Шевалье взял рукопись и стал читать ее бегло и, казалось, невнимательно. Перевертывая страницы, он поглядывал на Жюля, стряхивая пепел сигары на головы героев. Жюль сидел на краешке кресла. Он думал о том, что рассказ, в крайнем случае, можно отдать и за пятьдесят франков. Деньги — статья очень важная, но гораздо важнее увидеть свой рассказ на страницах журнала. Пятьдесят франков — это очень много денег. Тридцать нужно отдать в мясную и хлебную лавки, шесть — стирка белья, три….

— Беру, — сказал Пьер Шевалье.

— Вы думаете? — бледнея от радости, произнес Жюль.

— Наверное знаю! Видите, я пишу: в набор. Рассказ пойдет в следующем номере. Долго писали?

— Месяц, — ответил Жюль. — Думал две недели. Очень много бумаги пошло на черновики.

Редактор поморщился:

— Так нельзя, земляк. Изнурительная работа. Три рассказа в месяц — вот норма. Ну-с, научитесь, привыкнете, а пока поздравляю. Деньги можете получить в субботу.

— Сколько? — Жюль опустил голову, закрыл глаза.

— Как я и говорил — семьдесят пять франков. Когда принесете новый рассказ? Мне хотелось бы… Вот, например, этот воздушный шар, — он указал на картинку, висевшую ка стене. — Напишите что-нибудь про этих господ в корзине. Жду. Желаю успеха.

Семьдесят пять франков… Это, конечно, очень хорошо, но разговор шел о ста франках. Пьер Шевалье не так давно назвал именно эту цифру. Почему же он передумал? И даже не извинился… А еще земляк… Пел, как райская птичка, обещал, умасливал, просил. Что поделаешь, придется до поры до времени терпеть, молчать, не ссориться, брать то, что дают. Быть может, наступит время, когда дадут в три раза больше.

Жюль пришел домой, снял с полки свою картотеку, посмотрел, что есть в ней о воздухоплавании. Очень немного, да и то уже весьма устарело, хотя бы только потому, что в таком-то столетии упоминается воздушный шар, еще спустя пятьдесят лет — тот же воздушный шар, и спустя сто лет — опять воздушный шар. Различные города, разные фамилии, но суть одна и та же: воздушный шар неизменен…

Жюль отложил карточки и задумался. В сущности, ничего не стоит написать рассказ о приключении с воздушным шаром. Придумать какое-нибудь приключение, связанное с полетом, например нападение орла. Поговорить о природе… Редактор журнала таким именно и представляет себе рассказ, который, несомненно, будет принят, оплачен (семьдесят пять франков…) и напечатан. Подписчики журнала прочтут рассказ и забудут его через полчаса. Гм… Стоит подумать об этих подписчиках и покупателях. «Семейный музей» читают главным образом подростки — самый благодарный, самый требовательный читатель, независимый и неподкупный. Жюль на себе испытал действие и влияние книг. Если в них описывается путешествие — самому хочется поездить по белу свету. Если книга изображает доброго, умного, великодушного человека — самому хочется стать добрее, чище, лучше. Если молодому читателю рассказать о воздухоплавании, а потом дать сведения о географии Альп, то такой рассказ, само собою, превращается в нечто полезное, современное, нужное. Кроме того — о, это самое главное,— следует заглянуть в будущее воздухоплавания: что там? Сегодня воздушный шар, а завтра?

Таким образом, рассказ о перелете, скажем, через Альпы превращается в интереснейшую лекцию о науке. Иначе за каким чертом, простите за выражение, висеть раскрашенным картинкам в приемной и кабинете редактора!

Только в рассказе будет не пятьсот строк, а больше. «Первые суда Мексиканского флота» испорчены тем, что их в угоду редактору пришлось сокращать. Но ничего, пусть будет пятьсот строк в журнале, — потом можно прибавить, развить, и тогда рассказ увеличится вдвое. Но всё непременно должно быть коротким.

На следующий день Жюль занял место за длинным полированным столом в читальном зале Национальной библиотеки. Он выписал историю воздухоплавания, и ему дали две книги. Он попросил всё, что имелось в библиотеке о природе Альп, и ему дали географический атлас и книгу «Ботаника горных вершин». Он попросил снабдить его хорошей картой Альп, и перед ним оказалась тяжелая и толстая книга — атлас Европы.

Ему хотелось есть и пить, но ему не хотелось уходить из читального зала. Он делал выписки, набрасывал план рассказа, наскоро записывал отдельные сценки, разумно полагая, что связать их в одно целое он сумеет дома. Жюль покинул библиотеку самым последним. Он шагал по улицам Парижа, и ему казалось, что он только что возвратился из фантастического путешествия на воздушном шаре.

Иньяр наигрывал бравурные опереточные мотивы. Жюль в изнеможении опустился в кресло.

— Великий Моцарт! — обратился он к своему другу. — Беги в лавку. Купи хлеба, масла, вина. Как можно больше — сколько хочешь. Деньги поищи в своем кошельке.

Жюль ел и писал. Работа доставляла ему такое большое удовольствие, что он встал из-за стола только под утро, когда Иньяр еще крепко спал. Рассказ наполовину был готов.

Через день рассказ был готов окончательно. Жюль переписал его и понес в «Семейный музей». Пьер Шевалье извинился: «Очень занят, сейчас читать не буду, оставьте, спасибо, зайдите во вторник ровно в три, желаю удачи…»

Ровно в три во вторник Пьер Шевалье сказал Жюлю:

— Написано бойко, занятно, со знанием дела, можно подумать, что рассказ написан ученым. Но какой же вы ученый! Вы сунулись не в свое дело. Нам нужны приключения и еще раз приключения. Наш читатель требует кладоискателей, морских битв и святой материнской любви. С вашим воздухоплавателем ничего не случается. Взгляните на этих господ, курящих трубки. Неужели так-таки ничего нельзя сделать с ними? Эти полоумные люди курят под оболочкой шара! Из трубок летят искры. Сумасшедшие, право, сумасшедшие!..

Жюль встрепенулся:

— Сумасшедшие?..

Он подумал о чем-то. На лице его проступила едва видная улыбка.

— Спасибо, — сказал он. — Через три дня вы получите рассказ с приключениями. До свидания. Только я ничего не меняю ни в конце, ни в начале, — история и география остаются. Можно?

— Физика, математика, медицина — что хотите, — махнул рукой редактор. — Только дайте приключения! Придумайте сумасшедшего, и вы получите сто франков.

Сумасшедший уже вошел в сознание Жюля и удобно расположился там.

— Не боги горшки обжигают, — сказал Жюль Иньяру. — Редактор хочет сумасшедшего — он получит его.

— Представь себе, мой друг, — отозвался Иньяр, — горшки обжигают боги, именно они, и никто другой. Тот, кто знает, как сделан горшок.

— А я говорю в том смысле, что рассказ не пострадает оттого, если в корзину воздушного шара я посажу сумасшедшего. Он бежит из больницы, прячется среди мешков с балластом… Гм… Тут что-то не так. А второй воздухоплаватель… Как быть с ним? Надо подумать.

— Да, мой друг, мы пока что приготовляем горшки для обжига. Мы еще слепо слушаемся заказчика. Надо, чтобы они писали под нашу диктовку. Чтобы они плясали под нашу дудку.

— Уходи, Иньяр, ты мне мешаешь обжигать мой горшок, — сказал Жюль. — Сядь за рояль и побренчи что-нибудь веселое, — я начинаю прямо с сумасшедшего.

Новый рассказ назывался «Путешествие на воздушном шаре». Первые две страницы посвящались истории воздухоплавания, на страницах третьей, четвертой, пятой и шестой читателю преподносились захватывающие приключения воздухоплавателя, потерявшего рассудок под облаками; на седьмой и восьмой страницах Жюль развязал сюжетный узел и закончил рассказ описанием местности, схожей с пейзажем Альп.

Пьеру Шевалье рассказ понравился.

— В субботу вы можете получить…

— Сто франков, — торопливо вставил Жюль. — Кажется, именно эту цифру вы и хотели назвать, дорогой земляк?

Редактор промолчал. Однако в субботу Жюль получил только восемьдесят франков.

Рассказ «Путешествие ка воздушном шаре» появился на страницах журнала спустя две недели. Жюль прочел его вслух, и он ему не понравился, — не потому, что сумасшедший был нелеп и даже комичен, но потому, что научная часть рассказа была принесена в жертву традиционно понятой занимательности.

Жюлю уже не нравился и журнал. Видимо, из всех кушаний редактор любил те, которые пожиже и послаще, а цвета розовый и голубой предпочитал всем другим. Он просил Жюля написать еще два-три рассказа «на любовную тему».

— Только поменьше объятий и поцелуев, побольше нежных прикосновений и вздохов! Мой вкус терпит урон от таких рассказов, но наш журнал читают солидные папаши и мамаши, мы обязаны быть нравственными людьми. Напишите о том, как приятна прогулка с любимой, как чисты ее молитвы перед распятием, когда она ложится в постель рядом со своей матерью, которую ей приходится содержать на свой скромный, но вполне достаточный для безбедного существования заработок.

— Вы шутите? — спросил Жюль.

— Шучу я только дома, — ответил редактор. — Через неделю после того, как будет напечатан такой рассказ, мы получим три сотни писем с просьбой дать в журнале портрет автора. Хотите?

— Розовое и голубое? — рассмеялся Жюль.

— Голубое и розовое — вы угадали. И тут я разрешаю и химию, и физику, и прочую фармакопею. Наворачивайте сколько угодно.

— За семьдесят пять франков?

— Сто! Сто десять! После того, как мы дадим ваш портрет, вы будете получать сто двадцать пять франков.

— А как быть с приключениями?

— Приключения должны быть такие, как в библии, земляк! Чистые, неземные, непорочные.

— Возлюбленная героя может вознестись на небо?

— Может. И вернуться обратно. И рассказать о том, что там, наверху.

— Меня и вас убьют за такой рассказ, — совершенно серьезно заметил Жюль.

— Букетами цветов и восхищенными взглядами, земляк, — уточнил редактор.

Пришло письмо из Нанта, от матери. Мадам Верн прочла рассказ сына «с чувством восхищения и радости». Пьер Верн сделал приписку: «Я тоже читал про корабли и сумасшедшего. Я в тревоге, — здоров ли ты, мой дорогой Жюль?..»