Коллюр, а потом Сан-Пауло, Сан-Франциско, Амстердам

Коллюр, а потом Сан-Пауло, Сан-Франциско, Амстердам

Первооткрывателями этого райского закуточка были мы с Милой.

До того как стать дорогущим курортом, Коллюр был мельчайшим городишком на берегу Средиземного моря, у самых Пиренеев. Замечателен был своим игрушечным портом с маяком на краю мола, тьмой лавчонок, торговавших невероятно солёными анчоусами, и двухкомнатной квартирой на холме, с видом на морской горизонт. Снималась она у нашей подруги Ирины Синолеки за невиданно низкую плату. Потом это место облюбовал Виктор Платонович, ловкой интригой оттеснив нас: задолго до сезона созвонился с Ирой и забрал у неё ключи, чтоб та не передумала. Они потом подружились. Ира нравилась ему насмешливостью, свойским характером и умением живо поддерживать разговор, что недоброжелатель назвал бы болтливостью, а Вика с симпатией определил как говорливость и добродушие.

В первый год в Коллюре я насаждал неумолимую экономию. Мороженое покупалось раз в два дня. Прямо на пляже ели чесночную колбасу и помидоры, а домой я возвращался на два часа раньше, чтобы приготовить монастырский ужин из самых дешёвых продуктов – макарон, баклажанов и костлявых кур. Зрелищами тешились только бесплатными, в основном вечерними концертами безработных музыкантов.

На второй год за нами увязался и Вика. Захотел просто попляжиться, но решил поважничать: дескать, поеду и посмотрю, может, муза посетит, напишу чего-нибудь. Надо ли говорить, что ни о каком общении с музой не было и речи. С утра ходили на пляж, а вечерами прошвыривались по маленькой набережной и двум-трём кривеньким улочкам, кишевшим чуть подвыпившими весёлыми курортниками и рыбаками.

По обеим сторонам ютились кафешки, закусочные, распивочные и крошечные забегаловки на один столик. Все они были пусты. Отдыхающие считали копейки, поэтому посетители ценились на вес золота, если не больше. В первый же вечер В.П. вдруг загадочно продекламировал: «Везде встречались алтари сего румяна божества!» Я удивился: какого ещё божества?

– Бахуса, божества нашего всехвального! – вскричал Вика.

Он шустро юркнул в один из алтарей, и я поспешил за ним…

Но главная напасть свалилась как-то ненароком. Некрасов обнаружил в порту шикарное кафе «Тамплиеры», с резными деревянными панелями, картинами из жизни пиратов и лордов, послевоенными афишами, фотографиями забытых знаменитостей и развешанной под потолком медной кухонной утварью. Цены были под стать роскошному интерьеру. Вика зачастил туда – просто так, чтобы посидеть утром за чашкой кофе, вечером – за пивом. Транжирит деньги, пустился во все тяжкие, огорчались мы с Милой. Завёл дружбу с официантом-черногорцем, еле-еле говорившим по-русски. Черногорец оказался не чужд литературе. Вздохнув рассеянно, промолвил, что до сих пор, мол, не читал Пушкина.

– Это интересно, вы говорите? Хотелось бы почитать! – добавил он и побежал калякать с другими клиентами.

Некрасов, приехав в Париж, купил непомерно дорогой том Пушкина в переводе на французский Эткинда. И послал книгу официанту. Смотрел огорошенно: чего мы возмущаемся – ведь официант просил у него книгу почитать, какие тут могут быть разговоры! Как не сделать приятное человеку! И к тому же он исполнил данное обещание! Боже всеблагой, в ужасе закатывала глаза Мила, какая дремучая наивность! Встревоженный таким патологическим мотовством, я мелко тряс головой, соглашаясь, дескать, да, докатился и дошёл…

Летом 1985 года знаменитый женевский славист Жорж Нива решил провести небольшой опрос. В смысле, как вам пишется на чужбине?

Некрасов ответил быстро. Разговоры о том, что оторвался от родной почвы, что вдали от дома засохли корни и увяли почки, – чепуха. Пишется прекрасно, да ещё как! Ведь пишешь обо всём, что хочешь, не озираясь и не вздрагивая. Желательно, правда, заинтересовать издателя и понравиться читателю.

«Но одного мне здесь очень не хватает. Того, что я называю “школой эквилибристики”, без чего у нас на Родине ничего правдивого не напишешь.

Эквилибристика, жонглирование, чревовещание, хождение по канату, а иногда и по лезвию ножа – многое там надо уметь. Ты всегда на стрёме, всегда в форме, всегда начеку… И что-то между строк… И о чём-то намёком, да так, чтобы читатель понял, а цензор был обманут. Трудно, рискованно? Да! Но как это важно, как нужно… А здесь, на свободе? Ничем не рискуешь, никакой опасности нет, и мускулы твои становятся дряблыми, реакция замедленная, и никто из читателей не подойдёт к тебе и не похвалит. А такой вид похвалы очень нужен…

Так что, короче, трудно писателю в эмиграции? Отвечу – легко, потому что кругом свобода. Трудно, потому что “несвобода” закаляет».

Опять Виктор Платонович говорит как бы витиевато. А я не могу никак поверить, что он тоскует по иносказаниям, пируэтам, фокусам, ухищрениям, придуманным для обхода цензуры! Что ему так уж недостает запретов и вымарываний, обостряющих якобы перо, слух и нюх. И что писание между строк укрепляет мускулы и закаляет вдохновение!

Слишком уж напыщенно и вымученно, по моему разумению. Хотя частично правда…

Вот чего ему действительно не хватало, так это той атмосферы, среды, понимающих друзей и восхищённого взгляда проницательных читателей. С детства привычной жизни, близких людей и недругов, сквозняков и теплыни, московских кухонь и прогулок по родному городу. Одним словом, жизни ему не хватало! Той жизни, в Союзе. Бестолковой, напряжённой, усложнённой и с неисчислимыми препонами, зато и с малюсенькими, но согревающими душу победами…

А эквилибристика – это так, для красоты слога. На мой взгляд…

Этим же летом произошли другие разнообразные события, оставившие след и в записной книжке писателя, и в эпистолярном наследии, и даже в картотеке калифорнийской клиники. С ней связана загадочная история, которая ревниво от меня скрывалась. В Сан-Франциско Некрасов попал в больницу. Его забрали прямо после встречи с читателями, чуть ли не с трибуны. Почувствовал себя плохо. Сделали операцию. На ноге, как дошли до меня слухи. Кто оплатил, не знаю, американские друзья, кто же ещё… Но как бы там ни было, через пару дней после больницы он уже был на выступлении Евгения Евтушенко.

Успел черкнуть мне письмецо:

«Сан-Франциско называют красивейшим городом в мире. Думаю, из-за милых моему сердцу трамвайчиков, какие были у нас в Киеве до войны. А Киев, спросите вы, как же Киев? Не буду вилять. Конечно, Киев – самый красивый из городов. Это ясно всем, и мне в особенности. И не спорьте со мной! Я понимаю и одесситов, и ленинградцев, и парижан, но Киев летним вечером или весенним утром, да и просто так – это таки да…»

И двинулся в Бразилию, в Сан-Пауло. Там собрался какой-то писательский конгресс, на который был приглашён и Некрасов. Предупредили: выступление не дольше десяти минут! Читать без перевода. Мы откровенно взволновались, а Вика делал вид, что и не в такие переплёты попадал! Доклад, написанный с твёрдым намерением потрясти аудиторию, был переведён на французский одним из лучших умов парижской славистики…

Письмо ко мне от 17 июня 1985 года, Сан-Пауло:

«Привет, дорогие мои родичи! …А вообще – блаженствую. Другого слова не нахожу. Никто не морочит бейцы. Борис Соломонович, одессит до 1922 г., внимателен и везде сопутствует. А когда он, утомившись, покидает меня, я шляюсь по центру этого не укладывающегося в голове по размерам, небоскрёбного 15-миллионного города и, в свою очередь утомившись, направляюсь в свою “Королевскую резиденцию” – Residence del Rey, где за 17 долларов имею прекрасный двойной номер не только с ванной, но и с кухней, посудой, вилками, ложечками и прочими чайниками. Даже под картиной есть сейф, которым меня долго учили пользоваться, но я понял, что закрыв его, я никогда его не открою.

А там (в Сан-Франциско. – В.К.), в ёб*ном “Эльдорадо” за 70 долл. я имел разве что бар, из которого пользовался только кока-колой. Правда, напротив отеля был очень симпатичный (по виду из моего окна) садик. Но, когда я вечерком решил посидеть в нём и подышать воздухом, выяснилось, что это сборный пункт педиков, всех возрастов и наклонностей. Подышал…

Конгресс я послал на х**. Вернее, они меня. Через того же Бориса Соломоновича передали, что я “приглашён как наблюдатель” (?!), иными словами спокойно обойдутся без моего “доклада”, тем более что по-французски здесь никто ни бум-бум. Думаю, что нечто подобное произойдет и в Рио… Не огорчусь ни на минуту – за эти две недели пусть немного отдохнёт язык…

Но главное моё наслаждение – до и после прогулок – это Остап Бендер со своими антилоповцами. Упиваюсь. Читается легко и весело – лучший вид отдыха! И бог ты мой, сколько хохм вошло в наш язык из “Телёнка”, побольше, чем из “Горе от ума”…

Целую! В. Послезавтра лечу в Рио».

Судя по слегка ненормативной лексике, писатель был всё-таки огорчён просаком с докладом. А огорчившись – выпил, хотя рисуется молодцом, мол, кроме кока-колы, ни-ни!..

Раз уж мы заговорили о путешествиях, расскажу-ка я об Амстердаме. Туда пригласил нас Виталий Поповский, добрый знакомый, деловой малый и балагур, из второй эмиграции.

Въехав в Бельгию, Вика исподволь начал склонять меня к посещению Антверпена. Я возражал, боясь не доехать засветло до цели. Но В.П. твёрдо распорядился:

– Сворачивай в Антверпен. Зайдем на пару часов в Королевский музей!

Раз мы здесь, сказал он, посмотрим на соперницу Джоконды! Так многие, дескать, утверждают. «Мадонна с младенцем» Жана Фуке!

Неземного очарования портрет любовницы Карла VII, слабосильного, меланхоличного и горбоносого французского короля. Фрейлина Агнесса Сорель – обворожительная красота и бледность, выпуклый лоб, осиная талия. Дама знаменита своим обнажённым левым соском, который почему-то будирует младенец Иисус. Я впал в изумление. Вика топтался вокруг меня, несказанно довольный впечатлением. Это первая настоящая фаворитка в истории французских королей, втолковывал он мне шёпотом на ухо. До этого монархи изменяли своим жёнам с обычными бесстыдницами, опрокидывая их на королевское ложе часто прямо на глазах у всего двора. А тут король даже бастардов от Агнессы признал своими, и неудивительно, от такой красавицы! Имея подружкой такое чудо, я бы тоже признал, подумал я. До сих пор помню её, Агнессу Сорель. И восторженный шёпот Вики…

Вечером поехали в амстердамский порт. Виталий Поповский был активистом Народно-трудового союза и занимался распространением антисоветской литературы. В основном среди моряков, сходивших на берег с советских торговых кораблей.

Виктор Платонович попросил показать, как подваливать к морячкам, завязывать разговор и знакомство. Пошли, пригласил Виталий. Сразу встретили четверых. Трое молодых пареньков и с ними старший, потом оказалось, помощник механика.

Услышав русскую речь, моряки напружинились и заняли круговую оборону, чуть ли не спина к спине. Мы, как люди капитана Кука перед туземцами, медленно приближаясь, жестами и мимикой показывали, что намерения наши самые что ни на есть мирные.

Ну, тары-бары, пригласили выпить, мол, угощаем соотечественников, да хотя бы вот здесь – неоновый силуэт обнажённой русалки опускал и поднимал кружку. Ребята переглянулись. После трёх месяцев в море… Решились, выпьем пива, и всё!

В якобы пиратской пивнушке всё было чин-чином – деревянные балки, пустые бочки, тусклые фонари, пиво, виски, музыка и девицы. Без меры воняло табачищем. Музыку перекрывали странные крики, как клич индейцев при атаке почтового фургона. Над каждым столиком висело чучело длиннохвостого попугая. Виталий, свой здесь человек, потянул за хвост, раздался боевой индейский вопль – мы все сжались. Потом заулыбались – таким манером подзывался официант.