Любил ли я Вику?

Любил ли я Вику?

Эйфория диссидентства!

Железный занавес чуть приоткрылся, и западная пресса ринулась в прорыв. В Москву в основном. Там муссировались любые слухи, любая житейская мелочь, связанная с диссидентами. Не говоря уже о более серьёзных фактах, которые возводились прессой и радио в ранг феноменальных событий планетарного значения.

Через годик-другой всё внимание оттянет Афганистан и польская «Солидарность», а потом советские вожди начнут умирать как мухи… Но в те последние годы диссидентства европейские столицы триумфально встречали вырвавшихся или выдворенных инакомыслящих.

Некоторые из диссидентов совершенно искренне думали, что все на Западе непременно должны их холить и пестовать, а их соображения и идеи следует внести чуть ли не в конституции свободных стран. Все твёрдо рассчитывали найти здесь свободу слова, убеждений, передвижения, но смутно представляли, как всё это выглядит.

Выяснилось, что далеко не всё так просто и очевидно. Разве что свобода передвижения была почти безусловной…

В Париже первое время некоторые наши эмигранты жили нешуточно бедно.

В базарные дни ходили собирать выставленные в ящиках непроданные подгнившие овощи и фрукты. Так один мой приятель впервые попробовал артишоки, авокадо и капусту брокколи, возбуждающую, по рассказам, половое влечение.

Главным же вопросом была работа.

«Тебе уже нашли работу!» – несколько раз и с торжеством писал мне в Кривой Рог Некрасов.

«По твоей специальности, твердо обещают взять», перезванивала мама.

Какая работа, раздражённо недоумевал я. Сразу, что ли, я брошусь работать! Вначале надо осмотреться, насладиться, погулять, а с работой не горит…

Приехав на Запад, мы быстро поняли, к счастью, что здесь всё можно купить, но главное – найти работу.

Больше всего нам хотелось, чтобы жизнь нашу мы могли назвать нормальной. Чтобы в будни работать, а в выходные дни садиться в машину и ехать за покупками. А в субботу пойти в гости или пригласить к себе. А то пойти с друзьями в китайский ресторанчик, который по карману. Чтоб жить не хуже, чем соседи.

Для нас, эмигрантов, дело было полный швах, потому как в начале словарный запас многих из нас был сведён к минимуму – знали слова «такси», «метро», «кафе», «мерси». Через пару месяцев словарь обогатился еще на «я не понимаю», «который час?», «пошёл ты на хер!», «сколько стоит?», но произносили это с таким акцентом, что французы пугались. Да и профессии у многих русских апатридов были для Французской республики не самые дефицитные – краеведы, истопники, чтицы, кукловоды, тренеры, библиотекари или фенологи. Не говоря уже о писателях, художниках, артистах и преподавателях марксистско-ленинской этики и эстетики.

А тут необычайное везение – мне предложили работу! В лаборатории парижского Горного института.

Конечно, повезло исключительно благодаря Некрасову. Предложили участливые люди, ставшие его большими приятелями, – Софья Григорьевна Лаффит и её муж Пьер, директор Горного института.

За год до нашего приезда блистательная красавица довоенного эмигрантского Парижа Софи Лаффит подошла на каком-то приёме к В.П., представилась профессором русской литературы и вежливо пригласила к себе домой. Они с мужем, мол, будут счастливы отужинать с господином Некрасовым и милой Галиной Викторовной, если, конечно, он сумеет выкроить для них вечер.

Виктор Платонович активно отвергал церемонные французские обеды, на которых все, по этикету оцепенев и ожидая подачи следующего блюда, держат локти на весу. Не пьют, а пригубляют вино, с некоторой живостью обсуждая способы уклонения от налогов. К тому же его до глубины души возмущала дикарская привычка французов пить водку маленькими глоточками и после еды. Но отказать великолепной Софи он не посмел и правильно сделал – почувствовал, видимо, судьбоносность момента.

Когда выяснилось, что ужин будет в русском стиле, Некрасова обуял тихий ужас! И не зря! Подали телятину с грибным соусом, то есть одно из тех ненавистных им блюд, которые он с омерзением называл «мокрое мясо». Немного полегчало, когда увидел, что ледяную водку Пьер наливал в большие серебряные чарки дозами, напоминавшими наркомовские сто грамм.

Упомянул о детях, о трудностях с их выездом, о всяческих волнениях.

Очень влиятельный Пьер Лаффит обещал посодействовать, разузнать, спросить совета у своих друзей в министерствах и правительстве. Сказал, что займётся организацией комитета поддержки. А во Франции работа сыну будет обеспечена.

На прощание Софи дала приготовленный крупный чек. Мы обидимся, если вы откажетесь, пригрозила она, это на обзаведение и вообще…

Некрасов не посмел обидеть таких милейших людей, мокрое мясо было прощено, а Софи и Пьер Лаффит еще долго помогали нам во многих делах…

Обычно думают, что с писателем следует обязательно говорить о возвышенном или на худой конец о вещах вселенского размаха. Я же на подобные темы с Виктором Платоновичем не говорил никогда. А болтали мы о жизни, о будничных заботах, планах на будущее. Бывало, скромно мечтали. Или же помалкивали, перебрасывались фразой-другой, считая, что тёртым мужам пристало быть сдержанными, да и близкие люди понимают всё с полуслова. Это было справедливо для трезвых прогулок вдвоем. Переспрашивать не следовало, В.П. не любил объяснять и растолковывать. Ты должен был понять его сразу! Именно это им и ценилось – понимать с полуслова, полувзгляда, полувздоха… Не раз цитировал Фолкнера: «Я не знаю ни одной темы, заслуживающей хотя бы двухминутного разговора».

А теперь не находишь, что сказать, когда спрашивают, что, мол, Некрасов думал о том, что говорил о сём? Хорошо ещё, если забыл, – может, когда вспомню. А то ведь просто не знаю, руки не дошли, как говорится…

Сколько забыто, сколько упущено возможностей!..

Вот что точно помню – писательница Елена Ржевская встретилась с Некрасовым в Париже осенью 1977 года. И потрясла его рассказом о Гитлере. В сорок пятом в Берлине она была переводчицей специальной поисковой группы и написала об этом нашумевшую книгу. О последних днях Гитлера, о бункере в рейхканцелярии, об обгорелом трупе… Как нашли челюсть с мостом, по которой идентифицировали Гитлера… Это было такой тайной, что даже Жуков впервые узнал об этом, только прочитав Ржевскую.

– Ты представляешь! Что творилось! Сам Жуков – и не знал! И никто не отвёл в сторонку, не шепнул на ушко! В голове не укладывается! – волновался В.П.

Потом Некрасов выступал по «Свободе», рассказывал о Жукове и Ржевской. Не мог успокоиться…

Как все фронтовики, Виктор Платонович питал какое-то щемящее любопытство к персоне фюрера. Купил биографию и фотоальбомы с жизнеописанием. Полистал и сделал открытие – речи Гитлера напичканы цитатами из Ницше, Шопенгауэра, Достоевского. Теперь, дескать, стало ясно, почему речи фюрера никогда на экранах не переводят, показывают только его мимику.

– Представляешь, Витька, Гитлер не любил цыплят! – удивлялся В.П. – Что они ему сделали, эти крохотные комочки?

Отдельно приобрёл альбом с акварельками Гитлера. Оказалось, тот не переносил, когда видел в букете хотя бы один увядший цветок.

– Мы с ним близки! – смеялся В.П.

Елена Ржевская потом напишет, что В.П. отрекомендовал ей меня как сына и друга. Немного сентиментально, но мне приятно.

Иногда он чуть язвительно называл меня «пащенок». Долгое время я думал, что это уменьшительное от слова «пасынок», и лишь случайно обнаружил в словаре, что кликал он меня «мальчишкой, молокососом, щенком». Как говорится, тоже красиво!

…Любил ли я Вику?

Ответ на первый взгляд очевидный – ну а как же иначе!

Переживал за него, болел душой. А он нас действительно поражал добротой, щедростью, а то и расточительностью. К этим чертам его натуры мы все в конце концов так привыкли, что потом не понимали, почему эти качества заслуживают одобрения. Бывало, он ещё и раздражал нас этим, особенно когда излишняя щедрость и доброта относились к другим. Чего он транжирит, чего он раздаёт всё направо и налево, негодовали мы тайком. Самим, мол, не хватает!

Так любил ли я его?

Уверен, меня он любил, а в последние годы и по-настоящему уважал. Естественно, я отвечал ему тем же. Я стремился выполнять все его желания и просьбы. Мы с Милой прежде всего думали: не обидится ли Вика? Что скажет Вика?

Как мы всегда боялись, что он, выпив, напорет какой-нибудь, мягко выражаясь, ереси. И этим навредит себе! Мы изумлялись его непрактичности. Осуждали за беззаботность – надо же думать не только, скажем, о летней развлекательной поездке, но и чуть дальше заглядывать. Как будет зимой, вы думали об этом?

– Нет, – отвечал он. – Не думал и думать не хочу! Будет так же, как и летом!

Так любил ли я его, в конце концов?!

При жизни я не боготворил его и не обожал слепо. Не преклонялся, но почитал. Не высказывал громогласно и прилюдно восхищение, как по душе, мол, мне ваши писания, Виктор Платонович! А на публике мы даже приземляли наши чувства. Это, кстати, тоже была одна из общих черт. И я, возможно, ему подражал, заставлял себя быть сдержанным, хотя, как и он, был просто застенчив от рождения. И как он, стеснялся патетичности.

Подвыпив, он мог с нежностью называть меня дорогим или любимым Витькой. Я же и в пьяном виде оставался с ним сухарём. Разве что чуть размоченным.

Да, мы жалели его, мы дёргались из-за него, мы волновались за его доброе имя и беспокоились о здоровье. Переживали, как повернётся его жизнь. И тем не менее я, чёрствый балбес, никогда в жизни ему не сказал, мол, Виктор Платонович, всё-таки я вас люблю! Наверняка он был бы тронут…

И всё же, любил ли я его?

Что мне сказать – через четверть века после смерти Виктора Платоновича!

Ничего не скажу. И так всё ясно.