Страх

Страх

Почти половину своей жизни я прожила в страхе.

Это был особый страх, не тот, от которого дрожат колени, холодеют руки, стучат зубы. Такой, конечно, тоже бывал, но это отдельная тема. А с этим, особенным страхом жили в той моей стране практически все. Особенным же он был потому, что в повседневной жизни как бы и не ощущался. Он не препятствовал обычному течению жизни со всеми ее обычными атрибутами – учеба, работа, любовь, семья, радости, горести и пр. Но он присутствовал всегда, был вроде подкладки, основы, фундамента, на котором незримо покоилось наше существование. Люди о нем чаще всего не думали – дом тоже не вспоминает о своем фундаменте, пока не случится какой-нибудь катаклизм. И катаклизмы бывали, дом сотрясался, люди гибли и исчезали, однако основа оставалась неизменной. И чуть становилось поспокойней, страх в сознании людей снова тускнел, отступал, затягивался защитной пленкой, жизнь шла своим путем, словно и не было никакого страха.

Вот и я так жила, в постоянном страхе, которого чаще всего не помнила и не осознавала. Занята была собой, своими проблемами, и границ, за которыми лежал страх, не переступала, даже не приближалась к ним – они были мне, как и всем, известны в силу некоего особого инстинкта. Лишь иногда, изредка, страх этот прорывался сквозь защитную преграду в сознании и являлся мне во всем своем уродливом обличье.

Прорывался, осознавался – и я поспешно отталкивала его от себя, отправляла его обратно, откуда пришел. Иначе такому человеку, как я, жить было бы невозможно.

С полной ясностью этот страх я осознала, лишь когда сбросила его с себя окончательно. Произошло это уже в новой стране, не сразу и не без усилия. Облегчение было непередаваемое, и, хотя неизбежно пришли новые, иные страхи, их нельзя было сравнить с прежним чудовищем.

Здесь я хочу рассказать несколько эпизодов из прежней моей жизни, когда страх прорывался на поверхность моего сознания.

* * *

В нашу институтскую аудиторию пришел новый лектор – преподаватель истории философии. К самому слову «философия», чаще всего сочетавшемуся со словами «марксистско-ленинская», мы, глубокие невежды, относились с привычным скептицизмом, однако преподаватель нам понравился. Курс начался с философии античной, и это оказалось весьма увлекательно (кстати, великие философы-евреи как бы вообще не существовали, даже царь Соломон, даже, в новое время, Спиноза). Преподаватель умел рассказывать, умел заставлять нас думать и задавать существенные вопросы, умел и отвечать на них.

С течением времени добрались до немецкой философии – Кант, Фихте, Гегель, Фейербах, Шопенгауэр, Ницше, – и вот тут пошло. Каждый из них, оказывается, чего-то недопонял, до чего-то не поднялся, в этом заблуждался, то исказил… Этот мыслитель – почти прогрессивный, тот – частично реакционный… Короче, все эти великие умы недотягивали, недобирали очков, не могли докопаться до истины. Неясно даже, почему считались великими.

И вот наконец явился Маркс со своим Энгельсом. Он-то сразу увидел истинную истину. И навел полный порядок, расставил всех этих философов по своим местам. Кого перевернул с головы на ноги, кого наоборот, кого-то просто загнал в угол, а кого-то вообще осудил и вымел прочь железной метлой. Все объяснил, все упорядочил.

И мы с разгону даже Маркса приняли с интересом. Я даже прочла первый том «Капитала».

Но в головах у нас теперь царил невообразимый кавардак. Все эти философы, каждый по-своему, были очень убедительны. Кого принимать, кому верить? То есть мы, конечно, знали, что верить надо полностью и безусловно Марксу. Истина – у него. Но, разбалованные на свободных дискуссиях с нашим преподавателем, мы задавали ему бесконечные вопросы. Не соглашались с осуждающими приговорами тому или иному философу, замечали несообразности, недоумевали по поводу расхождения теорий с реальной жизнью… Между тем ответы нашего преподавателя становились все суше, все безапелляционнее. А они порождали в нас новые недоумения, новые вопросы, и мы всё не унимались, спрашивали. Пока однажды приятель со старшего курса не сообщил нам по секрету, что наш «Философ» – стучит…

Само по себе это не было такой уж потрясающей новостью. Что среди нас всегда и везде существуют осведомители, в обществе давно было принято как данность. И даже по отношению к «Философу» не особо удивляло. Но! Но мы вспомнили все, что мы говорили на лекциях, и сильно смутились. Мы единогласно решили, что Философ наш – провокатор. Он провоцировал нас, чтоб мы высказывались свободно. И чего мы только там не наговорили! Даже… даже выражали сомнения в правильности теорий Маркса. Оспаривали их! И особенно активно это делала я! Мне стало страшно. Я сразу представила себе, каковы могут быть последствия. Хорошо, если только исключат из института. Меня могут… Правда, время оттепельное, пожалуй, и не посадят. Но могут, могут! И зачем, зачем только я распускала язык, какое мне вообще дело до этого Маркса вместе с его Энгельсом? (Впрочем, «Происхождение семьи» Энгельса интересно до сих пор.)

Был ли наш преподаватель стукачом, осталось нам неизвестно. Его обращение с нами становилось все более сухим и формальным, и мы видели в этом подтверждение его неприглядной деятельности – он уже добыл от нас все, что ему нужно, накопил на нас достаточно материала для доноса. И теперь, как истинный приверженец официозной идеологии, не считает более необходимым скрывать настоящее свое к нам отношение. Но ведь причина могла быть и прямо противоположной: не будучи вовсе доносчиком, он прослышал как-то о ложно приписываемой ему роли и спохватился, стал осторожней и сдержанней. Да, наконец, он и сам имел все основания опасаться вполне вероятного стукача среди нас!

Никаких последствий его возможного доносительства я не ощутила – а может, неведомо для себя, ощутила гораздо позже, когда обнаружилось, как много о моих взглядах и настроениях знают в соответствующих органах. Так вся эта история и сошла на нет, тем более что главный ее герой, закончив читать нам свой курс, больше к нам не заглядывал. Но страх этого рода, впервые испытанный так отчетливо, уже не забывался.

Еще больший страх я испытала несколько лет спустя.

Я только что отучилась на курсах французского языка, обнаружила, что на работу с тургруппами меня не возьмут. Заниматься тем, чему училась в институте – сценарным делом, я не хотела, переводы удавалось добыть редко и мало, и я искала себе средств к существованию. Кроме того, находясь в положении «неработающей», я боялась угодить под разгоравшуюся тогда кампанию борьбы с тунеядством, что означало административную высылку из Москвы. Необходимо было не просто найти заработок, но устроиться «на работу», чтоб была справка. А куда я, с моим дипломом сценариста, могла устроиться? На завод, на фабрику? Но я ничего не умела. Я бы и в дворники пошла, и в лифтерши, но молодую интеллигентного вида девицу с высшим образованием на такие работы не брали. Между тем в разных местах, например в поликлинике, требовали справку с места жительства, а в домоуправлении требовали справку с места работы. А раз нету, то, предварительно обхамив как следует, давали справку с роковыми словами «не работает». Так что статус мой был зафиксирован официально, за подписью и печатью. А кругом все чаще слышалось – там кого-то выслали, тут… Знаменитые страсти по Иосифу Бродскому еще только предстояли, пока что забирали бездомных, алкоголиков и уличных цыганок-гадалок, но угроза возникала поминутно, при любом общении с официозом. Меня начинала охватывать паника. Мне говорили – выходи поскорей замуж, становись иждивенкой при муже, тогда точно не тронут. Замуж выйти было можно, имелся кандидат, но мне его в мужья не хотелось, вообще никакого мужа тогда не хотелось, а вешаться на человека только ради справки – до такой непристойности мой страх еще меня не довел. Однако как знать, может, дошло бы и до этого, но тут кто-то из друзей дал неожиданный совет: есть такой секретарь ЦК ВЛКСМ Лен Карпинский, очень приличный человек, ты сходи к нему на прием. Скажи, помоги, родной комсомол, хочу работать, а устроиться не могу.

Секретарь ЦК комсомола – и приличный человек? И к нему можно попасть на прием, просто с улицы? Не бывает такого. Тем более я уже много лет не платила членских взносов. Да там этого не проверяют, сказали мне. И я подумала – а может, и правда попробовать? Ведь это даже красиво будет, если меня вдруг выручат те самые, которых я так боюсь.

Я тогда, конечно, не могла знать, какое сиятельное будущее предстоит Лену Карпинскому. Кто мог подумать, что высокопоставленный комсомольский бонза превратится со временем в виднейшего диссидента, в приверженца «истинного коммунизма», в одного из архитекторов перестройки. Но сказали – приличный человек, и я решила: схожу.

Принял меня, конечно, не сам, а какой-то референт референта. Очень куда-то торопился, быстро выяснил, кто такая, зачем пришла, где живу, где училась. Услышав, что закончила французские переводческие курсы, обрадовался:

– Вот кстати! У нас горит тунисская делегация. Ни одного переводчика свободного нет. Пойдете? Завтра прилетают.

Вот-вот предстоял очередной съезд комсомола. Я сейчас посмотрела в Гугле – это был апрель 1962 года.

– Но я их тунисского языка не знаю.

– Они все по-французски говорят. Ну?

– А как же я… Юлия Меировна Винер…

У меня уже был печальный опыт по этой части.

– Ну, что поделаешь… Идите оформляться, затем получите указания. Только учтите, это – одноразовая занятость!

И я встретила тунисцев в аэропорту, и проводила их в гостиницу, и показывала им достопримечательности, и помогала выбирать сувенирные самовары и матрешек – и везде переводила, везде говорила на обожаемом французском языке. А речи, произносимые на съезде, переводить не надо было, всем раздали их уже отпечатанные. Сильно сомневаюсь, что кто-нибудь все это читал, хотя мои тунисцы были молодые преданные коммунисты.

На прощание всем заграничным делегатам устроили огромный общий банкет с музыкой – кажется, в Колонном зале. За мной с самого начала ухаживал Вахид, тунисский юноша с красивой маленькой бородкой, и на банкете, увидев, что многие делегаты начали танцевать между столиками, он пригласил меня на танго. Я-то предпочла бы еще посидеть за столом, полакомиться богатыми комсомольскими яствами, но положение обязывало.

Наше танго было самое приблизительное, я наступала ему на ноги, извинялась.

– Глупости, мне только приятно, – улыбался Вахид. – Наконец-то мы можем пообщаться наедине. Ты прекрасно говоришь по-французски. Ездила учиться во Францию?

– Да нет, никуда я не ездила, ни во Францию и никуда. Здесь училась.

– Не любишь путешествовать?

– А я не знаю, люблю или нет. Не пробовала.

– Забавно! Русские девушки вообще забавные. Мне они нравятся.

– Русские девушки!

– Да. Особенно ты. Ты мне очень нравишься.

– Спасибо.

Я помнила данные мне указания – избегать щекотливых ситуаций – и на заигрывания Вахида отвечала нейтральными любезностями. А также воздержалась от разъяснений по темам «путешествия» и «русские девушки». И, разумеется, правильно сделала. Между тем поразъяснять очень хотелось. И насчет того, какая я «русская» – я не желала, чтобы меня называли русской, поскольку окружающие меня за таковую не признавали. Получилось бы, будто я пытаюсь скрыть свою истинную сущность, а это я давно уже считала унизительным. И насчет путешествий, которых я якобы «не люблю», тоже невредно бы ему объяснить, но рисковать я не стала. А решила поговорить с тунисцем о предмете, представлявшемся мне более безопасным. Я тогда только-только осознала факт существования еврейского государства, но не знала про него ничего. Даже точно, где оно находится – где-то в Африке, кажется… И Тунис где-то там поблизости… Вот бы расспросить этого Вахида, может, он там бывал… Я даже осторожно, окольными путями, начала подбираться к этому вопросу, но тут нам помешали. И очень кстати! Я ведь совершенно не отдавала себе отчета в том, какие чувства Вахид – араб, да еще коммунист – наверняка испытывал к сионистскому государству (впрочем, понятие «сионизм» мне тогда тоже еще не было знакомо).

А помешало нам вот что: попрощаться с отъезжающими делегатами явились гурьбой высокие комсомольские чиновники, рассыпались по залу, начали ходить между столиками, общаться. К нам подошел высокий, приятной интеллигентной внешности человек и спросил переводчика. Поинтересовался, как меня зовут, представился сам – это как раз и был Лен Карпинский. Перекинулся несколькими словами с моими тунисцами, пожал руки и пошел дальше. А я, помня, что «одноразовая занятость» не снимает моей проблемы, решила, что должна изловить этого начальничка, который посильней будет своего референта. И к тому же приличный, даже на вид, – не толстый, и костюм хорошо сшит!

Я сказала моим тунисцам, что сейчас вернусь, и побежала вслед за Карпинским. О терроризме тогда еще и не слыхали, при важном чиновнике не было охранника, и мне удалось подойти к нему вплотную в проходе между столами.

– Товарищ Карпинский, – взмолилась я, – мне очень нужна ваша помощь. А меня не пустили к вам на прием.

– Помощь? А что случилось?

– Пока ничего, но может случиться. Пожалуйста, примите меня лично.

Я не знала, что Карпинский досиживает на своем кресле в ЦК последние недели, может даже дни. А он, видимо, знал.

– Принять, боюсь, не получится, сделаем иначе. Минут через пятнадцать я выйду отсюда, постарайтесь выйти и вы. Сядете со мной в машину, там побеседуем.

И быстро пошел дальше улыбаться и жать руки.

Мне удалось договориться с переводчиком соседней марокканской делегации, что он возьмет под опеку и моих, проводит их в гостиницу. Я знала, что беспардонно нарушаю правила – нигде и никогда, кроме ночи, не оставлять их одних, – но надеялась в случае чего сослаться на распоряжение высокого начальства.

Разговаривать с Карпинским оказалось легче, чем я думала. Деловито и внимательно расспросив меня, он сказал:

– Вы, значит, хотели бы ездить во Францию с нашими тургруппами. Отговаривать не буду, но, возможно, вы не совсем ясно представляете себе эту работу. Занятие утомительное, бесперспективное и – как бы сказать? С некоторыми особенностями. Вряд ли подходит вам по характеру. Устроить это можно, но я бы не советовал. От писания сценариев вы отказались. Почему? Способностей не хватает?

Предположение было обидное, но я побоялась объяснить настоящую причину – что не хватало духу бороться с требованиями соцреализма.

– Не в этом дело, просто мне нужна нормальная работа, с зарплатой. Сценарии на работе не пишут, и платят за них не зарплату, а гонорар – если случится чудо, и сценарий примут.

– Да, понятно. Ну а редактором на киностудии? Вы ведь кончали сценарно-редакторское отделение. Это вам подошло бы?

Делать с чужими сценариями то, что несколько раз делали с моими, – сама эта мысль была мне глубоко неприятна. Но в тот момент я готова была пойти в редакторы, надеясь, что сумею обращаться с чужой работой более деликатно, чем обращались с моей. Только знала, что не возьмут.

– Да, но меня не возьмут.

– Почему же?

– Во-первых, желающих много, а блата у меня нет. А во-вторых…

Снова приходилось повторить сакраментальную фразу:

– …меня зовут Юлия Меировна Винер…

– А, ну да, ну да. Но, в конце концов… А блат, – он засмеялся, – мы вам обеспечим. Идите на студию Горького в отдел кадров и постарайтесь им понравиться.

Я не очень понимала, как и кому должна понравиться, но в отдел кадров пошла. И, как мне казалось, вполне там понравилась. Во всяком случае, человек, к которому мне велели обратиться, – кто он такой, я не знала и не спросила – был доброжелателен и даже участлив. Обещал, что работа для меня будет, поинтересовался, какие сценарии я предпочла бы редактировать – художественные или документальные (я тогда еще не соображала, какая это нелепица, сценарий документального фильма).

– Мы для вас постараемся, непременно найдем местечко, – сказал он благодушно. – Сегодня же сможете и оформиться, у девушки в соседнем кабинете. Но и вы для нас постарайтесь!

Не обратив внимания на эти «мы» и «для нас», я заверила его, что буду стараться, как только могу и умею. И готова была встать и идти к девушке оформляться. Но человек жестом удержал меня на месте.

И дальше пошел разговор – самый страшный разговор в моей жизни. Нет, этот человек ничем не грозил мне, не запугивал, был по-прежнему любезен и благожелателен. Он всего лишь сказал, что, зная о моих, как он выразился, своеобразных взглядах на советскую действительность, «мы уверены, что вы захотите рассеять наши сомнения». Ничего особенного, я просто должна общаться и дружить с коллегами и внимательно слушать, что они говорят.

– Вы же понимаете, – доверительно объяснял он, – как необходимо руководству знакомиться с настроениями в такой идеологически важной творческой организации, как киностудия.

Я наконец-то поняла. Поняла, кто такие «мы» и чего они от меня хотят.

– Так вы обещаете?

Страх парализовал меня. Я не могла вымолвить ни слова, да и не знала, что говорить. Я догадывалась, что ничего обещать, даже только на словах, никак нельзя. А ведь он еще, наверное, потребует что-то подписать!

– Юлия Меировна? Что с вами? Вам нехорошо?

Ах, не было у меня до сих пор в жизни настоящих проблем! Ну зачем, зачем мне было начинать эти попытки устроиться на работу? Я же никогда не хотела ходить по часам «на работу», трудиться в здоровом коллективе, подчиняться начальству, выполнять нелепые чужие указания… Так чего же теперь? Ну да, боялась «тунеядства». Но ведь не трогали меня до сих пор, скорее всего не тронули бы и дальше. А даже если бы и тронули. Даже если бы выслали… Везде люди живут, приспособилась бы как-нибудь. Это тяжело и страшно, но не так тяжело и страшно, как сейчас… Что, если я не выдержу? Что, если поддамся?

– Хотите подумать? Ради бога, мы вас не торопим. Я уверен, что вы поймете, как это важно. И для нас – и особенно для вас. Вот вам мой номер телефона. Звоните, когда примете решение. А теперь ступайте, оформляйтесь на работу.

Оформляться?! Не дав согласия, вообще никакого ответа? И ни малейших условий, просто иди и работай? Все мило, культурно, по-людски… Без всякого давления! Про них такие страсти рассказывали, а он совсем на человека похож, не подумаешь даже… Чего же я так перепугалась?

Но я выскочила оттуда, как ошпаренная. Не только что оформляться, я даже приблизиться к зданию киностудии годы целые не решалась.

Я ждала последствий. Тому человеку, разумеется, не звонила. С работой у меня как раз наладилось, друзья помогли устроиться экскурсоводом в музей-усадьбу Архангельское, так что этот страх, связанный с тунеядством, сошел с повестки дня. Но тот, большой, тайный, оставался. Я не верила, что они так и оставят меня в покое. Это было как-то не принято, не в обычаях тех людей – закинуть удочку и, не зацепив карася, просто отказаться от ловли. Я ждала, а последствий не было. Теперь я понимаю, что была слишком мелкой рыбешкой, времени и сил на меня тратить не стоило. Попробовали между делом, мимоходом, не вышло – ну и… с ней. Но страху на меня нагнали большого. И я даже поделиться, рассказать кому-нибудь не могла. Мне было стыдно. Сам факт, что они обратились именно ко мне, казался мне слишком мерзким для меня позором. Да и опасно…

При всех моих «своеобразных» взглядах я была тогда, конечно, весьма наивна и невежественна. И мне, я думаю, даже полезен был этот малоприятный опыт, он помог мне более четко определиться в своих взглядах.

Он же, спустя несколько лет, позволил мне правильно отнестись к тому, что произошло у меня с одним знакомым. Это не был близкий друг, просто приятель, но отношения были очень теплые. Видались мы не слишком часто, раз в несколько недель, но регулярно. Он звонил, приходил в гости, мы обедали, сообщали друг другу новости, обсуждали, кто что читал, что смотрел в кино, изредка делились своими сердечными делами, в общем, разговоры были самые безобидные.

И вдруг он пропал. Месяц прошел, другой – не звонит и не появляется. Что-то случилось? Я позвонила сама. Он ответил сдержанно, не похоже было, что обрадовался. Спрашиваю:

– Ты заболел? Или уезжал?

– Да нет…

– Тогда почему исчез?

– Да я не исчез, а… Занят очень. На работе запарка.

– И по вечерам? Приходи сегодня ужинать, а? Или завтра. Я соскучилась.

– Спасибо, я не голоден. И не соскучился.

Я оторопела. Он хочет меня обидеть? Почему, с какой стати?

– Слушай, ты чего? Зачем ты так?

– Да ни зачем.

– Слушай, как это понимать? Мне обидно.

– Понимай как хочешь.

Я повесила трубку.

Было очень обидно – и странно. Ничто в наших отношениях не предвещало такого поворота. Не могла успокоиться, начала гадать, какие могут быть причины. Может, у него была в этот момент женщина, он боялся, что приревнует? У него серьезные неприятности или даже горе, поэтому он мрачен, не расположен разговаривать? Или просто не в настроении, приступ меланхолии, хотел поскорей отвязаться? Но почему, зачем так грубо? Совсем не в его характере.

Я уверена была, что приятель мой скоро одумается и позвонит, извинится. Но время шло, он не звонил. Обида моя рассеялась, осталось одно недоумение. Что же, просто забыть, вычеркнуть из друзей? Нет, жалко. И глупо как-то.

Решила все-таки выяснить, позвонила снова. На сей раз сомнений не оставалось: он не желал иметь со мной дела. Сказал:

– Пожалуйста, не звоните сюда больше.

Ну что ж, так – так так. Загадочные мужские капризы. Навязываться не буду. Я внутренне послала его подальше и перестала об этом думать.

А на следующий день он позвонил:

– Не вешай трубку. Я рядом, звоню из автомата на углу. Выйди на минуту.

– И не подумаю. Что за фокусы? Хочешь меня видеть – зайди, раз уж ты рядом.

– Прошу тебя, выйди. Буквально на минуту.

Любопытство пересилило обиду, я вышла.

Он завел меня в какое-то парадное:

– Не надо, чтоб нас видели вместе.

– Да в чем дело? Что ты натворил?

– Ничего. Слушай и постарайся понять.

– Ну?

– Ты веришь, что я тебе друг, хорошо к тебе отношусь?

– Ну, знаешь, «не звоните сюда больше»… Ничего себе, хорошо относишься! А раньше верила, да, видно, зря.

– Нет, не зря. Ничего не изменилось. Но общаться мы больше не будем. И не звони мне. Мы не знакомы.

– Да почему же?

– Именно потому, что хорошо отношусь к тебе.

– Ничего не понимаю.

– Ну и ладно, оно и к лучшему. Главное, запомни и не сердись. Прощай.

Мы увиделись годы спустя, перед самым моим отъездом в Израиль. Я давно догадалась, что произошло, и нисколько его не осуждала. Как я могла его осуждать? Он наверняка пережил такой же отчаянный страх, что и я в свое время, только мне повезло, я ускользнула, а на него, видимо, надавили гораздо сильнее. Он, видимо, показался им более многообещающим кандидатом. Нет, не осуждала, а наоборот, была ему благодарна за его мужественное поведение по отношению ко мне. Я уже знала, что так он поступил не только со мной. Намеренно потерял многих друзей и знакомых. Я даже гордилась, что попала в их число.

Мы встретились случайно в ГУМе, где я безуспешно пыталась найти себе соломенную шляпку для жаркой страны Израиль. Я бросилась к нему радостно, с разлету хотела обнять, но он предостерегающе вытянул перед собой руку и сухо проговорил:

– А, здравствуй.

Я поскорей начала рассказывать ему, что очень скоро уезжаю, – чтобы он сразу понял, что общение с ним не может уже принести мне никакого вреда. Очень хотелось, чтобы он поговорил со мной, чтобы мы попрощались по-дружески. Он выслушал мой торопливый рассказ молча, глядя мне под ноги. Наконец поднял глаза:

– Уезжаешь. В Израиль.

– Ну да! Ну, а ты как? Что ты, где ты?

– Уезжаешь, значит. Удираешь! Ну, беги, дорогая, беги. Скатертью дорога!

И пошел.

Что это было? Что они с ним сделали? Или теперь это не мне с ним, а ему со мной было опасно общаться?

Незадолго до отъезда я, уже второй раз в жизни, имела дело с «ними». Об этом я рассказываю в другом месте, здесь скажу лишь, что это был последний приступ того, привычного страха. Только страх этот был уже несравненно слабее, ибо я верила, что очень скоро освобожусь от него совсем.