Книги от Аниты

Книги от Аниты

Подошло время ехать за книгами к Аните.

Так вся парижская третьеволновая эмиграция, чуть бравируя фамильярностью, называла Анну Анатольевну Рутченко.

Видная, со сдержанными манерами женщина, она казалась чуть загадочной. Проявляя приветливый интерес к посетителям, была не склонна к панибратству. Но Некрасова любила, и он это отношение ценил.

А была Анита директором заманчивого и уникального в Париже учреждения – книжного распределителя. Всё, что издавалось в Америке и Европе на русском языке, попадало во многих экземплярах к Аните.

Оттуда книги должны были отправляться в Союз. По разным каналам, но в основном с туристами и командированными. Серьёзные надежды возлагались и на помощь новых эмигрантов. Считалось, что они знают секретные ходы и выходы и могут подключить особо доверенных людей к перевозке литературы через советскую границу.

Могучая ядерная держава испытывала утробный ужас перед зарубежными печатными изделиями, перед подрывающей незыблемые устои антисоветской литературой и наказывала возможных читателей каторжными сроками. Поэтому редкие перевозчики книг сильно рисковали, и найти бесшабашных добровольцев было непросто. Гораздо чаще литературу перевозили французы, не осознававшие опасности. То совсем юнцы, то студенты, то отцы семейств, из любви к романтике или чувства долга перед принципами свободы, равенства и братства.

Контора Аниты располагалась в самом центре Парижа, недалеко от сада Тюильри. Непримечательный дом на боковой улочке возле рынка. В подвальном этаже находился рыбный склад, и посему в подъезде стоял неистребимый и тошнотворный запах рыбы. Нажав кнопку потайного звонка и сообщив о себе в микрофон, посетители, стараясь не дышать, проходили по нескольким кривым коридорам и попадали в книжный рай.

В двух небольших комнатах стояли заставленные книгами стеллажи. На полу в прихожей громоздились не распакованные ещё коробки, тоже с книгами. Это были запрещённые в Союзе книги классиков и светил эмигрантской литературы, великих писателей, диссидентов, перебежчиков, философов, публицистов, историков. О которых мы, бывшие советские люди, в лучшем случае смутно слышали самым что ни на есть краем уха… При виде этого богатства у книжников щемило сердечко и потело темечко.

Анна Анатольевна отводила Некрасова в сторонку, конфиденциально беседовала, мило смеялась, а я принимался отбирать книги. Первое время брал всё подряд, в двух-трёх экземплярах, не обращая внимания на неподъёмный вес громадных стопок – главное, исхитриться допереть на руках всё это богатство до машины. Через пару лет такая процедура происходила уже гораздо степеннее, с большим разбором, со знанием дела – откладывались лишь книги по-настоящему интересные. Да и дома уже не хватало места для всего этого великолепия, хотя при первой же оказии в Союз Некрасов обременял едущих увесистыми стопками.

А через месяц-другой звонил Виктор Платонович и снова как бы обречённо говорил:

– Пора съездить к Аните. Как ты?

Я бросал дела, и мы, предвкушая и чуть волнуясь, вновь пробирались по мерзостно пахнущим лестницам в царство Аниты…

До пересадки на площади Согласия оставалось ещё пятнадцать минут, и Виктор Платонович приступил к рассказу о своей поездке в Германию. Следя, как всегда, за моей реакцией.

Вернулся он то ли с конференции, то ли с семинара – эмигрантского шабаша, как тогда шутили. Съехались туда братья по перу и сёстры по чернильнице со всей Европы по приглашению немецкого университета. Как всегда в таких случаях, дорога, жильё и пропитание оплачивались, поэтому от приглашения мало кто отказался, собралась добрая компания.

Говорили кто о чём. Многие надолго задерживались на своей заметной роли в литературе, другие, посдержаннее, просто делились соображениями, как улучшить мир.

Пришёл черёд и Некрасова. Как всегда, выступал он как бог на душу положит, заранее не подготовившись. Заговорил почему-то о довоенном времени, о неясном предчувствии войны, о благоговении перед интернациональными бригадами в Испании, о статьях Михаила Кольцова, о всех процессах над коварными врагами народа. Удивительно, говорил Вика, мы жили, любили, учились и не представляли даже, что в это время на этапах и в лагерях гибнут миллионы наших людей. Мы были беспечны и не кручинились, мы были молоды!

Здесь Мария Синявская прервала его с места, без особых церемоний, как бы по-приятельски. – Да ты и не хотел этого тогда знать! – громко сказала она. – Вы плевали на это, веселились у себя в Киеве! А у нас в Москве еженощно тысячами расстреливали!

– Нет, нет! – с удивлением запротестовал В.П. – Мы действительно ничего не знали, это же наша молодость!

– Да какая молодость! – вдруг окрысилась М.В. – Что ты морочишь нам голову молодостью, тебе тогда было уже под тридцать! Ничего себе молодость! Обязаны были знать! Вы все повинны в расстрелах – и кто не знал, и кто не желал знать!

Её урезонивали, а она, раскрасневшаяся, гордо оглядывала эмигрантскую аудиторию…

Ты понимаешь, говорил В.П., из-за шума метро наклонившись близко и глядя мне в глаза, я опешил от такого нахрапа. Чего она вдруг взъерепенилась! Сколько раз говорилось о тех временах у них дома, с Андреем. Никогда ничего подобного она не несла! А тут, вот те раз, обвинила в пособничестве! Что бы она сказала, если бы я начал попрекать её за молчание во время травли Ахматовой и Зощенко?

Конечно, студент Киевского строительного института Вика Некрасов не знал ни о сплошной коллективизации, ни о страшном голоде на Украине. В газетах об этом не писали, по радио не говорили, из Киева он никуда не ездил. Откуда можно было знать?

Молодость, увлечения – и не только театром и архитектурой, переписка с Корбюзье… В сёлах умирали молча, гибли миллионами, а в украинской столице работали, учились, пели и любили советскую родину. Разве упрекнёшь за это?

Найди в себе смелость быть открыто объективным, накачивали Некрасова у Синявских, ты же видишь, что в «Континенте» засели примитивы, называющие себя антисоветчиками, а на самом деле это советчики наоборот, надо от них раз и навсегда отмежеваться!

Мария Синявская отдавала себя всю целиком, чтобы приобщить его к постоянным дрязгам, хотя тут В.П. просто-напросто упёрся и ни в какую. Но она неустанно тянула его в эту обширнейшую интригу против Владимира Максимова. А значит, и против «Континента», за судьбу которого Некрасов так переживал.

Пока не произошло неожиданное.

Андрей Синявский молчал, молчал, а потом без видимой причины тоже куснул Некрасова! Правда, как бы между прочим, вставил абзац в непримечательной с виду статье.

Как ему, мол, надоели все эти бесконечные писания о войне! О чём ни заговоришь с некоторыми собратьями, отгородившимися от сегодняшнего мира, всё сводится у них к Сталинграду, к Мамаеву кургану! Сколько можно талдычить об этом, господа!..

Подсев к свету, я читаю цитату и возвращаю журнал Некрасову. Тот сидит на диване в кабинете, смотрит в сторону, шевелит губами, такой растерянный, что аж жалко стало его…

– Как это расценить, Витька? Зачем он Сталинград трогает? Чем он ему помешал, ну скажи? – теряется в догадках В.П.

Успокаиваю Вику, сам озлобленно горячась. Может, не только потому, что Андрей Донатович печётся о литературной правде? Может, ему лестно поддерживать репутацию ниспровергателя, правдолюба, неугомонного критика?..

Вконец расстроенный Вика стелет постель…

Когда Андрей Синявский опубликовал свои «Прогулки с Пушкиным», эмигрантский Париж заволновался весь. В телефонных разговорах некоторые улавливали даже сдерживаемые всхлипы, а в очных беседах допускались крепкие слова.

Что слишком, то слишком!

Мало, мол, ему его статей, мало фразы «Россия – сука», так ещё и на Пушкина замахнулся!

Кто его за что тянул!

«Русская мысль» отозвалась неодобрительно, хотя и постеснялась отчитывать знаменитого диссидента. Но Роман Гуль в Америке заступился за Александра Сергеевича и дал рецензию «Прогулки хама с Пушкиным».

Ни в грош не ставит американец нашего Донатыча, отхлестал по щекам, как приказчика в шляпном магазине, возмутился Вика и устроил обсуждение прямо за ужином…

В гостях был Юра Филиппенко, славист и эрудит.

– Книга интересная, – не слишком уверенно начал Некрасов, боясь возражений. – Ну, пару раз Андрей пережал! Без должного пиетета… А так обычная книга… Даже хорошая, можно сказать.

Деликатный Юра тихо возразил, что есть, мол, вещи, о которых нельзя писать в таком бойком стиле… Но В.П. уже точно решил поддержать всеми заклёванного друга-писателя.

И заявил веско:

– Книга как книга! Не стоит скандала. Право автора писать, как он хочет!

– Ну как можно, Виктор Платонович! – стонал Юра. – Как можно писать о Пушкине, что он вбежал в поэзию на тоненьких эротических ножках!

– Между прочим, – наклоняясь вперёд, В.П. опирался ладонями на стол, – известен ли тебе небывалый случай? Царь Николай I оплатил карточные долги Пушкина! Непомерные! Гордому нашему вольнолюбцу да отказаться бы от царской подачки! Не отказался! А мы тут рассусоливаем: тонкие ножки, тонкие ножки…

Юра доказывал, говорил ещё и ещё, долго, занятно и учёно.