Под инеем севера...
Под инеем севера...
У меня ни малейшего чувства зависти к России, а лишь желание ей славы, благоденствия и увеличения ее территории... Вашему Величеству необходимо отодвинуть шведов от вашей столицы; расширьте ваши границы в ту сторону, насколько вам угодно; я готов всеми моими силами помочь вам в этом...
Наполеон — Александру!
Денис Давыдов торопился.
Известие о начале кампании против Швеции застало его среди шумных и беспечных московских увеселений.
Собравшись в мгновение ока и даже не успев толком проститься с родными, он на почтовых махнул в Петербург, а оттуда как раз на масленичной неделе, пристав к артиллерийскому обозу, выехал в Финляндию.
Опять, как и в прошлую кампанию, ему приходилось догонять действующие войска...
Поначалу все шло ладно.
Из Петербурга отправились по морозцу. По хрустящему укатанному тракту обоз двигался ходко. Собственно, это был не обычный транспорт с артиллерийскими принадлежностями, а часть только что организованного особым указом подвижного арсенала, куда, помимо конвоя и ездовых, входили мастеровые для ремонта пушек, другого оружия и снаряжения прямо на месте, запасные канониры и фейерверкеры на случай большого урона в артиллерийских прислугах, и служилые люди из лабораторной роты, обученные всяческим пиротехническим премудростям и умеющие при надобности спроворить любой огневой припас от вязаной картечи22 до штуцерного23 патрона. Народ это был большею частью степенный, знающий себе цену и потому державшийся с известною независимостью...
Однако скоро погода круто переменилась.
С моря подул тугой влажный ветер, который приволок с собою густую, стелющуюся понизу облачную пелену. Она на глазах темнела и тяжелела. И вдруг разом повалил снег, да такой, какого Денису Давыдову давно не приводилось видывать. Это был поистине какой-то обвал, белое небесное низвержение.
Буквально за четверть часа густым снежным слоем чуть ли не в пол-аршина обросли артиллерийские фуры и зарядные ящики, а лошади и ездовые стали похожи на потешные снежные изваяния в Замоскворечье на масленицу.
Обоз какое-то время по инерции двигался. А потом стал окончательно.
— Попробую далее ехать, — высказал свое решение Давыдов.
— Да куда ж в такую-то непогодь? — изумились артиллеристы. — Долго ли с дороги сбиться? Опять же и к неприятелю угодить можете, время-то военное, сами знаете. Что судьбу-то испытывать?..
— Нет, решительно еду. Возок у меня легонький, коли застряну, плечом подтолкну.
Потом через какое-то время вроде бы чуточку пообвиднелось, и снег хоть и продолжал сыпать, но уже не с такою неистовой силой и густотой.
Так и добрались до финской почтовой станции Сибо.
Здесь Давыдов решил напиться чаю и дать краткий роздых лошадям, поскольку на сменных надеяться никак не приходилось. Смотритель в толстой вязаной шапке с козырьком на все вопросы и просьбы что-то мычал, качал головою и разводил руками. То ли вправду не знал русского языка, то ли прикидывался, каналья.
Поняв, что толковать с ним бесполезно, Давыдов прошел в горницу. В отличие от русских станций, пропахших кислыми щами и самоварным угаром и непременно увешанных тронутыми мухами лубочными картинами, изображавшими «Похороны Кота Тимофеевича мышами» и «Взятие Очакова», здесь было подчеркнуто, даже вызывающе чисто.
За опрятным столом, на котором стояло с полдюжины порожних чашек, скинув на диван подле себя шинель, сидел молодой пехотный офицер с округлым лицом, на котором совершенно отчетливо отражалось отчаяние.
— Слава тебе господи, наконец-то своего брата русского вижу! — воскликнул он, порывисто вставая навстречу. — Меня этот истукан-смотритель окончательно доконал. Ничего из него выжать не могу, даже слова вразумительного... — И разом спохватился: — Позвольте представиться, господин штабс-ротмистр, поручик Архангелогородского полка Закревский Арсений Андреевич, адъютант графа Каменского.
Представился и Давыдов.
— Простите, а не тот ли вы гусарский поэт Давыдов, о котором слух по всей армии? — живо откликнулся поручик.
— Да, пожалуй, тот, — улыбнулся Денис.
Закревский просиял:
— Душевно рад нашему знакомству. Могу сказать, что стихи ваши и басни у меня списаны в заветную тетрадь, которая всегда со мною. И в этом походе. Нет ли у вас с собою какого нового сочинения?
— Кое-что везу друзьям на потеху.
— Ну уж тогда я не успокоюсь до той поры, покудова не заполучу от вас сей новой пиесы...
...Оставив на столе плату за приют и угощение, они вышли во двор. Расторопный Андрюшка уже хлопотал возле лошадей.
Поодаль маячила и кряжистая фигура неприступного смотрителя.
— А ведь он по-нашему-то разумеет, — кивнул на него Андрюшка. — Я давеча упряжь приглядываю да сам с собою толкую, мол, подпруга-то на ладан дышит, и версты не проедем, как лопнет, непременно тогда ворочаться сюды придется. Гляжу, он, ни слова не говоря, ушел куда-то, потом воротился с новою подпругою. Кинул мне, дескать, езжайте да не ворочайтесь. Хитер, бестия!..
— А со мною, — сверкнул глазами Закревский, — держался эдак, будто ни слова не понимает. Я уж его и просил, и пистолет под нос совал — лишь головою мотал.
Смотритель с тою же простодушно-хитроватой невозмутимостью взирал из-под вязаного козырька на садящихся в возок офицеров.
Если бы ведал финский почтовый служитель, что молодой русский армейский поручик с округлым лицом, и добром и угрозами без успеху добивавшийся от него лошади, в будущем станет, сделав блестящую военную карьеру, генерал-губернатором Финляндии, то бишь полновластным хозяином всей этой северной страны!..
Но это будет лишь началом его восхождения. Далее Арсению Андреевичу Закревскому будет уготован портфель министра внутренних дел Российской империи и почетная должность генерал-губернатора Москвы. Но и выйдя в высшие военные сановники, он навсегда сохранит в памяти финскую почтовую станцию Сибо, где судьба свела его с Денисом Давыдовым. Их добрая и неизменная дружба, начавшаяся с сего дня, продлится более тридцати лет...
До Гельсингфорса Давыдов с Закревским добрались без особых приключений.
Здесь тогда располагалась главная квартира командующего всеми войсками в этой кампании графа Буксгевдена.
То, что государь препоручил столь ответственный пост этому генералу, многих в действующей армии весьма озадачило. Никаких особых военных дарований граф до сей поры не выказывал. Зато всем было памятно, как три года назад под Аустерлицем Буксгевден, имея под своим началом внушительную силу в 29 батальонов пехоты и 22 эскадрона кавалерии, бестолково провозился у третьестепенного пункта боя, где его сдерживал ничтожный отряд французов, а потом, вдруг замыслив начать отход, сделал это столь неискусно, что несколько тысяч из его корпуса были отброшены к прудам и здесь потонули...
Ко всему прочему в Петербурге, как рассказывали, уже будучи назначенным на свою новую должность, на крещение, во время торжественной церемонии водосвятия при выстроенных, готовых к походу войсках граф умудрился грохнуться с лошади.
Тут возроптали даже солдаты: худая примета.
— Ну теперича добра не жди, — глухо гудели они. — Коли командующий с коня принародно кувырнулся, вся кампания, почитай, будет конфузная...
Теперь в полках о Буксгевдене за глаза по обыкновению говорили: «Наш-то... об лед стукнутый...»
Слава богу, как все отмечали, дивизионные командиры были не под стать командующему. Армия наша при вступлении в Финляндию имела в своем составе три дивизии: 5, 17 и 21-ю. Первой командовал старший из братьев Тучковых генерал-лейтенант Тучков 1-й, второю генерал-лейтенант граф Каменский и последнею генерал-лейтенант князь Багратион.
Этим дивизиям были приданы и кавалерийские полки — Финляндский драгунский, Гродненский гусарский и один Донской казачий полк Лощилина. Данные же сверх того три эскадрона лейб-казаков Буксгевден держал неотлучно при главной квартире, для своего собственного охранения.
В Гельсингфорсе Денис Давыдов узнал, что кампания, принять участие в которой он так торопился, ведется, как говорится, ни шатко ни валко. Нерешительный и тугодумный Буксгевден никаких серьезных действий покуда не предпринимал. Видимо, ждал той поры, когда застигнутые врасплох шведы соберут и сосредоточат свои силы и сами ударят по русским войскам.
Багратиону, как сообщили Давыдову в главной квартире, предписано было двигаться на Тавастгус и Або, но там, по донесениям князя, неприятеля нет и никаких сражений в ближайшее время не предвидится.
Ружейная и пушечная пальба, правда, довольно вялая, слышалась пока лишь в Гельсингфорсе: наши войска без особого рвения обстреливали Свеаборг, а из крепости столь же лениво отвечали. Однако поручик Закревский уверял, что горячий граф Каменский деятельно готовится к штурму: уже припасены лестницы и фашины, подошел подвижной арсенал с огневыми припасами.
Поразмыслив, Денис Давыдов решил задержаться в финской столице еще на несколько дней и непременно принять участие в столь отважном боевом предприятии.
Однако дни шли, а штурма все не было. Наоборот, стали распространяться слухи, что у шведов в Свеаборге худо обстоит дело с припасами, а посему они вот-вот должны запросить переговоров о сдаче крепости...
Чтобы не терять времени зря, Денис отправился далее.
В Або ничто не напоминало о войне.
Горожане, встретившие русскую армию со страхом и недоверием, вскорости убедились, что опасаться им нечего. Никакого разора и бесчинства войска Багратиона не чинили. В городе все осталось как было и ранее, не переменилась даже администрация.
Багратиону приказом главнокомандующего предписывалось пока на неопределенное время оставаться с отрядом в Або. Посему никаких дел, кроме балов и увеселений, князь Петр Иванович своим офицерам на ближайшее время не обещал...
Давыдов после двухдневного пребывания в городе запросился у Багратиона на север, где еще пахло жженым порохом.
— Ну что ж, езжай, брат Денис, — тотчас согласился князь. — Ежели честно, то и я с тобою туда махнул бы с превеликой радостью, ты мой характер знаешь. Эдакая война не по мне. Либо уж сражаться, либо дома на лежанке бока греть. А так — пустое времяпрепровождение... Езжай!
Давыдов не мешкая выехал в Вазу.
Снова установились морозы. Данный Багратионом в провожатые молодой светлоглазый финн, довольно сносно объяснявшийся по-русски, повез Дениса не по тракту, а по зимнику, проложенному через бесчисленные озера. Этот путь был и короче, и намного накатистей.
Отрядом, расположенным в Вазе, начальствовал сводный двоюродный брат Давыдова, будущий прославленный генерал Николай Раевский. Сердечно, по-родственному приняв Дениса, он тут же предложил ему быть при его штабе, поскольку у него ощутимый урон в штаб-офицерах.
— Долго здесь не задержимся, — пообещал Раевский, — после подхода резерва двинемся в наступление. Впрочем, ты сам себе голова, — зная нетерпеливый нрав своего братца, добавил он. — Ежели сразу в горячее дело рвешься, то отправляйся к Кульневу, что командует моим авангардом. Ты, кстати, с ним вроде бы и в приятельстве состоишь. Вот уж там что ни день, то баталия.
— Лучшего для меня, любезный брат, и желать нечего, — с радостью ответил Давыдов.
— Коли так, то и быть посему, — согласился Раевский.
Отправившись вдогон за авангардом, который на месте не стоял, а был беспрестанно в движении, Давыдов с теплотою сердечной думал о встрече с добродушным и неустрашимым великаном Яковом Петровичем Кульневым, имя которого уже пользовалось в армии громкой и заслуженной известностью.
Познакомился он с Кульневым памятной для себя осенью 1804 года, когда за «возмутительные» свои сочинения был отчислен из гвардии и в превеликой тоске ехал в определенный ему для дальнейшей службы Белорусский полк, находящийся где-то в Киевской губернии. Проезжая через Сумы, Денис повстречал нескольких офицеров из расквартированного здесь Сумского гусарского полка. Узнав, что гость только что из Петербурга, они радушно пригласили его разделить с ними товарищеский ужин, а заодно и поведать о столичных новостях.
Среди собравшихся тогда Давыдов сразу обратил внимание на высоченного майора в доломане из солдатского сукна, с темно-русою тучей непокорных густых волос и пышными, наотлет бакенбардами. Несмотря на устрашающий облик, он обладал доброю, даже чуточку застенчивою улыбкою, а из-под хмуро нависших бровей смотрели внимательные, с живой карей теплотою глаза.
— Майору Кульневу, — сказал кто-то из офицеров, представляя его Давыдову, — два последних чина жалованы самим Суворовым.
— Да и я от прославленного нашего полководца благословение получил, — улыбнулся Кульневу Денис, — правда, будучи еще совсем мальчиком...
Уже в тот вечер возникло меж ними взаимное душевное благорасположение.
Вновь они встретились, уже совершенно по-приятельски, в Восточной Пруссии, куда Кульнев в чине подполковника прибыл с Гродненским гусарским полком, назначенным в состав арьергарда Багратиона.
Привозя распоряжения князя в самые горячие места, Давыдов не упускал случая принять участие в том или ином деле. Чаще всего он был с гродненскими гусарами. Под командою Кульнева, который эскадроны в бой всегда водил самолично, гродненцы скоро стали истинной грозой для французов. Неистовым натиском они опрокидывали тяжелых наполеоновских кирасиров, яростно врубались в пехоту, лихо обходили и рушили вражеские батареи.
За время прусского похода их приятельство укрепилось и вскоре переросло в обоюдную сердечную приязнь. То, что Яков Петрович был старше Дениса на 21 год, ничуть не служило этому помехой. Кульнев держался с ним просто и душевно, как с равным себе. Их сближению, по всей вероятности, способствовало и то, что грозный гродненский гусар был наделен душой романтической и даже поэтической, сам пробовал слагать стихи, большею частью шутейные и озорные, которые читывал, впрочем, лишь ближайшим друзьям. И среди немногих — Давыдову...
Надо ли говорить, с каким нетерпением и радостным ожиданием поспешал Денис вслед за авангардом, ведомым неустрашимым и славным полковником Кульневым. С ним, он знал это наверняка, скучать не придется.
Догнать авангард Давыдову удалось лишь в городке Гамле-Карлебю, который за несколько часов перед этим Кульнев занял, как всегда, с налету, выбив оттуда шведский гарнизон.
Лучшие городские дома были по обыкновению отведены под раненых и отданы тем господам офицерам, которые наиболее привычны ко всяческим удобствам, а посему испытывают большую нужду от кочевой походной жизни.
Сам же Кульнев по неприхотливости своей вновь избрал для собственного пристанища какую-то хибару на окраине с той стороны, откуда, вероятнее всего, предвиделось появление неприятеля.
В этой хибаре с черным, закопченным потолком его и разыскал Давыдов.
Кульнев в расстегнутом доломане и каком-то причудливом финском колпаке сидел у грубо сколоченного стола, подсунув длинные босые ноги к горящему камельку, и пил чай с ромом. Увидев и тотчас узнав гостя, он вскочил на радостях во весь свой огромный рост, чуть было не хватившись головою о притолоку. Стиснул в объятиях, загудел густой басовою медью:
— Это каким же ветром, Денис Васильич, друг ты мой любезный?! Вот не чаял повидать тебя в сей снежной пустыне. Здоров ли князь Багратион?
— Здоров князь, слава богу. Тебе кланяется. В Або по нынешнему времени тихо. Лишь балы гремят. Так я у него сюда и напросился, дабы под твоим началом пороху понюхать. Примешь ли, Яков Петрович?
— Как не принять-то, коли не на гулянку приехал. У меня балы тоже громкие, только другого свойству: как заведем со шведом картечную музыку, только поспевай кружиться!.. Ох уж как я рад тебе, Денис Васильич, истинно рад, — с широкою улыбкою повторял Кульнев. И тут же спохватывался: — Да, что это мы с тобою топчемся? Давай-ка к столу с дороги, как говорится, чем бог послал!.. Как раз ко времени ты приехал, дорогой Денис Васильич, — добродушно гудел он, завершая хлопоты по столу, которые любил и обычно не доверял никому. — Ныне я богат, аки Крез. Знатный шведский магазин24 взяли: что только душа твоя пожелает... А до того, считай, 17 дней в беспрестанном продвижении да в боях. Обозы бог весть где, они за мною поспеть никак не могут. Потому и шли более на сухарях да битой конине. Лишь иногда у неприятеля кое-чем разживемся. У населения же не брали ничего. С этим у меня строго, сам знаешь... Однако марш был славный, 500 верст в эти дни одолели в лютую стужу, при полном отсутствии дорог!.. И генералу Адлеркрейцу, за коим гонялись, не единожды холку намяли. Теперь, однако же, вот-вот все должно перемениться. Шведы беспрестанно получают подкрепления. А у меня все те же четыре роты с одною пушкою...
В этот вечер они говорили о многом. У Кульнева, как скоро убедился Давыдов, за время начальствования над авангардом сложилось твердое представление, что кампания эта пока с русской стороны ведется крайне нерешительно и неумело. Буксгевден, по его мнению, постоянно совершает одну и ту же главную стратегическую ошибку: вместо того чтобы громить шведскую армию, он стремится захватить поболее территории, за что его, должно быть, хвалят в Петербурге. Но ведь территорию надобно еще и удержать. А посему русские силы дробятся на мелкие отряды и гарнизоны, связи меж ними почти нет, снабжение же продовольствием и припасами из-за худых дорог и больших расстояний становится все более и более затруднительным. Ну а шведы, наоборот, стягивают свою армию в кулак. Кое-где, особенно в прибрежных районах, им удалось взволновать финнов, которые начали наносить ощутимый вред русским армейским коммуникациям — жгут мосты, устраивают каменные завалы и засеки на дорогах, перехватывают курьеров... Ежели главнокомандующий и далее не предпримет никаких решительных мер, то ничего доброго ждать нечего.
Кульнев в своих пасмурных предчувствиях не ошибся.
Обстоятельства для русских передовых отрядов становились все более неблагоприятными, и это неминуемо должно было привести к печальным последствиям.
Повеления же графа Буксгевдена выглядели весьма противоречивыми и маловразумительными, да и поступали они обычно с великим опозданием, поскольку от главной квартиры главнокомандующего в Гельсингфорсе до действующего авангарда было не менее 600 заснеженных верст.
Посему генерал Раевский и Кульнев вынуждены были полагаться на свой страх и риск, выполняя основное предписание Буксгевдена — теснить шведов возможно далее, к Улеаборгу. Что должно последовать за этим, никому покуда ясно не было.
Весь март кульневский отряд, усиленный Раевским двумя батальонами пехоты, пятью пушками и двумя казачьими сотнями, находился в беспрестанных стычках с неприятелем.
Чтобы облегчить авангарду, им ведомому, продвижение и маневр, Яков Петрович поставил своих пеших стрелков на лыжи, а орудия — на сани. Его ждали в одном месте, а он победоносно являлся в другом. А потом снова: марш — удар — виктория!..
Денис Давыдов неотлучно находился при Кульневе. Их задушевная дружба еще более крепла и закалялась.
После Давыдов с гордостью напишет об этом: «...Мы были неразлучны: жили всегда вместе, как случалось, то в одной горнице, то в одном балагане, то у одного куреня под крышею неба, ели из одного котла, пили из одной фляжки. Вот каковы были наши взаимные отношения».
В этом тяжелейшем походе перед Денисом все полнее раскрывались незаурядные качества его старшего друга и командира. Неустрашимый и неудержимый в бою, он всегда был милостив и отзывчив к поверженному противнику. Молва о его великодушии и благородстве разносилась по всей Финляндии. Уважение со стороны противника к нему дойдет до того, что шведский король тридцатилетний Густав IV Адольф особым приказом строго-настрого запретит своим солдатам стрелять в Кульнева...
Поистине безграничною и в прямом смысле неусыпною была забота Якова Петровича о своих подчиненных. Никому, в том числе и Давыдову, было неведомо, когда он спит, и спит ли вообще во время похода. Кульнев всегда самолично расставлял и проверял посты, и опять же самолично надзирал за неприятелем. «Я не сплю и не отдыхаю, чтобы армия спала и отдыхала», — не раз говорил он Давыдову. Только поистине богатырское здоровье позволяло ему выдерживать такую нечеловеческую нагрузку. Правда, на облике его она сказывалась: худ Яков Петрович становился до невозможности, его и без того глубоко упрятанные в кустистые брови глаза западали совершенно, а пышную шевелюру все приметнее оплетали суровые нити ранней седины...
1апреля 1808 года Кульнев со своим отрядом после фланговых поисков снова круто повернул на север и двинулся в сторону Улеаборга.
У деревни Калайоки он с ходу сшибся со шведским арьергардом. На этот раз неприятель не поспешил, как обычно, к ретираде, а выказал немалое упорство.
— Не иначе как чуют шведы у себя за спиною крупные силы, — сказал после боя Кульнев разгоряченному атакой Давыдову. — Вишь, до штыков дело дошло. Держались примерно. В сем виде оружия русскому напору изо всех неприятелей, мною виденных, противостоять достойно могут разве лишь шведы.
Не давая противнику передышки, снова устремились вперед. Кульнев вел свой отряд с особою осторожностью.
Через три дня, обнаружив значительное скопление неприятельских войск у прибрежного селения Пихайоки, он решил, как и прежде, воспользоваться внезапностью и атаковать врага разом с двух сторон, потемну, за два часа до рассвета. Пехоту и артиллерию Кульнев двинул через лес большою дорогой, а два эскадрона гродненских гусар и две сотни казаков под командою лихого майора Силина пустил в обход по льду Ботнического залива.
Расчет целиком оправдал себя. Шведы, неожиданно пробужденные пальбою, гремящей с разных сторон, переполошились и сами выкатились под русскую картечь. Кульнев, на этот раз взяв начальство над стрелками и артиллерией, столь славно повел дело, что к рассвету занял неприятельский лагерь, захватив пушки, все огневые припасы и большое количество пленных. В беспорядке ушли из-под огня только ниландские драгуны, устремившиеся к берегу. Но там, на льду залива, их встретили казаки и гусары майора Силина.
Кульнев, кликнув за собою Давыдова, погнал своего тяжелого коня туда, чтобы увидеть полное завершение дела.
Когда они вымахнули на пологий, густо усеянный припорошенными снегом валунами берег, то на льду горячая кавалерийская схватка уже была решена. В яростной атаке гусары и казаки опрокинули ниландских драгун. Лишь в одном месте неподалеку шведы еще отбивались, круто зажатые в сабельное кольцо.
Яков Петрович, не раздумывая, кинулся в гущу сражающихся и остановил сечу. Перед ним почтительно склонил голову довольно молодой еще генерал, раненный, должно быть, пикою в шею — кровь залила его воротник с кружевным жабо и богато шитый, видный из-под распахнутой шинели мундир. Рядом с ним были еще несколько высших офицеров.
Так пленен был генерал Левенгельм, личный королевский адъютант, только недавно прибывший из Стокгольма для исправления должности начальника главного штаба шведской армии. А при нем почти весь его штаб — адъютанты и колонновожатые...
Отправив столь знатный трофей с конвойными казаками к генералу Раевскому, уже выступившему на помощь своему авангарду из Вазы, Кульнев, стремясь воспользоваться как можно полнее своею победою и растерянностью пораженного неприятеля, не дав роздыха отряду, повел его на преследование спешно отходившего врага.
— Сие нужно для укрепления русского духа и для урона шведского. В глазах бегущего противника наши силы будут множиться с каждою верстою.
Преследование проходило спокойно. Лишь впереди идущие аванпостные казаки постреливали для острастки. А бережливые обозники, бодро переговариваясь, собирали брошенную на дороге добротную шведскую амуницию.
Кульнев был доволен удачно проведенным делом, острил, смеялся, то, пришпорив коня, куда-то скакал, то возвращался к Давыдову.
— Что это ты вроде, Денис Васильич, в хмурости какой-то. Об чем задумался?
— Сюрприз тебе готовлю, Яков Петрович, — хитровато прищурился Давыдов.
— Да ну? Это какой же?
— «Торжественную оду по случаю разгрому Левенгельма усатым героем Кульневым одна тысяча восемьсот восьмого года, месяца апреля, 3-го дня...» — и тут же, изобразив на лице великую значимость и важность, стал читать:
...Румяный Левенгельм на бой приготовлялся,
И, завязав жабо, прическу поправлял,
Ниландский полк его на клячах выезжал,
За ним и корпус весь Клингспора пресмыкался.
О, храбрые враги! Куда стремитесь вы?
Отвага, говорят, ничто без головы.
Наш Кульнев до зари, как сокол, встрепенулся;
Он воинов своих ко славе торопил:
«Вставайте», — говорит, — «вставайте, я проснулся!
С охотниками в бой! Бог храбрости и сил!
По чарке да на конь, без холи и затеев;
Чем ближе, тем видней, тем легче бить злодеев!»25
Все вмиг воспрянуло, все двинулось вперед...
О Муза, расскажи торжественный поход!
Далее следовали веселые строки о пушечной пальбе в темноте, о панической ретираде шведов, о сдаче Левенгельма на милость усатому герою...
Кульнев смеялся этому сочинению так, что чуть не падал с лошади.
Увлеченный преследованием, через день Кульнев сбил слабое шведское прикрытие у Брагештедта, вышел к местечку Сикайоки и решил атаковать открывшиеся перед ним неприятельские позиции. Он и не думал, что здесь поджидала его вся главная шведская армия во главе с Клингспором.
Поведя наступление прежде всего на вражеские фланги и уже начав было их теснить, Кульнев совершенно неожиданно получил страшной силы удар в свой центр, который и оказался прорванным. Разрозненным частям отряда грозило окружение и истребление. Русские бились с неистовой храбростью, но многократный перевес в численности был на шведской стороне. Кульнев с превеликим трудом вырвал свою конницу и пехоту из столь гибельного сражения. Урон с обеих сторон исчислялся до тысячи человек.
— Ведь и знал, что шведы армию свою вот-вот в кулак сожмут, а лез на них сломя голову, — сокрушенно говорил Кульнев Давыдову. — Поделом мне, дураку. Впредь наука...
— Да у них потери не менее, а более наших, — пытался тот утешить командира.
— В том-то и беда, что для шведов они легко восполнимы, а у нас каждый человек на счету, пополнения ждать неоткуда.
Приободренные шведы начали решительное наступление.
Превосходными силами они наваливались на русские разрозненные отряды и спешили разбить их поодиночке.
Под Револаксом, как стало известно, им удалось окружить отряд полковника Булатова, который отчаянным штыковым ударом все же смог пробить себе дорогу, но потери понес огромные.
Почти одновременно под Куопио шведы перехватили отряд полковника Обухова, при котором следовали парки и обозы, снова зажали его со всех сторон и после четырехчасового жесточайшего боя уничтожили полностью.
Этими победами неприятель открывал себе путь в глубинные районы Финляндии и угрожал сообщениям всех русских войск.
Кульневский авангард превратился теперь в арьергард и сдерживал своими плечами грозно нависшую над ним армию под водительством Клингспора. Находясь почти беспрестанно в огне, совершая чудеса храбрости и нанося врагу чувствительный урон, отряд медленно отходил вдоль побережья. И Кульневу, и Давыдову, и всем егерям и гусарам, шедшим за ними, было ведомо, что ежели не последует значительного подкрепления, то придется им лечь до единого костьми здесь, среди заледенелых валунов и просевших обтаявших финских сугробов.
Произошло, собственно, то, что неминуемо должно было произойти. Нераспорядительность и беспечная непредусмотрительность командования оборачивалась для русских войск неминучей бедою.
Кто знает, чем бы все это завершилось, но тут, к счастью, неожиданно затеплело, начали вскрываться и разливаться реки, наступило полное бездорожье, и в связи с этим военные действия с обеих сторон полностью прервались. Русские войска, твердо встав на месте, получили передышку и надежду на подкрепление. Шведы же, судя по всему, уже несколько поистратили свой наступательный пыл и подуспокоились.
Кульнев, убедившись, что неприятель более не рвется вперед, отходить далее не стал и разбил свой лагерь при селении Химанго в виду шведских аванпостов.
— Пусть ведают, что страха перед ними не имем и к ретираде не спешим, — сказал он.
Солдатам велено было отдыхать, отсыпаться и поправлять весьма поистрепавшуюся в беспрестанных походах и боях форму и амуницию. К тому располагала и тихая теплая погода.
В один из этих дней Денис Давыдов вознамерился наконец-то записать шутливую оду в честь Кульнева, придуманную прямо в седле после победы под Пихайоками, но, сколь ни бился, вспомнил лишь три начальных строфы. А далее — как ножом отрезало. В уме вертелись лишь отдельные строчки, которые связать воедино теперь не было никакой возможности...
Впервые он с грустью думал о несовершенстве человеческой памяти и порешил для себя с этой поры доверяться лишь бумаге и записывать не только стихи, но и все, что может в последующем пригодиться. Давыдов уже знал, что ему непременно надо будет сказать свое слово о сей кампании, о своих друзьях-товарищах, с которыми он сражается бок о бок, и о первом и достойнейшем среди них — Якове Петровиче Кульневе. Чутье будущего военного историка подсказывало: для достоверного описания событий недостаточно собственных впечатлений и вдохновения, надобна и суровая строгость подлинных документов. Взять хотя бы те же приказы и наставления Кульнева по отряду и даже его частные письма, из которых он никогда по дружбе и открытости своей перед Давыдовым не делает секрета.
Теперь Денис начал заносить в свою походную, крытую потертым зеленым бархатом тетрадь обширные выписки из штабных документов и личных командирских бумаг и очень скоро убедился, сколь красноречиво они изображают и боевую обстановку, и незаурядный характер славного Якова Петровича Кульнева, его острый, живой и по-суворовски доходчивый слог.
Даже пропуска через аванпостную цепь, ежедневно меняемые Кульневым, были не случайны и служили своеобразными командирскими наказами и офицерам, и нижним чинам. Каждое слово или фраза, служащие паролем либо отзывом и которые Денис Давыдов тоже стал заносить в свою тетрадь, дышали кульневской энергией и напором: «Слава!», «Честь!», «Ура!», «Победа!», «Бережливого Бог бережет», «Человеколюбие», «Штыки горят!», «Терпение», «Быстрота», «Атака!», «Храбрость»...
В июне, как только позволила погода, военные действия возобновились.
Затем общее командование войсками в северной Финляндии было поручено сыну фельдмаршала молодому графу Николаю Михайловичу Каменскому, известному своим незаурядным воинским талантом. В девятнадцать лет он был уже полковником Сибирского гренадерского полка. Участвовал в знаменитом швейцарском походе Суворова. Особо отличился при штурме Чертова моста... Теперь, получая новое назначение, граф Каменский выговорил у Буксгевдена единственное условие: взявшись разгромить шведов, он просил свободы действовать по своему усмотрению. И главнокомандующий нехотя согласился не докучать ему своею опекою.
Сосредоточив разрозненные русские отряды, генерал Каменский сразу же предпринял решительное наступление.
Для авангарда Кульнева, при котором продолжал находиться Денис Давыдов, снова начались горячие дни. Почти без роздыху следовали стремительные рейды и обходные марши, а потом яростные удары по неприятельским позициям. И опять не поспевали обозы, питались чаще всего грибами да кореньями, даже хлеба не видели подолгу, но воевали неистово и весело. Кульнев подбадривал своих солдат шутками да прибаутками. И разумеется, что в этом деле Давыдов, как и во всем прочем, был ему первейшим помощником.
Авангард не знал удержу. При Кухаламби кульневцы дважды сбивали шведов с их заранее приготовленных редутов. Ведомые неустрашимым командиром, они показали чудеса храбрости в кровопролитной баталии возле Куортанского озера, нанесли большой урон отходящему противнику при Сальми. А в решающем сражении при Оравайсе Кульнев, начавший бой первым, с одним своим авангардом более часу, пока не подошли русские главные силы, успешно противостоял всей шведской армии. Основную заслугу в достижении победы в этой битве граф Каменский справедливо приписал Кульневу, который тут же был награжден орденом Георгия прямо на шею, минуя низшую степень. Расщедрился и государь — явил личную милость, пожаловав 5 тысяч рублей. Денис Давыдов был свидетель тому, что всю эту сумму до копейки Яков Петрович тут же отослал в Витебскую губернию своей бедствующей матери.
Вскоре славные боевые заслуги Кульнева были отмечены и чином генерал-майора.
Несколько раз в это время за храбрость и мужество представлялся к наградам и Денис Давыдов — и самим Кульневым, и командиром лейб-гвардии конного полка генералом Янковичем, и корпусным начальником Раевским. Однако покуда все наградные реляции на него, как и в прошлую кампанию, оставались без ответа...
После Оравайса шведская армия, по сути дела, так и не смогла оправиться, не помогли и брошенные ей на помощь десанты. Первый из них успешно поворотил вспять у Вазы Раевский, второй же, при котором находился прибывший на прогулочной яхте король Густав IV, блистательным ударом, лично поведя войска, разгромил и опрокинул в море неподалеку от Або князь Багратион. Шведский венценосец поспешно ретировался к родным берегам.
Однако вместо того, чтобы решительно развить достигнутый успех и, перенеся военные действия на территорию Швеции, победоносно завершить кампанию, Буксгевден совершенно неожиданно заключил с противником перемирие. Должно быть, для того, чтобы дать шведам привести в устройство изрядно потрепанные войска и подтянуть резервы. Наша армия недоумевала. Выразил свое неудовольствие и Петербург. Незадачливый главнокомандующий был смещен, но заменен не менее бездарным генералом Кноррингом, который столь обстоятельно и неторопливо начал вникать в дело, что потерял попусту почти что два с половиной месяца, так ничего и не предприняв. Царь для побуждения его к действию вынужден был прислать из столицы своего верного охранника графа Аракчеева, повеления которого, как известно, с 14 декабря 1807 года считались именными государевыми указами...
— Вот уж не везет нам с главнокомандующими, — томясь от безделья, сетовал Давыдову в эти дни Кульнев. — Возможно ли армию российскую доверять немецким тугодумам? Иначе воевать, как по уставам да параграфам, они не могут. Да и слава отечества нашего для них пустой звук. Они не России служат, а единственно государю... Самое время поставить бы над войсками князя Петра Ивановича. Он бы в мгновение ока завершил кампанию под стенами Стокгольма.
Багратион, как было известно, неоднократно предлагал с началом холодов смелый рейд к шведской столице по кратчайшему пути через Аландские острова. Сомневавшийся в успехе этой операции Кнорринг всячески тянул и, лишь убоявшись нависшего над ним, как темная грозовая туча, Аракчеева, дал наконец свое соизволение на поход в начале марта, когда лед в Ботническом заливе уже зиял первыми весенними промоинами.
Начав осуществлять военную экспедицию на Аланды, которую современники по трудности и дерзости вполне оправданно сравнивали со знаменитым альпийским суворовским переходом, Багратион выразил непременное желание, чтобы его авангардом командовал Кульнев. И Давыдову, конечно, было снова разрешено идти с передовым отрядом.
Готовясь к походу на берегу, Денис неожиданно, к радости своей, встретил молодого поэта Константина Батюшкова, которого знал еще по Петербургу. Тогда его первыми стихотворными опытами восторгался Гнедич и водил его, застенчивого и розовощекого, по всем литературным салонам, говоря:
— Это господин Батюшков, служит по ведомству народного просвещения... Новая надежда российской словесности, И какая!..
И тут же, томно прикрыв свой единственный глаз, начинал за него декламировать:
Задумайся, вздохни — и друг души твоей,
Одетой ризою прозрачной, как туманом...
Давыдову тогда понравилось, что, пожимая ему руку, начинающий поэт сказал о себе просто и откровенно: «Не чиновен, не знатен и не богат...»
Потом с Батюшковым они виделись несколько раз во время прусской кампании, в которой тот участвовал ополченцем и был ранен в ногу под Гейльсбергом. Стихи его уже широко печатались в «Северном вестнике», в «Журнале российской словесности», в «Драматическом вестнике», в сборнике «Талия»...
Теперь Батюшков был в форме армейского подпоручика и выглядел явно нездоровым: от прежнего румянца не осталось и следа, глаза запали и горели каким-то лихорадочным блеском. Он зябко поводил плечами, укрывал шею серым шерстяным шарфом.
— Экая незадача, — говорил он глухим, как бы надтреснутым голосом, — подхватил простуду в самый канун похода. Лекарь грозится отправить в Або... Я же ему толкую, что пропустить такого славного дела никак не могу. И так в сражении при Индесальми протомился в резерве. Теперь же рейд на Швецию с самим Багратионом! На Аланды пойду, даже ежели помирать буду. На сей случай я для себя уже и эпитафию припас. Вот она:
Не нужны надписи для камня моего,
Скажите просто здесь: он был и нет его!
— Что ж, эпитафия неплоха, — живо отозвался Давыдов, — только не лучше ли ее, подпоручик, посвятить неприятелю?
— И то правда, — подумав, со слабою улыбкою согласился Батюшков, — в этом есть новый добрый смысл. Острый же у вас ум, Денис Васильич!..
На том они и расстались. Батюшков принял участие в ледовом походе и, как сказывали потом, выказал себя молодцом.
На следующий день Давыдов ушел вперед с авангардом Кульнева.
Как на грех, разыгрались хлесткие бураны. Неистовый ветер, перемешав небо с землею, со свистом крутил жесткий снег, наметал плотные горбатые сугробы. Ко всему прочему ботнический лед, и без того трудно проходимый из-за смерзшихся вздыбленных торосов, начал угрожающе трескаться и расходиться, образуя черные дымящиеся полыньи.
Несмотря на эти неимоверные трудности, авангард успешно продвигался, сбивая шведские заслоны с мелких островов и прокладывая путь корпусу Багратиона к Большому Аланду.
За восемь дней стремительных маршей и горячих боев гродненские гусары и казаки, ведомые Кульневым, заняли чуть ли не весь архипелаг. Открывался путь и к неприятельским берегам.
Князь Багратион, закрепившись на Большом Аланде, снова высылал вперед Кульнева. В своем распоряжении, ему адресованном, он писал: «Надо испытать дорогу на шведский берег и разведать неприятельские силы. Господа шведы не единожды у нас гостили, давно пора визит отдать».
Денис Давыдов на всю жизнь запомнит этот отчаянный марш. Тяжелее перехода для него, пожалуй, не будет ни в одной кампании.
И все же дошли. Одолели. На рассвете, едва лишь чуточку развиднелось, были у шведского берега близ Гриссельгама. Атаковали с ходу. Однако неприятельская позиция со стороны моря была защищена заледенелыми валами, которые на конях не перемахнуть, сколь ни бейся. К тому же забухала неприятельская артиллерия, со свистом и шипением начала врезаться в лед шведская картечь.
Кульнев не мешкая спешил гусар и казаков и сам повел их на штурм укрепления. А посланный им Давыдов с двумя эскадронами гродненцев ударил с фланга. После короткого, но жестокого боя шведы были сметены с ледовых редутов, а потом выбиты и из города.
Кульнев отправил в обратный путь лихого казачьего урядника с краткой победной депешей князю Багратиону: «Благодарение Богу, честь и слава российскому воинству на берегах Швеции. Я с войсками в Гриссельгаме. На море мне дорога открыта, и остаюсь здесь до получения ваших повелений».
От Гриссельгама до шведской столицы оставалось менее ста верст, или два конных перехода.
Однако наступления на Стокгольм, которого так жаждали Кульнев и Давыдов, не последовало.
Известие о. том, что русские закрепились на шведском берегу и вот-вот будут поддержаны с Аландских островов Багратионом, как сказывали, так сильно взволновало короля Густава IV, положение которого и без того из-за внутренних распрей было шатким, что он тут же начал переговоры о мире. Посему военные действия были прекращены и авангард Кульнева отозван на Большой Аланд. Кампания шла наконец к победному завершению.
За примерную храбрость и заслуги, проявленные в ледовом походе, князь Багратион специальным рапортом, направленным в Государственную коллегию, ходатайствовал о награждении Дениса Давыдова орденом Святого Георгия 3-го класса. Но и этот рапорт и все предыдущие представления на него генералов Раевского, Кульнева и Янковича были оставлены без последствий. После долгих проволочек Давыдов удостоился «за оказанную в сем году храбрость» лишь Высочайшего благоволения, то бишь обычной дежурной монаршей благодарности...
— Ну, Денис, погоди, — клокотал негодованием Бaгратион, — я в Петербурге сызнова за тебя баталию поведу. К самому государю пойду, ты меня знаешь...
— Вот сего делать более и не надобно, ваше сиятельство, это моя к вам единственная и решительная просьба, — полуофициальным тоном ответствовал Давыдов.
— Как? — изумился князь.
— Да поймите, Петр Иванович, — разом смягчил голос Денис, — государь меня не жалует, это, как божий день, ясно. Он именно о том и помышляет, чтобы каждая награда моя была завоевана дважды — сперва на поле сражения, а потом в канцеляриях военного ведомства. На сие ни у меня, ни у вас сил и здоровия не хватит. Ежели характер сейчас не выдержать и снова на поклон удариться, то так все и пойдет далее, сколь бы я ни служил. Вон и Кульнев Яков Петрович толкует: «Лучше быть меньше награжденному по заслугам, чем много безо всяких заслуг...»
Багратион задумался, зашевелил низкими грозовыми бровями.
— Пожалуй, в словах твоих есть резон. По натуре своей и я бы так поступил... Впрочем, ежели переменишь решение, только скажи, я к ходатайству за тебя готов завсегда.
Вскорости стало известно, что Багратион получил назначение на пост главнокомандующего Дунайской армией. Он брал с собою на турецкий военный театр Кульнева и Давыдова.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.