С. Раевский[79] «Спутники Сатурна»

С. Раевский[79]

«Спутники Сатурна»

В «Театральном романе» Булгакова есть хорошо знакомая мне сцена, как ходили в театр по контрамаркам. На самом деле выдавал контрамарки жаждущим попасть на спектакль администратор театра Федор Николаевич Михальский — близкий друг моей дальней родственницы Надежды Богдановны Раевской; через нее я с ним и познакомился. Он был деловым, энергичным и одновременно обаятельным человеком. Его описал Булгаков в «Театральном романе», где он фигурирует под именем Филиппа Филипповича Тулумбасова, иначе просто Фили.

Описанные сцены в конторе театра точно копируют всю тамошнюю обстановку, разве что телефонов было не четыре, а три.

Мои частые посещения МХАТа в конце двадцатых — начале тридцатых годов все больше и больше сближали меня с театром, и я искал случая лично познакомиться с его актерами, а более всего с самим автором «Дней Турбиных».

Случай такой представился.

Наступил 1932 год. На сцене МХАТа возобновился спектакль «Дни Турбиных». Я продолжал часто посещать Художественный театр, одновременно я увлекался верховой ездой. Занятия в школе верховой езды Осоавиахима проходили в большом здании манежа военной академии в Земледельческом переулке. Вместе со мной в группе занималась Любовь Евгеньевна Белозерская. О том, что она была в то время женой М. А. Булгакова, я и не подозревал.

Однажды я участвовал в конноспортивном соревновании в паре с Любовью Евгеньевной, с которой приходилось мне в то время часто общаться на тренировках. Беседуя на театральные темы, Любовь Евгеньевна мне сказала, что автор «Дней Турбиных» ее муж. Приза мы тогда не получили, но награды мне не требовалось. Для меня было важно, что я выступал в паре с женой Булгакова и что теперь я попытаюсь повидаться с самим писателем. Но под каким предлогом?..

В описываемое время я работал в лаборатории одного из московских вузов, а мой друг Женя Островский, физик по специальности, был научным сотрудником в другом НИИ. Одной из научных тем, представлявших в то время значительный интерес, была разработка способа получения некоего ценного сплава. В жизни обеих лабораторий, наряду с серьезными делами, были и комедийные моменты. И мы с Женей решили написать пьесу, посвященную замечательному сплаву, который мы назвали «сатурн», а саму пьесу — «Сатурн и его спутники». Но тут мы узнали, что на такую же тему написал пьесу известный драматург Киршон, называется она «Чудесный сплав» и будет поставлена в нескольких московских театрах, в том числе и в МХАТе. Постановка «Чудесного сплава» в МХАТе и в Театре им. Ермоловой вызвала у нас негодование. Мы нашли ее весьма неправдоподобной, хотя у зрителей она имела большой успех. С упорством взялись мы за писание своей пьесы и вскоре осилили две картины первого действия. Дальше наше творчество застопорилось, а впереди мыслились еще четыре картины.

После долгих размышлений мы пришли к выводу: необходимо посоветоваться с настоящим драматургом, и решили, что лучше всего — с Булгаковым.

А как это осуществить?

Когда я познакомился и даже подружился с Любовью Евгеньевной, то решил, что попрошу ее познакомить нас с Михаилом Афанасьевичем. Я рассказал ей о задуманной пьесе. Она охотно согласилась и обещала позвонить мне по телефону. Через два или три дня раздался звонок.

Помнится, это было в ноябре 1933 года. Любовь Евгеньевна мне сообщила, что такого-то числа по такому-то адресу мы должны прийти к семи часам вечера. Нас примет Михаил Афанасьевич.

Мы отправились и в назначенное время позвонили в старинную квартиру на Большой Пироговской улице. На наш звонок дверь, к моему удивлению, открыла не Любовь Евгеньевна, а молодая элегантная дама с удивительно добрым, привлекательным лицом. «Елена Тальберг», — мелькнуло у меня в голове.

Дама, по-видимому, почувствовала наше смущение и первая вступила в разговор:

— Пожалуйста, проходите. Вы — Раевский?

— Да.

— Любовь Евгеньевна говорила нам, что вы желаете встретиться с Михаилом Афанасьевичем. Пожалуйста, раздевайтесь и проходите сюда, он сейчас выйдет.

Из маленькой передней мы прошли в довольно большую комнату, посреди стоял овальной формы стол, а с противоположной от прихожей стороны две или три ступеньки вели в соседнюю комнату, как выяснилось — в кабинет писателя. Стены комнаты, куда мы вошли, были увешаны многочисленными фотографиями, карикатурами и окантованными вырезками из журналов и газет.

Взглянув мельком, я узнал лица некоторых актеров МХАТа.

Дама продолжала любезно и доброжелательно разговаривать с нами. Я догадался, что в личной жизни Булгакова произошли перемены. С Любовью Евгеньевной у него, по-видимому, сохранились хорошие отношения, но женой его она уже не была.

— Вы, кажется, написали пьесу? — спросила нас дама.

— Да, собственно, не написали, а собираемся написать.

— Это очень интересно. Вы работаете или учитесь?

Мы отрекомендовались, вкратце рассказали о себе и через несколько минут почувствовали, словно находимся в давно знакомом доме, хотя имени его хозяйки мы еще не знали. Прошло, может быть, десять — пятнадцать минут, разговор наш приобретал все более оживленный характер. Я сидел спиной к той двери, что вела в кабинет, когда она резко открылась, и, обернувшись, я увидел на пороге человека, стоявшего, как мне показалось, в театральной позе с поднятыми над головой руками. Я понял, что это был Михаил Афанасьевич Булгаков. Он простоял несколько мгновений, озирая нас, сидящих у стола, потом, подав мне первому руку, быстро сказал:

— Булгаков!

Мы с Женей представились. Беседа с хозяйкой дома прервалась, но только на мгновение.

— Лена! Хорошо бы пива! Как вы на это смотрите? — спросил Михаил Афанасьевич, усаживаясь к столу между нами.

Тут же появились бокалы и пиво. Елена Сергеевна незаметно удалилась в соседнюю комнату, и мы остались втроем.

— Так вы написали пьесу? — начал Михаил Афанасьевич.

— Нет, не написали, а только начали. Есть план, действующие лица и наброски двух картин.

— О чем же вы хотели поговорить со мной?

— Нас главным образом волнует тема. Нам она кажется интересной, но как воспримет ее зритель?

— Только тема? Но ведь тема это не все. Она может быть любой! Вот перед вами бокал с пивом тоже может служить темой. Вы верите в то, что написали, и в то, что собираетесь написать?

Меня, а также, как я понял, и Женю, признаться, озадачило все, что тогда высказал писатель. Мы ставили тему превыше всего, взялись писать пьесу только потому, что считали важным показать зрителю мир, ему неведомый, а для нас живой. Не будь этой борьбы за сплав, и в голову не пришло бы нам заняться драматургией. Мы поэтому замялись с ответом.

Булгаков продолжал:

— Вот мне как-то раз один старик принес на прочтение свою повесть, я ее прочел, а потом спросил его: «Вы верите в то, что написали?» И знаете, что он мне ответил? «Нет, не верю!» Тогда я ему сказал: чего же вы хотите тогда от меня?

Мы рассмеялись и тут же подтвердили, что, безусловно, верим в свою пьесу и никак не представляем себя на месте этого старика.

— Ну вот и отлично! Так рассказывайте, какая же тема, как называется пьеса, действующие лица…

Я пояснил, что стержнем в пьесе является борьба за сплав и как нам представляется в общих чертах все развитие действия.

— Ну что же, пожалуй, это может быть интересным! — очень сдержанно проговорил Михаил Афанасьевич.

Я вытащил рукопись первых двух картин пьесы и начал:

— Пьеса называется «Сатурн и его спутники».

— Сатурн — это сплав?

— Да!

— Не годится! Слишком длинно! Почему не просто «Сатурн»?

— Может быть, «Спутники Сатурна»? — спросил я.

— Да-а, может быть, и «Спутники…». Леночка?

— Что? — ответил голос Елены Сергеевны.

— Какое название лучше — «Сатурн» или «Спутники Сатурна»?

— «Спутники Сатурна», — последовал ответ.

— Ну и отлично! Пусть будут «Спутники Сатурна». Согласны?

— Конечно! — все более воодушевляясь, ответили мы.

Я продолжал:

— Действующие лица: Дубинин Виктор Аркадьевич — научный руководитель лаборатории им. Исаака Ньютона.

— Простите! Это настоящее название вашей лаборатории?

— Нет, вымышленное.

— Продолжайте.

— Щукин Анатолий Петрович — научный руководитель лаборатории новых физических проблем.

Далее шел список примерно двадцати действующих лиц обоего пола и различного ранга, среди которых был Задников Петр Савельевич — помощник заведующего лабораторией по хозяйственной части. Когда Михаил Афанасьевич услышал эту фамилию, он усмехнулся и с оживлением сказал:

— Слушайте, замечательная фамилия — Задников!

После чтения списка действующих лиц наступила пауза. Михаил Афанасьевич встал, прошелся по комнате и сказал:

— Прежде всего, в пьесе слишком много действующих лиц. Половину их необходимо зарезать[80].

Мы, разумеется, воспротивились, доказывая, что не сможем развить пьесу с меньшим количеством действующих лиц.

Михаил Афанасьевич доказывал обратное: с меньшим числом лиц нам будет легче работать.

— Ну, хорошо! Прочитайте начало пьесы, посмотрим.

Действие начиналось с того, что двое безымянных сотрудников лаборатории (в списке действующих лиц они значились как 1-й шахматист и 2-й шахматист) перед началом занятий сидят на балконе за шахматной доской. В это время председатель цехкома Мандрилов, проходя по двору, взглянул на висящее рогожное знамя и проговорил: «Боюсь, как бы это украшение не провисело у нас и в следующем квартале!»

Михаил Афанасьевич спросил:

— Что? Рогожное знамя? Это ваша выдумка?

— Нет, — ответил я. — Действительно рогожное знамя присваивается отстающим подразделениям.

Михаил Афанасьевич улыбнулся:

— Хорошо, продолжайте.

Следовала комическая сцена у табельной доски, где энергичная, средних лет табельщица уверяла, что номер сотрудника Ястребова был снят кем-то, а он опоздал, потянулся к доске в тот момент, когда она ее закрывала. Ястребов же доказывал, что успел снять номер. Табельщица продолжала настаивать: «Неправду говорите, я помню, на целую ладонь не дотянулись, когда я доску закрывала». На самом деле табельщица была права, номер Ястребова снял другой сотрудник, видевший, что его товарищ явно опаздывает.

Мы почувствовали, что эта сцена понравилась Михаилу Афанасьевичу. Однако он попросил остановиться и сказал, что сейчас выскажет кое-какие соображения, а написанные две картины до конца прочтет внимательно сам.

— Скажите, пожалуйста, — начал Михаил Афанасьевич, — для чего два шахматиста в первой картине?

Мы сказали, что считаем интересной описанную мизансцену.

Он сразу возразил, что против мизансцены ничего не имеет, пусть она останется. Но безымянных шахматистов можно без всякого ущерба для пьесы заменить основными действующими лицами. Тут же было внесено решение исключить шахматистов из списка действующих лиц. И в итоге обсуждения, длившегося, как мне помнится, не менее двух часов, в пьесе вместо двадцати двух действующих лиц осталось всего двенадцать. Было уже около полуночи, когда мы, окрыленные самыми радужными надеждами, попрощались с хозяевами. Условились, что следующая встреча состоится через неделю, а за это время Михаил Афанасьевич прочтет оставленные у него две картины и даст нам свои советы.

Направляясь через три дня на Большую Пироговскую, мы строили предварительные планы: если Михаил Афанасьевич первые две картины одобрит, а мы потратили на них месяца три, то до весны при его помощи, вероятно, сможем одолеть всю пьесу.

Елена Сергеевна, открывшая нам дверь, теперь встретила нас как старых знакомых. Мы сразу прошли в гостиную, где уже сидел Михаил Афанасьевич, перелистывая рукопись двух картин «Спутников Сатурна».

— Здравствуйте, здравствуйте, садитесь! Ну, рассказывайте, как идет выплавка «сатурна»? Удалось что-нибудь получить, а? Вас, конечно, интересует, что я скажу про пьесу. Да-а. Что я могу сказать?.. — Михаил Афанасьевич при этом бросал взгляд попеременно то на одного, то на другого. — Скажу, что, судя по первым двум картинам, пожалуй, следует попробовать продолжать!

Мы вздрогнули и многозначительно посмотрели друг на друга. Михаил Афанасьевич быстро встал и большими шагами заходил по комнате. Он все повторял:

— Да, судя по этим двум картинам, пожалуй, надо попробовать продолжать!

Он снова уселся в кресло между нами и продолжал:

— Так вот, если вы решаетесь пьесу довести до конца, надо упорно приняться за работу. Когда вы собираетесь ее закончить?

Вопрос трудный. Чувствовалось, что наш предполагаемый срок не совпадал с мнением на этот счет Михаила Афанасьевича. Я все же ответил, что мы собираемся пьесу закончить в течение будущей весны, но готовы изменить срок, если он нам подскажет иной.

Михаил Афанасьевич удивленно посмотрел на нас и сказал:

— Что? Еще полгода вы собираетесь писать? Да ведь вы же говорили, что она у вас уже вчерне написана! Нет, это никуда не годится! Пьеса ваша должна быть готова через три недели. Да! Через три недели приносите ее, и я буду читать.

Михаил Афанасьевич передал мне папку с текстом первых двух картин и сказал, что сегодня очень занят и больше вопросов к нам не имеет.

Мы поблагодарили, обещали принести пьесу в назначенный срок и, распростившись с хозяевами, покинули квартиру Булгаковых. По дороге к дому я выразил сомнение в возможном счастливом для нас исходе.

Но мой друг был полон оптимизма:

— Я чувствую одно, — говорил он. — Булгаков отнесся к нам не так, как к тому старику, который не верил в то, что написал. Надо писать, и скорее, и ты увидишь, какая прекрасная выйдет пьеса.

Мы начали ежедневно трудиться, писать, переписывать, читать друг другу, исправлять, резать, клеить, словом, делать все то, что положено делать авторам.

К назначенному сроку, через три недели, пьеса была закончена, перепечатана, и я с трепетом понес ее на Большую Пироговскую. Михаила Афанасьевича дома не было; я передал рукопись Елене Сергеевне, она предложила мне через некоторое время позвонить по телефону и договориться с Михаилом Афанасьевичем о встрече.

Недели не прошло, как вечером у меня зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал:

— Сергей Петрович? Здравствуйте! Говорит Михаил Афанасьевич Булгаков.

— Здравствуйте, Михаил Афанасьевич!

— Сергей Петрович! Вы могли бы зайти ко мне прямо сейчас?

— Да, конечно!

— Так приходите, я вас жду.

Через пятнадцать минут я уже звонил в квартиру Булгаковых. Меня встретила Елена Сергеевна, и тут же появился сам Михаил Афанасьевич.

— Садитесь, пожалуйста. Я прочитал вашу пьесу, но, к сожалению, могу сказать, что она у вас не вышла.

— Как? То есть придется что-то переделать?

— Нет, нет! В том-то и дело, что переделать ее невозможно. Она теперь стала походить на тяжелобольного, не поддающегося лечению. Не буду долго останавливаться. Четвертая картина — вечеринка — написана крайне неудачно!

Я понял, что это конец. Если картина, казавшаяся нам лучшей, забракована, то что говорить об остальных, они у нас вышли хуже.

Вид у меня был, вероятно, настолько подавленный, что Михаил Афанасьевич не мог этого не заметить. Не возвращаясь более к пьесе, он обратился к Елене Сергеевне и спросил ее, что она собирается подать на ужин.

Я понял, что звонок ко мне по телефону и ужин — все это было задумано Михаилом Афанасьевичем для того, чтобы хоть как-то меня утешить. Из автора неудачной пьесы я превратился в доброго знакомого, которого знаменитый писатель пригласил к себе, чтобы просто провести с ним вечер.

Елена Сергеевна сказала, что на ужин собирается подать сосиски с капустой.

— Как? Опять сосиски? Впрочем, я не знаю, как Сергей Петрович.

— Что вы! Я обожаю сосиски.

— Ну, тогда пусть будут сосиски. С пивом, пожалуй, неплохо! Как?

Я, конечно, согласился и на пиво.

Появилась Елена Сергеевна, зазвенели тарелки, бокалы, и мы сели за стол. О «Сатурне» больше ни слова.

Ужин кончился. Было уже довольно поздно, но мне казалось, что я не мешаю хозяевам, не отнимаю у них времени

— А вы читали моего «Мольера»? — спросил меня Михаил Афанасьевич.

— Нет, не читал, но Павел Сергеевич говорил, что «Мольер» — замечательная пьеса. Но когда же его поставят? Я просто не понимаю, почему до сих пор не поставили.

— Хм, вам непонятно! Мне тоже непонятно, почему меня так прижимают. Пока идут одни «Турбины». Да и то, сколько доставалось этим «Турбиным»!

— Михаил Афанасьевич, а скажите, когда вы написали «Турбиных», действующие лица казались вам такими, какими их изобразили актеры?

— Нет, я представлял их совсем иными. Потом постепенно привыкал, а теперь мне кажется, что именно такими я их представлял.

— Но как же Мышлаевский? Ведь его теперь поочередно играют Добронравов и Топорков, причем они создают совсем различные типы? — спросил я.

— Да, это так. Но мне кажется, что Топорков моего Мышлаевского лучше понял.

— Что вы говорите! Вот этого я никак не думал.

— А что, вам Мышлаевский представляется таким, каким его создал Добронравов?

— Пожалуй, Добронравов обаятельный, но я очень люблю Топоркова и полюбил его с первого дня, как увидел в спектакле «Вишневый сад»…

Я встал и попрощался с хозяевами. Они проводили меня в переднюю.

Таковы обрывки моих воспоминаний о том незабываемом вечере. Понятно, что многого не вспомнишь, с тех пор прошло очень много лет. И прямую речь Булгакова я не в состоянии точно воспроизвести, но характер его реплик я, думаю, передал более или менее верно…

Через полтора года после этого вечера я надолго уехал из Москвы и никогда уже более не встречался с Булгаковым.

О его смерти я узнал из письма, присланного мне одним из друзей в Оренбургскую (тогда Чкаловскую) область, где я работал в геологоразведочной экспедиции.

Я вспомнил тогда наше мимолетное знакомство, живое участие Михаила Афанасьевича в нашем неудавшемся замысле, ужин на Большой Пироговской. И горько мне стало оттого, что я не посмел хотя бы еще один раз побывать у Булгаковых…

Многое изменилось с тех пор. И молодое поколение недоумевало, слушая мои рассказы о недалеком прошлом. В 1965–1966 годах вышли из печати книги Булгакова, сперва драмы и комедии, затем избранная проза и, наконец, последний его роман «Мастер и Маргарита».

После выхода первого сборника сочинений Булгакова я решился написать Елене Сергеевне и напомнить ей о нашем давнем кратковременном знакомстве. Я не был вполне уверен, что получу ответ. Но он пришел, и я его привожу.

Москва 05.06.67.

Многоуважаемый Сергей Петрович!

Простите, что не сразу ответила на Ваше письмо. В Малеевке, где я отдыхала, я бралась за карандаш исключительно в тех случаях, когда надо было написать, что я хочу есть на следующий день. А когда я приехала домой, то Москва, по своему обычаю, встретила меня тысячью дел, по большей части интересных и приятных, но иногда и очень неприятных.

Я помню, что Вы были у нас, запомнила фамилию Вашу, а Вашего соавтора забыла. Я буду очень рада получить от Вас Ваши воспоминания о Михаиле Афанасьевиче — мне дорога каждая малейшая деталь, так что вспоминайте, напрягайте свою память и напишите мне очень подробно обо всем. Очень прошу Вас об этом. Все, что касается Михаила Афанасьевича, мне дорого, это моя жизнь. Не поленитесь, пишите долго, не задумываясь над формой.

Буду ждать Вашего ответа. А Ваше письмо я перечитывала несколько раз, и где-то в тумане мне стал видеться этот ужин с сосисками и пивом.

Итак, пишите.

Елена Булгакова.

Получив письмо, я тотчас принялся за «Воспоминания», и после того, как они были получены Еленой Сергеевной, у нас возникла, хотя и нечастая, переписка. Она прервалась ее смертью. Ниже я привожу письма Елены Сергеевны в последовательности по датам.

Москва 07.01.68.

Многоуважаемый Сергей Петрович!

Мой ответ запоздал: я только недавно вернулась из Парижа, нашла большую почту, но только сегодня принялась за разбор ее. Приехав, я сразу заболела.

Я прочла с интересом Ваши воспоминания. Сейчас трудно сказать определенно, захотят ли их печатать, но Вы все-таки обязательно закончите их. Теперь я покажу их редактору книги о Михаиле Афанасьевиче. Правда, она уже пошла в набор… Право, боюсь что-либо обещать Вам.

Вы пишете: переулок в районе Зубовской. Мы жили тогда на Большой Пироговской, а оттуда в середине февраля 34-го года переехали в Нащокинский переулок. Там и умер Михаил Афанасьевич.

Но Вы описываете квартиру на Бол. Пироговской.

Желаю удачи,

Елена Булгакова.

Москва 16.06.69.

Дорогой Сергей Петрович!

Отвечаю с таким большим опозданием, так как только недавно вернулась из Франции, где прожила два месяца (с начала апреля по конец июня). Спасибо за присланные воспоминания.

Я прочла, сделала по своей привычке корректуру (очень незначительную) и возвращаю Вам один экземпляр.

У меня в дневнике под 12 ноября 1933 г. стоит такая запись: «Два молодых драматурга — Раевский и Островский — с началом своей пьесы». В дальнейшем, к сожалению, ничего не нашла, уж очень наша жизнь была переполнена волнениями всякого рода.

Главное пачкание Вашего текста было в отношении текста Михаила Афанасьевича. Я расставила правильно, где кончается Ваша речь и начинается — его. Кажется, понятно? А то выходило (из-за работы машинистки), что он говорит о себе не так, как он (исключительно скромный) говорил в действительности. Реплику о «замечательной пьесе» говорили Вы, а не он. А он мог ответить: «Да, пожалуй».

Теперь постараюсь ответить на Ваши вопросы.

Дом наш на Пироговской не только цел, но оказался настолько прочным, что выдерживает на себе еще дополнительные надстроенные четыре этажа. Носит, кажется, прежний № 35 б (кв. 6), но надо проверить.

Попробуйте предложить Ваши воспоминания в какой-нибудь журнал. Книга о Михаиле Афанасьевиче, о которой Вы спрашиваете, лежит в изд-ве «Искусство» совершенно подготовленная к печати, к набору, но главный ред. сказал: «Надо подождать». Чего?

Коллекция вырезок находится в Ленинской библиотеке, вместе с рукописями М. А.

Фотографию того периода, или, верней, несколько более позднего (36 г.) — в те годы мы не снимались, — пришлю Вам, когда вызову фотографа для того, чтобы он переснял из альбома фотографии Михаила Афанасьевича.

А засим — желаю Вам здоровья, счастья.

С уважением, Елена Булгакова.

Москва 09.01.70.

Дорогой Сергей Петрович!

Спасибо за память, поздравления, пожелания.

Плачу Вам тем же, только простите за опоздание — была больна. Конечно, очень хорошо, что Вы отдали в местную газету[81]. Не все ли равно, где напечатаются? Было бы только напечатано. Я бы отдала в любое издательство, если бы взялись напечатать отдельной книгой полного, без купюр, «Мастера». Тем более, что на эти купюры имеется виза Главлита. Карточку пришлю непременно, подождите. Скоро окончательно выздоровлю и найду фотографию 36-го года.

Сердечно жму руку,

Елена Булгакова.

Но Елене Сергеевне не суждено было окончательно выздороветь.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.