ВЕЛИКИЙ ФЛАМАНДЕЦ

ВЕЛИКИЙ ФЛАМАНДЕЦ

Конец августа 1628 года ознаменовался в жизни маэстро большим событием. В Мадрид по поручению правительницы Нидерландов инфанты Изабеллы Клары Евгении прибыл с дипломатической миссией известный уже всему миру Питер Пауль Рубенс. Прославленному художнику надлежало по высочайшему приказу способствовать заключению мира между Испанией и Англией.

Король Филипп IV не замедлил представить великому фламандцу своего придворного художника. Невысокий плотный человек с приветливой внешностью покорил Веласкеса. Впервые пришлось ему так близко познакомиться с художником, перед именем которого уже при жизни как неотъемлемая приставка стояло слово «великий». Человек блестящего ума и многосторонней образованности, Рубенс оказался интересным собеседником. При первой же встрече, называя Веласкеса коллегой, он высказал маэстро необычайный восторг от Испании. Неизвестная и загадочная, она пленила его воображение.

Подвижный, несмотря на свои пятьдесят четыре, великий фламандец и минуты не оставался спокойным. Заявив при дворе, что он намерен снять копии с Тициана, и этим оградив себя от любопытства посторонних, он часами простаивал в Альказаре у его полотен.

На протяжении девяти месяцев, которые показались нашему маэстро одним днем, он неотступно следовал за сеньором Рубенсом, сопровождал его в поездках, даже предоставил свою мастерскую в Альказаре в его полное распоряжение.

Великий маэстро писал быстро и легко. Во время сеансов он говорил с доном Диего о живописи. Не все было понятно строгому испанцу в полотнах Рубенса, которые дышали декоративной пышностью. Ведь сам он был из числа тех, кто не позволял себе corriger la nature — исправлять природу.

Количество прожитых лет дают человеку большое преимущество перед молодыми — опыт. Был он и у Рубенса. В отличие от других сеньор Питер не держал в секрете знаний, приобретенных за годы упорного труда. С щедростью богатой и одаренной натуры он не отдавал, а буквально дарил их Веласкесу. Относясь к работам испанца с громадным уважением, он чувствовал в них талант, искру, поиск. Но были вещи, ставшие для Рубенса простыми, тогда как Веласкес в этом направлении делал только первые шаги. Великий маэстро старался обратить внимание художника на цвет и свет. Он знал, что воспринимаются они в неразрывном единстве, и показывал, как взаимно рефлексируют помещенные рядом локальные тона. Для дона Диего общение с Рубенсом было равнозначно хорошей школе. Когда же он попытался назвать его в разговоре учителем, сеньор Питер возмутился: ему нечему учить уважаемого маэстро, и он просит не употреблять это почетное звание применительно к нему.

Однажды Рубенс, внимательно просмотрев все написанное испанцем, подвел как бы итог его творчеству за прошедшие годы. С волнением слушал дон Диего слова о том, что многое в его мадридских полотнах изменилось, если сравнить их с созданными в Севилье. Куда девалась резкость светотени и тяжесть красок! Заиграл на картинах ландшафт, кисть стала свободней и легче. Он уже и сам заметил, что в его картинах появилась объединяющая все краски серебристость, — дал ему ее Мадрид.

Вечерами Рубенс усаживался за письма. Во Фландрию летели весточки о том, что мадридский двор очень строг, что Испания своеобразная страна. Еще он писал, что все свое время здесь отдает искусству.

Иногда с самого утра, надев нарядный плащ и огромную шляпу с белым страусовым пером — этот наряд всюду выдавал в нем иностранца, — сеньор Рубенс и дон Диего отправлялись гулять. Их карета останавливалась во всех более или менее примечательных местах.

В одном из бесчисленных погребков они наблюдали, как девушка, настоящее дитя Испании, исполняла на столе танец среди стаканов. Под веселый звон гитары, удары бубна и треск кастаньет она умело лавировала среди наполненных вином сосудов. Сколько грации, ловкости и умения было в ее движениях!

Рубенс был в восторге и с величайшим удовольствием осушил стакан кислейшего вина в честь искусницы. Потом он еще долго вспоминал ее, приговаривая, что каждый человек должен быть мастером своего дела, тогда он будет артистом!

Сеньор Питер хотел узнать об Испании как можно больше. Он ел куахадо[28] и касидо[29], запивая их водой, на рынке купил альпаргаты[30] и долго восхищался искусством работы. В соборе, став на колени, он со слезами на глазах слушал «Ave Maria» и «Gloria in excelsis»[31], а вечером, вдыхая ароматы осени, немел от красоты мадридских красавиц, вышедших на прогулку в сопровождении дуэний, напоминавших колдуний из древних сказок.

Нигде в мире нельзя было встретить подобную картину. Женщины ходили чаще всего парами, чинно держась за руки. Черные одежды и кружева, небрежно брошенные на плечи, делали их всех стройными и таинственными. За красавицами шествовали их стражи. Рубенс нередко останавливался и, не боясь вызвать осуждение и насмешки, смотрел гуляющим вслед. Хитры мадридские женщины! Зная, что ничто так не оттеняет красоту, как уродство, они берут себе в провожатые таких мегер!

Осень прощалась с землей, обильно украсив гостеприимную хозяйку красками, достойными королевы. Она, разряженная и ленивая, уставшая от летнего зноя, дремала в ожидании, когда можно будет, наконец, зарывшись в пух снегов, впасть в долгий зимний сон.

Люди провожали щедрую осень по-своему. В честь ее устраивались карнавалы. На один из них попали дон Диего и высокий гость.

Сбор винограда окончился, и повсюду вдоль патио можно было видеть длинные веревки, на которых строго по сортам были развешаны тяжелые синие и золотистые гроздья. От погребков шел пьянящий запах: вино раннего урожая начинало бродить, а в громадные бочки заливали новые партии отжатого сока. Все, кого встретили по дороге художники, спешили на базарную площадь. Оттуда должно было начаться шествие Бахуса. Когда оба маэстро подошли к месту, все приготовления были в полном разгаре. Привели огромного белого быка. Двое молодых людей раздавили в медном тазу виноград и, макая в синеватый сок тряпку, разрисовали всю его шерсть огромными синими кругами. В углу, по древнему обычаю, несколько человек наряжали красивого парня Бахусом. Оставшись в одной набедренной повязке, он перекинул через плечо раскрашенную овчину, которая должна была заменять ему шкуру пантеры. Тем временем быка подвели к высокой повозке, сплошь увитой виноградными лозами, зеленью, лентами.

Его быстро впрягли. Тогда Бахус, полный достоинства, влез на свое ложе. На голове у него торчала «золотая» корона. Повозка тронулась. Вдруг из переулка раздались крики. И на площадь под смех и визг толпы — сброда пикарос, бродяг, нищих, солдат, крестьян и почтенных горожан — выехал верхом на осле шут Бахуса — Силен. Если до сих пор все окружавшие повозку и принимавшие участие в шествии изо всех сил изображали на своем лице строгость и почтение, то, увидав Силена, они не выдержали. Площадь разразилась хохотом. Силен был необычайно смешным. Делая страшные ужимки и гримасы, он привставал в своих мнимых стременах и подражал чинному Бахусу.

Сеньор Рубенс забыл обо всем на свете и, проталкиваясь к самому центру площади, тоже приплясывал в такт возникшей песни. Он смеялся громче всех, обращая на себя внимание почтенной публики. Позабыв правила приличия, он теребил за плащ Веласкеса и, указывая на тронувшееся шествие, говорил, что в Мадриде сюжеты сами бегают по улицам. Когда к вечеру, полные впечатлениями, они возвращались домой, маэстро убеждал юного друга написать картину празднества. Напрасно Веласкес говорил, что виденное сегодня так далеко от его последних полотен. Рубенс был настойчив. Он даже решил, что сам тоже будет писать нечто в том же духе, только это будет скорее фламандское празднество.

Над сюжетом Веласкес раздумывал долго. Он попросил знакомого водоноса за вознаграждение повести его в одно из братств Бахуса. Его создали пикарос как пародию на многочисленные религиозные братства.

Осень была их месяцем. Почти каждый день они собирались, чтобы повеселиться и за стаканом кислейшего вина принять в свое бродяжническое общество нового члена. Веласкес внимательно наблюдал за церемонией приема. Он уже начал делать первые наброски.

Повеселел Хуан де Пареха, ему казалось, что вернулись севильские времена.

Тем временем королевский двор переезжал в Эскориал. Придворный устав требовал от королей, чтобы в течение шестидесяти трех дней в году они пребывали в этом дворце. Там продолжались работы по сооружению Пантеона предкам. Во Дворце царей обновляли гранитных царей Иудеи Облицованные лучшим мрамором лестницы и арки принимали в свои холодные объятия первых посетителей. В царстве тишины и безлюдья, убежище бесконечного сна и печали смерти появились первые призраки.

Веласкес, сам любивший тишину и уединение, вздрагивал, когда от темной поверхности стены отделялась уродливая фигура и ковыляла дальше своею дорогой. Это уже приехали во дворец в числе служащих лиц двора карлики и уродцы. Они, словно живые куклы, служили игрушками для маленьких инфантов и принцесс.

Не только при испанском дворе жили эти маленькие обездоленные люди, чье уродство было предметом постоянных насмешек. Целые их армии заселяли все дворы Европы. Ими играли и взрослые. Короли, устав от дневных забот, тоже потешались ими. Их жалкие, тщедушные тельца облекали в зеленые ливреи, что делало их похожими на кузнечиков. Им предписывалось не ходить, а постоянно прыгать, не говорить, а пищать. Был даже разработан целый комплекс поведения придворного карлика. В человеке воспитывали шута. Его величество приказывал брать их с собою даже во время поездки в Эскориал. Они должны были, не нарушая серьезности обстановки, понимая всю ответственность положения, не давать тоске проникнуть в королевское сердце. Художник от души жалел этих крошечных людей, чей шутовской удел для многих был театральным представлением.

— Добрый день, Паблиллос, — приветствовал Веласкес невысокого человека в длинном, до пят, черном плаще. — Сегодня прекрасная погода, не правда ли?

На дона Диего взглянули глаза — две запятые на белом гипсовом слепке.

— Правда, маэстро, правда. Еще немного, и солнце, перестав любить землю, спрячется за темные тучи. Утра станут походить на вечер, а дни уподобятся ночи. Душа человеческая, преисполнившись смятением, запросит пощады, но не умилостивить разгневанного бога…

— Не надо, мой друг, это не театр, — остановил его художник. — Пойдем лучше ко мне в мастерскую. Тут, несмотря на толщину стен, кажется, отовсюду дует пронизывающий ветер. Пойдем, я тебе кое-что покажу.

— Благодарю, маэстро. Вам-то бог не забыл вложить в душу сердце.

В мастерской было тепло и от этого казалось светлей. Правда, комнату освещал еще камин да бросэро[32]. Паблиллос протянул над ним руки.

— Я решил попробовать написать тебя, Паблиллос.

— Маэстро оказывает мне честь, — шут королевского корраля[33] театрально поклонился. — Но что может дать искусству, великому искусству, мой портрет? Разве мало их «украшает» стены дворцов? Может, маэстро забыл, что в Альказаре, который он покинул не более трех дней тому, вся парадная лестница увешана прелестными личиками и фигурками моих собратьев?

Он гмыкнул и ядовито продолжал:

— А впрочем, я согласен, ведь моего только согласия не хватало, верно? Маэстро, идя по стопам своих предшественников, хочет продлить галерею идиотов. Пройдут века, уйдут в другой (несомненно, прекрасный) мир все населяющие землю сегодня, а я останусь висеть на стене, как образец пережившего века кретинизма. Мы можем гордиться, ведь физические недостатки становятся предметом гордости. Может случиться так, что в будущем будут говорить о сложившейся традиции в нашей живописи писать такие портреты. Пишите, маэстро. Где же кисти, Хуан?

Он развалился в кресле, откинув плащ и вытянув ноги.

— Мне бы не хотелось спорить и ссориться с тобой, Паблиллос. Если уж ты так недоволен, я не буду писать. Только мне кажется, ты не прав. Что плохого в том, что маэстро Алонсо Санчес Коэльо писал портреты карликов? Ты захотел сделать обобщение, но оно прозвучало, прости меня, с позиций злого человека. Ты артист, Паблиллос, и не хочешь понять артиста. Все живое достойно изображения. Почему ты считаешь, что я хочу создать твой портрет только для того, чтобы и после твоей смерти над тобой смеялись? Видит бог, я не хотел такого. Ведь когда будут смеяться над твоим лицом, будут смеяться над моим трудом, моим полотном. Почему ты не подумал, что от этого будет горько и больно мне?

— Маэстро, я слышал немало прекрасных слов на своем веку, немало говорю их с подмостков сам. Но вас… вас я люблю, дон Диего, и очень боялся, что вы вдруг окажетесь похожим на них…

Паблиллос сделал выразительный жест рукой.

— Теперь не гневайтесь и не гоните меня. Посмотрю, посижу у вас тут.

Хуан протянул дону Диего кисть. Маэстро провел ею задумчиво по ладони, потом подошел к мольберту. Работа продолжалась. На сей раз он писал картину на мифологический сюжет. Но те, кто был во время карнавала в честь Бахуса на рыночной площади, невольно вспомнили бы этот день. Пожалуй, ни один из бодегонес, написанных ранее, не был так реалистичен. Сила реализма в соединении с талантом помогла достичь совершенства.

В тени зеленого дерева, на фоне горного ландшафта и вечерней сини голубого неба, живописной группой расположились девять человек. Компания пикарос из общества Бахуса собралась погулять. Посредине восседает широколицый, полноватый юноша — сам Бахус — добрый бог вина и веселья. Но как мало в его облике от античного бога! Это скорее один из бродяг нарядился сегодня в олимпийские одежды. Компания пирует. Позабыты житейские невзгоды, тяготы и лишения. Бахус — единственный «античный» образ мифологической картины. Весь его облик свидетельствует о том, что игра ему по душе. Он ничуть не смущен своим окружением. Прикрыв ноги бело-розовым покрывалом, Бахус вытянул руки, чтобы увенчать стоящего перед ним на коленях человека венком из больших листьев. Вокруг Бахуса расположилась веселая компания. Слева от него человек в войлочной шляпе. На его лице, испещренном морщинами, широкая улыбка, в руках. — чаша с вином. Оно-то и развеселило всех, заставив мир сиять новыми красками. Собравшиеся погулять вовсе не напоминают героев мифа.

Сколько времени потратил Веласкес, пока нашел нужные модели для картины! Он исходил все беднейшие кварталы Мадрида. На углу одной из улиц ему повстречалась весьма живописная фигура, расположившаяся прямо на земле.

— Кто ты, человек?

— Бродяга, ваша светлость.

— Чего ради ты так решил величать меня?

— Вы закрыли мне солнце, полагая, очевидно, что излучаете света не меньше, чем оно. Я решил не огорчать вас, может, господину это важно.

Веласкес засмеялся.

— Шутник. Как же тебя зовут?

— Раньше — Педро, а теперь — Гальярдо[34]. Вы не думайте, я заслужил это имя на пласа де торос[35]. Не всегда такой дырявый наряд украшал меня.

Он брезгливо двумя пальцами оттянул плащ. На его теле больше ничего не было.

— Были времена, когда прекрасные дамы при виде меня лишались чувств, а девушки бросали к моим ногам букеты роз, — он мечтательно закатил глаза. — Эх, что и говорить… прима эспада[36].

Плут явно врал. Слишком простыми были его речь и манеры. Он кого-то не очень удачно копировал и так вошел в роль, что искренне верил сам в то, что с ним такое было. Веласкес слушал его болтовню, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. Потом протянул ему монету и приказал через день приходить к восточным воротам Альказара. Так нашел он своего «человека в войлочной шляпе».

Жизнь опять пошла обычным чередом: туалетная, тронный зал, опочивальни, зимний сад, охотничий домик. Когда же прикажете писать? Думал, пока король со свитою прибудет в Эскориал, он немного поработает — не вышло. Хоть бы побыстрее весна, может, она принесет перемены?

Прошла зима. Собирался возвращаться домой сеньор Питер Рубенс. В один из последних дней он долго оставался у короля. О чем они говорили с его высочеством, для Веласкеса осталось тайной. Только на следующий день король зашел в мастерскую маэстро и с деланно скучным видом сказал ему, что для него приготовлен сюрприз.

«Враги не спят ночью» — гласит поговорка. Не мог по-прежнему успокоиться и маэстро Висенте Кардучо. Со свойственной ему пренебрежительностью он говорил «фавориту живописи» небрежные похвалы. Опять появились рукописи почти оконченных его «Диалогов», где были слова, которые прямо относились к Веласкесу. «Причиной его неоправданного честолюбия было злоупотребление портретами; он подчинил благородное искусство скромным вкусам, как мы видим теперь по большому количеству картин с натюрмортами, вульгарных и жалких по замыслу, с пьяницами и игроками… Художнику хотелось изобразить… плутов… унижая само искусство и репутацию художника».

Веласкес больше не обращал внимания на выпады из стана врагов. Его беспокоил единственный вопрос: что же готовит ему король?

Рубенс уезжал. Шли последние приготовления. Великий фламандец обещал писать своему юному другу.

Последняя их беседа особенно взволновала молодого маэстро. Он, которого мадридский двор приучил к сдержанному выражению чувств, был буквально потрясен силою эмоций Рубенса. В ответ на его щедрые похвалы Веласкес смущенно молчал. Внимание его привлекла стопка эскизов, а среди них — портретный набросок человека в форме адмирала. Рубенс перехватил его взгляд и, прервав себя на полуслове, «представил» Веласкесу адмирала Амброзио Спинолу как очень талантливого человека, рыцаря славного рода, образованного, одаренного. Рубенс писал его портрет в 1625 году, когда тот со свитой ехал через Антверпен после сдачи крепости Бреды. Художник встречался с ним еще несколько раз, в 1627 и 1628 годах. И каждый раз проникался к адмиралу еще большей симпатией.

Даже на эскизе победитель при Бреде выглядел очень усталым. Живописная поза, богатый костюм, блеск ярких, живых красок не смогли этого скрыть. Веласкес долго смотрел на руки, нервно охватившие шпагу и маршальский жезл. Живопись знакомила маэстро с интересным человеком. Доведется ли встретить его в жизни?

В мастерской без Рубенса стало совсем пусто. Как не хватало маэстро, этого доброго и щедрого душой человека!

В доме Веласкеса тем временем назревали какие-то события. Все в комнатах, кабинете, гостиной и мастерской сверкало чистотой и новизной. Хуан беспрерывно куда-то бегал по просьбе доньи Хуаны де Миранды. Франциска, которой уже исполнилось десять лет, ходила размеренной походкой взрослой дамы с лицом, по одному взгляду на которое можно было догадаться, что она хранит какую-то тайну. Ученики тоже оставили работу и пропадали во дворе, занятые какими-то неотложными, по их словам, делами.

Сколько ни старался Веласкес узнать причину таинственных приготовлений, ему это не удалось. И только верный Гальярдо под большим секретом сообщил маэстро, что хозяйка хочет достойно отметить его тридцатилетие. Вот оно что!

Оставалось покорно ожидать «сюрприз» и не выдать Гальярдо.

Гальярдо от всей души привязался к дому маэстро. Сначала он просто ходил на сеансы и рассказывал маэстро всякие небылицы, потом к нему в доме привыкли, и добрейшая донья Хуана де Миранда предложила наняться слугой. Гальярдо оказался честным малым и за добро платил добром. Вот только его болтливый язык! Но дон Диего за это не сердится, дай бог ему тысячу лет жизни!

Домашний праздник прошел необычайно весело. Даже застенчивая хозяйка на настойчивые просьбы гостей спела. У нее был прекрасный голос. Больше всех тронул дона Диего его друг Франсиско Гомес де Кеведо-и-Вильегас. Дон Франсиско был дворянином по происхождению Судьба баловала его титулами и государственными должностями (он даже был секретарем Филиппа IV). Но выше всех постов в государстве ставил он скромное звание поэта. Стихи были его страстью. Сам талантливый и остроумный, Кеведо в других ценил прежде всего талант. Его стихи становились песнями, и их распевали на улицах Мадрида. И не приведи господь было попасться ему на язык! Но перед Веласкесом гордый и независимый дон Франсиско первый снимал шляпу. Друга своего он любил за стремление писать всегда только правду, за большое сердце художника. В этот день он подарил дону Диего стихи «Кисть». Маэстро перечитал их несколько раз. Там были такие строки:

Великий гений твой, Веласкес, чудо

Волшебной кистью совершать способен,

Даруя душу красоте и сердцу нежность.

И каждый твой рисунок — правда жизни.

Но как различны все твои картины

И в каждой есть свое соцветье чувств.

Когда ты пишешь, краски на доске

Мертвы и плоски; но прикосновенье

Твоей руки им сообщает жизнь,

И если чье-нибудь лицо

Ты переносишь на недвижный холст,

То вместе с ним и жизнь на холст ложится;

Лицо живет, натуре так подобно,

Что не портретом кажется оно,

А отраженьем в зеркале.

Спасибо, друг, за высокую оценку. Теперь осталось узнать, какой же подарок приготовил король Филипп.

У графа Оливареса была слабость — он любил сообщать приятные известия, особенно если к ним причастен сам. Ранним утром по дороге в канцелярию он заглянул к своему подопечному, каким он считал до сих пор Веласкеса, не заметив, что ребенок давно перерос опекуна.

Сегодня его новость была особенной. Королю очень понравился «Бахус». Хотя самого Оливареса «эти плуты», как он выражался, мало волновали — им больше подошло бы место в Саладеро, мадридской тюрьме, чем на полотне, — он был доволен похвалами короля. Ведь это он, Оливарес, в свое время «нашел» Филиппу придворного художника!

Король оказался щедрым не только на похвалы. Помня разговор с Рубенсом о том, что мадридским маэстро неплохо бы посмотреть мир, он разрешал Beласкесу поездку в Италию. В канцелярию двора уже отдан приказ выплатить художнику жалованье в 400 дукатов (это за два года вперед!), кроме того, дону Диего жаловали золотую медаль.

Веласкесу вначале показалось, что граф задумал над ним подшутить. Но когда Оливарес сказал, что ему надлежит прийти за деньгами и рекомендательными письмами, он поверил. Он поедет в Италию! Казалось, в жизни Веласкесу не доводилось слышать более мелодичного сочетания слов! Италия! Италия! — звенело в ушах. Он едет в Италию!

В несколько мгновений в доме маэстро все были поставлены на ноги. Донья Хуана де Миранда с улыбкою смотрела на мужа, буквально летавшего по комнатам. Внезапно прервав восторженную речь, он попросил Хуана принести ему из библиотеки что-нибудь об Италии.

Хуан принес книгу. Это были сонеты Петрарки! Художник улыбнулся. Да, он скоро увидит благословенную землю редких талантов. Но сейчас ему нужна другая книга.

В кабинете было прохладно. Тома тесными рядами размещались на полках вдоль стен. Веласкес любил книги. Но одной любви было мало для того, чтобы составить для себя отличную библиотеку. Он всегда с завистью смотрел на библиотеки в домах Фонсеки и Оливареса, где были собраны несметные книжные богатства. Ему же не хватало для этого главного — времени; денег на книги, как бы дорого они ни стоили, он не жалел. Книги — помощники художнику в работе. Вот труды античных мыслителей — Тита Ливия и Квинта Курция Руфа, дальше сочинения по философии «Политика» и «Этика» Аристотеля. Блеснули корешками поэтическая антология, испанский перевод Горация, «Метаморфозы» Овидия, «Неистовый Роланд» Ариосто. Пожалуй, таким книжным фондом мог гордиться всякий высокообразованный человек в Испании.

Отдельно стояли книги по живописи, их было больше всего, ведь они представляли профессиональные интересы художника. К живописи, скульптуре и архитектуре примыкали книги по арифметике, геометрии и перспективе и четыре тома руководства по анатомии.

Наконец он нашел то, что искал. «Назидательные новеллы» Мигеля де Сервантеса Сааведры, изданные книготорговцем Франсиско де Роблесом еще в ноябре 1612 года. Те самые «Новеллы», о которых поэт Хуан де Солис Мехия сказал:

О ты, что эти повести читаешь!

Коль ты проник в их сокровенный разум,

То истина тебе сверкнет алмазом,

Под этой ризой ты ее узнаешь.

Быстро перелистывал страницы маэстро. Вот то, что он искал, — впечатления испанца от поездки в Италию. Вместе с героем он совершал путешествие по улицам прекрасной Генуи, владыки мира Рима, великолепной Венеции, нарядного Неаполя, цветущей Флоренции. Скоро, совсем скоро он увидит все это сам!

До отъезда нужно было закончить еще два полотна. Портрет доньи Хуаны де Миранды был уже почти готов. Наконец-то художник выкроил время и написал портрет жены. Раньше он просил ее позировать ему для религиозных картин, и молчаливая, скромная донья Хуана де Миранда охотно соглашалась. Ее любовь к мужу была беспредельной. Однажды в дни молодости, еще в Севилье дав обет быть ему верным другом, она оставалась им на протяжении всей их жизни. Преданная, заботливая, она была тихим уютным островком в шумном потоке придворной жизни.

Менее удавался портрет Паблиллоса. Маэстро, к неудовольствию Хуана, переписывал его второй раз. Наконец на сером фоне картины отчетливо проступило черное пятно фигуры.

Паблиллос стоял во весь рост, закутанный в черный актерский плащ, широко расставив ноги. Очевидно, им только что произнесены под занавес слова монолога. В зале смех, а он, шут, призванный веселить других, не в силах смеяться, в глазах застыли глубокая печаль и страдание. Таким вышел этот портрет.

Для отправки в Италию все было готово. Оставалось только ждать, когда он будет представлен маркизу Амброзио Спиноле, в свите которого, как оказалось, и надлежало художнику ехать в Италию. Веласкесу хотелось до этого хоть что-либо узнать о полководце, чье имя часто произносилось в королевских покоях. Жаль, нет дона Хуана Фонсеки, который почил два года тому. У герцога Оливареса со Спинолой особые счеты, тут правды не узнаешь.

Художник зашел в Государственный совет. Здесь по приказу премьер-министра доном Хуаном де Веллелой, секретарем совета, были написаны для маэстро письма. Все итальянские посланники при испанском дворе по просьбе того же графа-герцога написали к своим дворам послания, содержащие рекомендации принять, как подобает, и оказать всяческую поддержку художнику его величества короля Испании Филиппа IV.

Писем было больше чем достаточно, а дон Хуан де Веллела вытаскивал из ящика все новые — вот письма в Венецию, при одном упоминании о которой сердце маэстро начинало сладостно замирать, — Тициан! вот в маленькие итальянские дворы, в Рим, папским легатам в Феррару и Болонью. «Господи! Да если это еще не последнее письмо, то моему багажу грозит серьезная угроза!»

Письма, аккуратно завернутые, были сложены в огромной величины кожаную сумку и оставлены под неусыпный надзор Хуана де Парехи.

Дон Хуан де Веллела искренне желал художнику удачи в дороге и во всей поездке. Он считал маркиза Спинолу умнейшим и обаятельнейшим человеком. От Веллелы и узнал Веласкес историю рода дона Амброзио и историю его жизни.

Род Спинолы существовал в Генуе уже много столетий. Он дал родному городу 11 дожей и 13 кардиналов. Славился еще этот старинный род своими воинами. При великом короле Филиппе II в Испанию прибыл знатный Федерико Спинола, который добровольно взял на себя командование большой эскадрой. Нужно отметить, что дела на море у нее тогда обстояли не блестяще. Голландцы так обнаглели, что появлялись со своими кораблями даже у берегов Испании! Первые же походы эскадры Спинолы принесли несколько громких побед. Где-то в середине 1599 года, уже при новом государе Филиппе III, Спинола был поставлен во главе крупных военно-морских сил. Он установил морскую блокаду нидерландского побережья, провел несколько удачных операций по захвату торговых и военных судов голландцев и их союзников — англичан. Но одних морских удач было мало для общей победы. Суша подводила море. Тогда в 1603 году из Генуи прибыл в Нидерланды младший брат уважаемого сеньора Федерико — Амброзио, который к тому времени уже пользовался славою опытного полководца. Но казна у короны была слишком пустой, чтобы вести войну. Сеньор Амброзио из своих средств выплачивал солдатам жалованье, покупал снаряжение. Постепенно фронт выравнивался. Но как бы ни были богаты братья, никакого состояния не хватит, чтобы прокормить прожорливую войну. Мадрид слал в армию одни депеши, на них же ничего не купишь.

В одном из морских боев погиб Федерико. Постепенно обстоятельства складывались так, что нужно было заключать перемирие. Беспрерывные войны, переезды, дипломатические поручения, ссоры с всесильным премьер-министром, который упорно не хотел понимать сложившейся обстановки («да будет это сказано лишь для вас», — вставил здесь дон Веллела), измотали и утомили маркиза. Правда, на его долю досталась одна из наиболее блестящих побед за последнее время — взятие крепости Бреды, но об этом лучше слушать из его уст. Теперь маркиз ехал в Италию. Новая война — новая должность. Солдат должен быть всегда в строю. Маркиз теперь будет главнокомандующим всеми испанскими войсками на востоке. В заключение беседы дон Веллела желал Веласкесу счастливых дорог и на море попутного ветра.

Со смешанным чувством горечи и досады шел Веласкес в приемную к графу Оливаресу. Услышанное сегодня заставляло взглянуть на своего покровителя несколько иными глазами. Значит, он, такой любезный, вежливый, гостеприимный с друзьями, бывает беспощадным, упрямым, заносчивым, нетерпеливым, грубым и дерзким с другими. Нужно присмотреться к нему, тем более что граф просил написать новый портрет.

Граф Оливарес принял маэстро тотчас. От имени короля он вручил дону Диего золотую медаль с изображением его величества, а от себя — атласный мешочек с золотом.

Веласкес был благодарен графу. Про себя он отметил, что подарок Оливареса пришелся как нельзя кстати. Содержимое мешочка насчитывало 200 дукатов золотом!

Маркиз Спинола понравился маэстро сразу. Высокий, стройный и седой, он сохранил прекрасную осанку и прямой пристальный взгляд. Во всей его фигуре чувствовалось столько внутреннего благородства, что Веласкесу не терпелось взяться за уголек. Он любезно предложил дону Диего разделить с ним место в его карете и представил своим спутникам адмиралу Альвару Басану, маркизу де Крузу, герцогу Лерме и аббату Скачиле, которые тоже ехали в действующую армию.

За разговорами время летело незаметно. Прогромыхал под колесами полуразрушенный каменный мост через Эбро, в стороне осталась Сарагосса, спутники же все не могли наговориться. Обаяние от личности Спинолы у Веласкеса все росло. Он готов был мысленно спорить с сеньором Рубенсом: «Ну какой же маркиз осторожнейший человек из всех, кого ему только приходилось видеть?» Может быть, тогда, облеченный полномочиями дипломата, он вынужден был быть таким?

Путники прибыли в Барселону 10 августа 1629 года, в день святого Лоренцо. У причала порта должна была ждать новенькая галера, которая повезет их дальше к берегам Италии. Здесь, в Барселоне, Веласкес впервые увидел море. Волны с яростным ревом, как цепи солдат, неслись к берегу, чтобы обрушить на скалы свои тысячетонные тела. Скалы принимали их удары и разрывали в клочья монолитные громады. Крупные брызги взлетали высоко в небо. А там, вдали от берега, где вода казалась совсем черной и сливалась с небом в одну темную массу, вновь формировались полчища валов. Собрав новые силы, море, громадное чудовище, бросало их с новой силой на сушу. Шла извечная война стихий.

Художник вслушивался в рев моря, который несся отовсюду, отчего даже воздух казался густым.

— Мы ищем вас, маэстро, — внезапно донесся до его слуха голос маркиза. — Хуан сбился с ног.

Сеньор Амброзио остановился рядом с Веласкесом и тоже смотрел на ревущее море. Что напоминало ему это море? Скорее всего детство. Его отцу хотелось видеть сыновей настоящими солдатами, борцами, и он вверил их воспитание морю. Оно шлифовало характеры, закаляло. А подчас и ласкало. Ведь не всегда оно бывает таким кипящим, море. Но ведь и жизнь состоит не из сплошных битв.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.