Как я люблю болеть!!!

Как я люблю болеть!!!

Танюся меня очень любила. Но в отношении школы была тверда, как гранитная скала. Никогда не критиковала учителей. Если я пыталась объяснить, что кто-то из учителей не прав, она всегда говорила:

— У любого, даже самого слабого учителя, есть чему поучиться. К старшим надо относиться с уважением. Просто потому, что они дольше мучаются в этой жизни.

И все. Вопросов больше нет.

За все школьные годы я практически не прогуляла ни одного урока! Немыслимо! Даже представить себе такое не могла: как это — вот просто так в школу не пойти. И даже если мне страшно не хотелось тащиться на занятия, отлынить не получилось бы никак.

Вот скажу я:

— Мне плохо. У меня голова болит!

— Температуры нет? Иди учись, голова пройдет, когда начнет думать.

И какое же счастье я испытывала, когда температура была! Впрочем, Танюся, закаленная в боях за мое здоровье, прекрасно могла отличить меня, больную, от меня же, играющей спектакль «мне плохо».

Больную по-настоящему всячески баловали. Приносили мне любимые книжки в кровать. Ставили розеточку с малиновым вареньем, давали чай с лимоном. Лежи себе, читай любимые книги и поправляйся.

Я любила болеть. Но удавалось это не так часто, как мне хотелось бы. И вот однажды… Я уже честно поболела около двух недель. И температура была высокая, и кашель, и слабость… Хорошо! Но… Всему хорошему приходит конец. Мне уже полагалось идти в поликлинику за справкой для школы. А не хотелось! И уроки я все дома делала, и не отстала ничуть, и ничего плохого, кроме некоторых деталей, в школе не происходило. Мне просто туда не хотелось. Но кому это интересно?

Никому!

Вечером Танюся для проформы дала мне градусник. Ну, она уже и так видела, что я поправилась. Это она для Митрофановой, нашей участковой, температуру мне мерила. Та спросит, что да как, а Танюся ей скажет:

— Последние три дня температура нормальная.

Однако я все же на всякий случай пожаловалась на слабость и головную боль, засовывая градусник под мышку.

— После болезни всегда слабость, — спокойно ответила Танюся и ушла на кухню, оставив меня лежать с градусником. Мерить температуру полагалось ровно десять минут.

И вдруг меня осенило! Идея ворвалась в мой мозг! Я быстро вскочила, прыгнула к батарее центрального отопления, невероятно горячей, как обычно зимой, и на миг приложила к ней кончик градусника. Глянула: мама дорогая! Температура подскочила до 42 градусов! Тут главное не переборщить, поняла я. Быстро улеглась в кровать и осторожненько принялась сбивать градус. В итоге получилось даже вполне пристойно: 37,6. Достаточно, чтобы считать меня еще не совсем здоровой.

Танюся вошла, глянула на градусник, удивилась.

— Сколько там у меня? — печально и равнодушно поинтересовалась я, будто ничего не зная не ведая…

Танюся попробовала ладонью мой лоб. Удивилась.

— Странно. Рука не чувствует. А у тебя тридцать семь и шесть. Неприятная температура. Ладно, ложись спать. А утром еще раз посмотрим…

Я укуталась в одеяло и безмятежно заснула, зная, что утром мы, конечно, посмотрим. И, разумеется, увидим то, что будет нужно мне.

Утром Танюся тщательно сбила градусник и протянула мне. Наверное, какие-то сомнения ее посещали. Она не уходила от меня, так и сидела рядом. Неужели мой план провалится?

Тут, на мое счастье, зазвонил телефон. Танюся поспешила в коридор, а я рванулась к батарее. Доля секунды — и я снова лежу. Танюся заходит, не подозревая, какие я тут кульбиты выкидывала, пока она отлучалась на полминуты. Беда в том, что я не успела глянуть, сколько там набежало от батареи. Я старалась, чтоб не как вчера, не 42 градуса.

На ювелирную работу по уменьшению показаний градусника времени у меня не оказалось.

Танюся взяла у меня градусник и ахнула: 39!

Я видела, что она в ужасе. Именно этот ужас и помешал ей спокойно рассуждать. Ну, хотя бы перепроверить… Сесть рядом и дождаться. Я сама была не рада своей подлой игре: уж очень сильно испугалась моя бедная Танечка.

— Лежи, не вставай! — велела она, быстро одеваясь. — Вот беда! Ничто нас не минует. Бедная девочка! Так болеть! Одно везение за другим… Я за Митрофановой. Пусть посмотрит. Что это за напасть такая на нас свалилась!

Она убежала.

Мне бы радоваться, но радости никакой не было. Я оказалась подлым, лживым существом, недостойным любви. В ушах звучит дрожащий голос Танюсеньки.

Ну, и затеяла же я игру!

Тетя непостижимо быстро вернулась с Митрофановой. Та, наверное, прием бросила, побежала к нам. А я, обманщица, лежу тут совершенно здоровая…

Меня начало трясти от ужаса собственного преступления.

— Дайте градусник, — попросила Митрофанова.

— Вот, доктор, я специально оставила, чтобы вы посмотрели, — показывает ей тетя.

Врач встряхнула термометр и поставила его мне. Села рядом, засекла время. Стала ждать.

— Жаропонижающее давали? — спросила она.

— Нет, я сразу за вами побежала, — ответила Танюся.

— Ну, посмотрим.

Я тряслась. Сердце билось так, что вот-вот, казалось, выскочит из груди. Сейчас обнаружится моя мерзкая ложь. Будет у меня тридцать шесть и шесть. И все. И Митрофанова расхохочется и скажет, что я все наврала. И как на меня будет смотреть Танюся…

Пытка продолжалась ровно десять минут.

Митрофанова вытащила у меня градусник.

— Тридцать восемь. Ровно. Упала, значит. Сама собой.

Я не поверила своим ушам!

Тридцать восемь! Как это получилось? Неужели от ужаса может сама собой подняться температура?

До сих пор не понимаю, как это тогда произошло. И до сих пор считаю это чудом.

— Пусть лежит. Бывает — повторная инфекция. Только переболела. Ничего. Недельку отлежится, чтоб уж наверняка, — успокаивала тетю Митрофанова. — Тебе как? Полегче? Получше, чем рано утром?

— Легче, — отвечала я честно.

— Ну, лежи, поправляйся…

Стыд продолжал меня терзать довольно долго. Я все вспоминала Танюсин испуг и не находила себе оправдания.

Больше я никогда не пользовалась этим верным и надежным способом симуляции болезни. Проще в школу пойти, чем такое о себе думать! Муки совести — страшное наказание.