Фронт в трех шагах

Фронт в трех шагах

Ставлю перед собой задачу: к сведениям о дислокации немецких гарнизонов, обороняющих город, раздобыть еще данные по оборонительным рубежам в районе железнодорожной насыпи и моста. В ста метрах от участка, где расположилась школа переводчиков, находился железобетонный бункер: в нем располагался штаб района. Делая вид, будто я разыскиваю начальника оборонительного рубежа, я проник в этот бункер и застал там группу офицеров, склонившихся над оперативной картой и оживленно обсуждавших последние сводки с фронта. Из их разговора я многое понял и запомнил, к тому же узнал ночной пароль. Тихо выйдя наружу, я добрался до укромного местечка, где спрятал свой чемодан, взял его, перелез через проволочное заграждение и попал в запретную зону, которая контролировалась только патрульными: линия фронта была отсюда уже не больше чем в четырех-пяти километрах.

Передо мной — огромное заснеженное поле, усеянное черными пятнами воронок, за мной — насыпь и мост, слева — квартал особняков, покинутых хозяевами. Поравнявшись с последним особняком, стоящим на перекрестке, я пошел в него. Комната, в которую вела дверь из коридора, была не освещена, в разбитые стекла проникал холод. На фоне зловеще-пунцового заката, посреди комнаты стояла женщина, закутанная в плед. Она молча села за стол. Я подошел к столу, положил винтовку и сел у другого конца стола, засунув под него чемоданчик. Стол был длинный, обеденный. Мы сидели в сумерках, уже не видя друг друга, и молчали. В окно доносилось гудение фронта — непрерывное, рокочущее. Наконец я о чем-то спросил по-немецки, она что-то ответила. Мало-помалу ожили мысли, слова, движения.

— Еды в доме нет, — ответила полька на мой вопрос, — и воды тоже нет.

— Может быть, где-нибудь поблизости есть лавчонка? — спросил я, вспомнив о продуктах, брошенных в магазинах. — Ведь нельзя без еды, надо что-нибудь достать.

— Тут недалеко есть конфетная фабрика, через три дома от нас, налево за углом.

— А санки у вас есть?

— Есть детские, в подъезде.

…Желтый глаз карманного фонарика обежал степы, полки, шкафы, кипы упакованных сладостей, огромные валы кондитерских агрегатов с конвейерами, пультом управления. Под ногами хрустел сахарный песок. Пальцы попадали то в какой-то крем, то в тесто. Я жевал печенье, шоколад, вафли.

А пахло… Так пахло, как когда-то, когда мальчишкой бежал от Белорусского вокзала на свою Башиловку через Ленинградское шоссе, и ветер доносил с кондитерской фабрики дивный запах — ванили, шоколада, свежего теста и еще чего-то такого давно забытого… наверное, просто запах детства…

Я погрузил на сани чемодан с конфетами и сладостями, прихватил его ремнями к саням и потащил по сугробам в дом на перекрестке. В конце улицы я увидел две тени — это был патруль. Придерживая винтовку на плече, невозмутимо шагаю им навстречу, таща за собой сани. Патрульные прошли мимо, даже не обернувшись, напротив — один посторонился, видя, как я стараюсь.

— Вот вам чемодан с конфетами, — сказал я, войдя в комнату.

Но хозяйка не притронулась к моей добыче. Ее лицо, освещенное лучом фонарика, выражало полное оцепенение. В разбитое окно я снова увидел парный патруль. Это заставило меня насторожиться. «Пожалуй, отсюда пора уходить», — смекнул я. Взял свой чемоданчик, винтовку и вышел из комнаты.

Выглянув наружу через парадную дверь и убедившись, что никого нет, я вышел на улицу, обогнул дом и углубился в квартал пустых темных зданий. Перелезая через изгороди, я пытался подобрать для себя подходящее помещение, чтобы в случае опасности выскользнуть с черного хода… Но дома были заперты. В это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложились густо, земля вздрагивала, визжали осколки, звенели выпадающие из окон стекла, с деревьев осыпался снег. Я падал, вскакивал, снова падал, ища укрытия. Обстрел оборвался так же внезапно, как и возник. Наконец я нашел открытую дверь в пятиэтажном доме и вошел в него.

Обследовал верхние этажи. Не обнаружив людей, я спускался все ниже, пока не очутился в подвале, где оказалась целая группа польских женщин — они сидели прижавшись друг к другу, испуганно глядя на незнакомца с фонариком, остановившегося в дверях.

— Можно мне остаться с вами? — спросил я по-немецки.

Женщины молчали, потом одна из них сказала:

— Оставайтесь.

— Тогда помогите мне закрыть входную дверь. Никого не будем впускать в дом.

Одна из женщин поднялась со мной наверх. Мы задвинули засов и вернулись в подвал.

Три дня я прожил в этом подвале. Кто-нибудь из нас каждый день, обследуя комнаты на разных этажах, приносил еду. Кто хлеб, кто консервы, кто сухари, кто сахар, кто воду. Люди, скованные страхом, обреченные на неизвестность и безделье, были лишены всякого аппетита…

Обстрелы участились и приближались. 5 февраля на рассвете я проснулся, услышав знакомый до боли, до слез, живой голос «Максима»: «Та-та-та-та!.. Та-та-та-та!»

Я чувствовал, что это — наши ребята, они уже тут, за стеной дома, чуть повыше подвала. Спазма перехватила горло.

«Та-та-та-та!..»

«Н-н-п-ба-а-ах!» Это рвется снаряд, перелетевший через дом. А потом тишина, сквозь которую слышится отдаленный гул фронта. И снова: «Та-та-та-та!» Это говорил «Максим». Как не знать мне его голоса! За таким «Максимом» я лежал на третий день войны на берегу Дуная в городе Измаиле и прикрывал огнем наш десант, форсировавший Дунай с целью захвата острова, который находился напротив Измаила.

И вот опять слышу его голос: «Та-та-та-та!» Встаю, выхожу из подвала, бегу по лестнице на четвертый этаж. В чьей-то квартире подкрадываюсь к окну: передо мной заснеженное поле, по которому шеренгой бегут немцы в атаку. Они что-то кричат, кто-то из них падает в снег, скошенный «Максимом». Недвижимые серые бугорки покрывают белое поле. Остальные бегут обратно.

Вот он, фронт. В трех шагах от меня.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.