«Октябрь» уж наступил…
«Октябрь» уж наступил…
Больше всех имен и чаще всего упоминает Эйзенштейн имя Золя.
Золя вещен. Конкретен. Его романы кадрово-конкретны. Его вещи заманчиво страшны. Его люди достоверны, как предметы.
Эйзенштейн видит театр, как вещь, как костюм, как смену интерьеров.
Он знает злобу вещей: квартиры, обстановки, подушечек, икон, могил, памятников.
Он увидел в Зимнем дворце не только квартиру царя, но и дом покупателя, который мог все купить.
Он увидел в Керенском слугу Муре и Гюстава – их жадного, настаивающего на своей преемственности наследника.
Временное правительство было правительством старого времени, старого изобилия вещей.
Зимний дворец у Эйзенштейна дается как огромный склад обессмысленных, потерявших старого хозяина вещей.
Вещи сдвинуты, и получились странные комбинации из икон и статуй, подымающих подолы мраморных одежд около беде.
По лестнице, сопровождаемый двумя адъютантами, похожими на приказчиков, подымается Керенский – вылитый господин Муре. Он завладел складом вопящих о славе вещей.
Подъем приветствуется барочными статуями. Керенский раскрыт через статуэтку Бонапарта. Таким же способом тот противопоставлен Корнилову.
Столкновение Керенского с Корниловым иронически упрощено, как столкновение двух одинаковых статуэток псевдонаполеонов. Люди выражены отношениями вещей. Но люди не только объяснены вещами – показана как бы злоба вещей, их бесчисленность, показано общество потребления.
Подъем бесконечно повторен; он похож на прохождение стовагонного поезда.
Дворец Николая II кроме парадных малахитовых залов, и парчи, и колонн содержал комнаты с мягкой мебелью, обитой глянцевым английским ситцем; дрезденский фарфор, фотографии, образа. Это была сверхбуржуазная квартира викторианской эпохи.
Подымается Керенский по лестнице с видом усталого победителя.
Подъем перебивается надписями.
Надписи состоят из одних имен существительных – из нарастающих чинов и званий человека.
Он подымается почти до неба, столь долгим кажется этот подъем. Потом пожимает руки лакеям.
Он демократ, как Муре, но он и кукла.
Муре был утвержден Золя, Керенский отвергнут Эйзенштейном, познан им, как тень, недостойная воплощения.
Муре и Керенский как будто далеко стоят друг от друга, но они оба считают себя победителями вещей. Путь, по которому они ведут людей, двери, к которым они подходят, – только нарисованы на стене.
У Муре тоже нет дыхания, хотя удачу ему дали.
Нет дороги для людей, которые поклоняются героям, так торжественно подымающимся по широким, удобным, восславленным ступеням почета.
Победа народа в Октябре – это не только взятие Зимнего штурмом.
Фактически ворота Зимнего не были закрыты и через них не надо было перелезать.
Но перелезание через ворота дало показ окончательного преодоления не только царизма, но и царства вещей. На воротах изображены орлы и короны. Люди, лезшие через ворота, пользовались геральдическими украшениями, как ступенями, которые они попирают ногами. Это хорошо придумано, это выразительно.
Но как показать роль Ленина? Ленина, который непрерывен, который решает, обобщает, который есть сила, осознавшая эпоху, смену эпох? На роль утвержден непрофессиональный актер – рабочий Никандров, человек, внешне очень похожий на Ленина. Но он мог только позировать, появляться на фоне толпы как центр вдохновения восстания, но не мог мыслить.
Съемки «Октября» иногда продолжались по сорок часов подряд.
Съемки на улицах, на набережных.
Разрушался и вновь воздвигался колосс памятника Александру III. Дрожали от выстрелов «Авроры» люстры дворцов.
Съемки шли и в Москве; здесь в основном шел монтаж.
По тридцать часов они снимались очень часто. Я приходил к Эйзенштейну на Гнездниковский переулок; видел эти столбы, сложенные из коробок с пленкой. В каждой коробке тысячи стыков, тысячи переосмыслений. Это был новый мир, уже существующий, но пока сюжетно не смонтированный, недорешенный.
Всего было снято 49 тысяч метров пленки. Отобрать надо было 2 тысячи.
Сергей Михайлович был весел, уверен. Он говорил: «Лестницу я уже снял» (он говорил про лестницу в «Броненосце «Потемкин»), Он считал «лестницей» «Октября» сцену «развода мостов».
Рабочие кварталы протянулись по берегам Невы. Основной рабочий квартал – Выборгская сторона, с примыкающими к ней заводами Васильевского острова. Но есть фабрики, заводы и на том берегу, где находится Зимний дворец. Они протянулись вдоль Петербургского шоссе. 9 января великий князь Владимир велел поднять мосты, для того чтобы не пропустить рабочих к Зимнему дворцу. Но они переходили по льду. Против Временного правительства было само время. Время керенщины кончилось. Город был на стороне большевиков.
Сергей Михайлович показал, и показал превосходно, как подымают пролет дворцового моста. Движение моста начинается сперва очень медленно, с шевеления. Лежит на мосту убитая белокурая девушка: ее волосы легли на самый стык разводящей части. Рядом убитая лошадь, запряженная в пролетку.
Сперва начинают шевелиться волосы. Мост подымается. Пролет медленно начинает двигаться. Вот мост уже показал свой железный под. Упряжка как бы раздвоилась: коляска оказалась на одной стороне, а лошадь, как противовес, висит на внутренней стороне моста. Наконец, лошадь упала, выскользнула из хомута, и пролетка быстро покатилась вниз.
Мосты в картине разведены превосходно.
Эйзенштейн продолжает: «Не случайно на рассвете силуэт разведенного моста разветвляется в систему образов, поднимается до символа двух протянутых друг к другу в крепком пожатии рук и входит структурным каркасом в построение целого фильма».
Но дело не только в мостах, хотя мосты очень фотогеничны, и в данном случае Сергей Михайлович дал очень подробный анализ их железного поведения.
Он любил мосты, как инженер и художник.
Мост около банка.
Маленький уютный мост над узкой речкой. Мост держат уютные, почти игрушечные крылатые львы.
Через этот мост переходят приверженцы правительства – слабые, ненужные.
Тема мостов на этом кончается.
Но в судьбе Зимнего дворца, в истории его взятия, мост не играет никакой роли. За мостом нет людей, которые стремятся помочь штурму или защитить Временное правительство.
Мост остается аттракционом, который должен работать сам по себе, не раскрывая слишком прямо ни сущности штурма, ни сущности дворца.
Дальнее действие хорошо показанных кусков, эмоциональное построение их – сюжет в этой части фильма отсутствует.
Нет дальнего, сюжетного монтажа, которым бы нам все было бы раскрыто.
Вьюга вещей, ощущение тяжести от их количества для современного зрителя понятнее, чем для того зрителя, который увидал картину впервые.
Героическая съемка продолжалась шесть бессонных месяцев, съемочная группа спала около памятников, спала на лафетах и на полу Совкино в Большом Гнездниковском переулке.
Расходились после просмотра, громко разговаривая, споря, отрицая. Всеволод Пудовкин обогнал меня и сказал:
– Как бы я хотел иметь когда-нибудь неудачу такой силы. С этого дня все мы будем работать иначе.
Тут слово «иначе» обозначало иное осмысление вещей.
Эйзенштейн писал о «неравнодушной природе».
Он вел борьбу с равнодушием вещей.
Говорят, что если бы не останавливалось рождение насекомых, то они в продолжительное время своим весом превысили бы вес земли.
Но у природы есть саморегулятор.
Человечество не имеет такого саморегулятора; оно уничтожает природу, все превращает в вещи, которые само не может даже разглядеть.
«Октябрь» – это картина о революции, о необходимости революции не только русской. Это тоска человека по воле от вещей, по освобождению, по небу, простору мысли.
Забавные игрушки, разнообразные часы, боги всех видов населяют тысячи комнат.
С удивлением все это видят солдаты, вошедшие в царский дом.
Мужичий царь Пугачев под Оренбургом жил в избе, но велел ее оклеить золотой бумагой изнутри; предметы крестьянского обихода он не выкинул, они нужны в быту; но он позолотил стены.
Вещи не только вещи.
Они стремятся собой заменить стоимость человека, они характеризуют его качество. Человек меняет один автомобиль на другой для того, чтобы подтвердить, что он богатеет, тянется от второго автомобиля к третьему, он живет в долг, захлебывается от вещей, конкурируя с соседом.
Он пленник инерции, жадности и подражания. Вещи нужны ему не сами по себе – они нужны не более, чем Ивану Ивановичу в повести Гоголя нужно ружье Ивана Никифоровича.
Дело идет о борьбе с пустотой жизни.
Через много лет в Алма-Ате Эйзенштейн предостерегающе записал картину обезьяньего поведения.
Обезьяна любит разнообразие: она берет одну вещь, не досмотрев, бросает, чтобы взять другую.
Мир стал универсально однообразен. Человек теряет информацию от него.
Люди бегут от однообразия, становясь туристами.
Но там они находят уже забежавшую вперед культуру разнообразных открыток.
Обезьянья пестрота забивает человеку голову, мешает ему думать, бесконечно его размельчает.
Везде он видит те же стада покупателей, те же вещи и те же огромные здания, сменившие слишком человечную архитектуру Парижа, Лондона, Рима.
Муре всюду.
Горе спокойным. Горе равнодушным.
Горе устроенным.
Идет Октябрь!
Изменяется генеральная линия.
Марк Твен говорил, что пока пишется одна книга, наполняется резервуар для другой книги. Она обдумывается как бы бессознательно.
Марк Твен накапливал материал для «Гекльберри Финна». Это хорошо. Это правильно. Но жизнь идет не с одинаковой скоростью: имеет разные наполнения. Даже дерево по-разному растет: сейчас введен метод датировки деревянных зданий по годовым кольцам, видным на срезе дерева. Мы можем с точностью до одного года установить, когда были срублены деревья, из которых строили в Великом Новгороде в IX веке мостовые.
Оказывается, что годовые кольца не равны.
Двадцатые годы давали очень крупные кольца. Это время сгущенного творчества стремительно изменялось.
Ветра хватало на все паруса.
Сергей Михайлович в сентябре 1926 года заключил договор с Совкино на разработку сценария «Генеральной линии» и о проведении съемок первого фильма с 1 октября 1926 года до 1 февраля 1927 года. В ноябре Эйзенштейн выехал в Баку на первые съемки.
Съемки начались в Муганских степях и на Северном Кавказе; они шли в хозяйствах, в столь обширных, как небольшие европейские государства, или, точнее сказать, столь обширных, что в разных концах хозяйства обыкновенно была разная погода.
Сценарий не был еще решен, потому что жизнь перестраивалась скорей, чем осуществлялось первое задание.
Поговорим по этому случаю еще раз и по-новому об единстве художественного произведения. Само произведение в себе содержит и должно содержать противоречия.
Боги Олимпа спорят и ссорятся друг с другом и носят на себе раны, нанесенные в спорах.
Между ними не мир, а замирение.
Геракл был незаконным сыном Зевса, которого так долго гнала супруга владыки Олимпа, что бедному юноше пришлось не только совершить двенадцать подвигов, но и стать богом угнетенного демоса и рабов. Великое произведение содержит в себе продолжение спора создания нового мировоззрения и нового мира.
Татьяна Ларина во время написания Пушкиным стихотворного романа усвоила русскую речь, письмо она писала по-французски, но когда пришла ее очередь отвергать любовь, она хорошо и пронзительно правдиво говорила с Евгением по-русски.
Содержание произведения во многом выражает движение, создавшее произведение.
Эйзенштейн разгадывал понятие содержания как нечто такое, что надо «совместно держать», разгадка эта приблизительна. Она выражает не происхождение слова, а новый смысл, в него влагаемый.
Смена содержания – смена выбора материала из мира, законов совмещения, то есть соединения, сопряжения, создание из «лабиринтов сцепления»[23].
Всякое содержание – это создание художественной структуры для нового понимания.
Способ создания новых сцеплений «Октября» иной, чем создание «Броненосца «Потемкин».
Не только время разделяет бунт матросов от восстания в Петербурге.
Художник в короткое время изменил свое понимание мира и захотел сделать произведение более содержательным, показав столкновение разных отношений к вещам, изменения жизнеотношений.
Сергей Михайлович торопился к «Октябрю».
Он не успевал, даже выбросив сон из своей жизни, создать две картины. Он торопился к современности, но время бежало быстрее его, создавая новые противоречия.
Изменялись поэтому методы сюжетосложения, то есть художественного овладения предметом изображения. Изменялся монтаж.
«Октябрь» вызвал самые разнообразные отзывы. Гром аплодисментов покрыл окончание «Броненосца «Потемкин».
Искусство имеет свои подъемы и свои трудности.
Непонимание или неполное понимание почти закономерно.
Часто колеблет критик в «детской резвости» треножник поэзии.
Так с горечью говорил Пушкин, чей памятник стоит среди Москвы, «неколебимо, как Россия».
Мы сейчас принимаем «Октябрь» иначе.
Маяковский считал свою статью «Как делать стихи» только первой попыткой. Он говорил: «Моя попытка – слабая попытка одиночки, только пользующегося теоретическими работами моих товарищей словесников.
Надо, чтоб эти словесники перевели свою работу на современный материал и непосредственно помогли дальнейшей поэтической работе» (1926 год)[24].
Мы этого не сделали, не сделали десятилетия, и мало осталось людей, которые это должны были сделать. Но есть люди – их много, которые это сделают.
«Бывает —
выбросят,
не напечатав,
не издав,
Но слово мчится,
подтянув подпруги,
Звенят века,
и подползают поезда
Лизать
поэзии
мозолистые руки».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.