Глава вторая. ТЕАТРАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, ИЗМЕНИВШЕЕ ЖИЗНЬ
Глава вторая. ТЕАТРАЛЬНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ, ИЗМЕНИВШЕЕ ЖИЗНЬ
В начале ноября 1873 года Блаватская получила письмо от сводной сестры Лизы со скорбной вестью о скоропостижной смерти Петра Алексеевича Гана. В письме сообщалось, что он похоронен в городе Ставрополе. Лиза уведомляла старшую сестру о наследстве и о незамедлительной высылке ей первых 1500 рублей с вычетом пяти банковских процентов[270]. Окрыленная надеждой, она сняла себе квартиру в доме, стоящем на пересечении 14-й улицы и 4-й авеню. Это было затхлое получердачное помещение. Вся мебель в нем состояла из железной койки, стола и трехстворчатого шкафа. Из этого помещения вниз, туда, где находилась зала, спускалась лестница. Разумеется, такое убогое жилище не вызвало восторга у Блаватской. Долго в нем она, однако, не задержалась. Через некоторое время из-за небрежного обращения с огнем она устроила пожар. Приехавшие пожарники огонь быстро потушили. После их отъезда Блаватская объявила хозяину квартиры, что у нее исчезли часы и цепочка. Услышав о заявленной пропаже, он рассмеялся в лицо Елене Петровне и заявил, что у нее никогда не было этих вещей. Так рассказывала присутствующая при этой сцене Элизабет, подопечная миссис Паркер.
Тут начинается самое интересное. Блаватская отозвала Элизабет в сторону и на ухо тихо поведала, что пожар был устроен нарочно, с целью ее ограбления. Она, может быть, сама об этой подлости никогда бы и не догадалась, но ей помогли ее духи-хранители, которые предъявили вещественное доказательство кражи, а именно обугленную бумажку с двумя светлыми разводами, по контуру напоминающими форму кольца и цепочки. Растолковывая девушке детали происшедшего, Елена Петровна уже не использовала слова «духи-хранители», а заменила их в целях конспирации местоимением «они». На вопрос Элизабет, откуда у нее обугленная бумажка со светлыми разводами, Блаватская ответила, что «они» на ее глазах эту бумажку материализовали. Сумасшедший дом, да и только![271] Понятно, что подобные улики, предъявленные хозяину квартиры, окончательно вывели его из себя. То, что через семь лет сходило Блаватской с рук и вызывало полное доверие у многих ее последователей, на первых порах не производило должного эффекта. Скорее, наносило серьезный ущерб ее репутации. Чтобы бить прицельно и успешно по нервам людей, надолго западая в их сознание, требуется новая религиозная, а точнее — псевдорелигиозная идеология, создающая соответствующую атмосферу для мистического восприятия. Тогда даже небрежные импровизации мастера оккультных наук воспринимаются его экзальтированными поклонниками чудесами из чудес. Блаватская по себе знала, что многие правдолюбцы и непримиримые борцы с людским ханжеством держатся до последнего, до того мгновения, пока в них жива вера в нравственность человечества. А когда этой веры нет, эти люди внезапно деревенеют и — хрясть! — ломаются, как спички под пальцами любого циничного и самовластного неврастеника.
При том постоянном раздвоении собственной личности и при той двойной жизни, которую после смерти Юры она вела без малейших угрызений совести, Блаватская ощущала себя одновременно и жертвой и палачом. Для нее оказалось практически невозможным вернуться к друзьям детства и юности, в тот привычный и теплый мир, который, может быть, уже и не существовал в реальности, а всего лишь был тенью каких-то несвершившихся надежд и игрой воображения.
Квартиру пришлось срочно менять. На этот раз Блаватская перебралась в дом под номером 45 на Элизабет-стрит. По проживающим в нем жильцам он напоминал кооператив для одиноких работающих женщин на Медисон-стрит. Однако на этот раз здание, где поселилась Блаватская, было более основательным — шестиэтажным и кирпичным, и в нем проживало пятьсот человек. На его первом этаже размещались общая комната, читальня, прачечная и ресторан. Все эти службы очень облегчали жизнь одинокой спиритуалистки. Где бы ни жила Елена Петровна в Нью-Йорке, она не прерывала своих дружеских и отчасти деловых отношений с мадам Магнон. Она почувствовала к ней доверие и, как представлялось Елене Петровне, при тех стесненных обстоятельствах, в которых она оказалась, лучшего менеджера для спиритических проектов, чем эта француженка, ей трудно было найти.
Блаватская понимала, что в то время настоящий пиар ей могла сделать американская пресса. Ее отличие от многих других русских, оказавшихся в то время в США, состояло в том, что она принадлежала по отцу и бабушке Елене Павловне Фадеевой к русской аристократии. Это было уже кое-что. К тому же за ней стояла собственная яркая и авантюрная биография, которой позавидовали бы герои любых остросюжетных романов. Короче, ей было о чем рассказать въедливым и охочим до сенсаций американским журналистам.
Блаватская, как мне представляется, многократно обсуждала с мадам Магнон стратегию и тактику своего внедрения в духовный истеблишмент американского общества. Прежде всего надо было хоть как-то «отметиться» в американской печати. Время шло, а настоящего дела, ради которого она приехала в Соединенные Штаты Америки, не появлялось. Полученные от Лизы деньги быстро кончились, однако в начале 1874 года пришла остальная, большая часть причитающегося ей наследства. Это была значительная сумма. Блаватская переселилась в дорогую гостиницу — она любила пожить на широкую ногу, когда представлялся случай.
В начале 1874 года Блаватская, еще находясь в доме на Элизабет-стрит, познакомилась с Ганной Вульф, журналисткой из газеты «Нью-Йорк Стар». Ганну Вульф заинтересовали соображения Елены Петровны по поводу роли женщин в американской периодической печати, и она взяла у нее интервью. Спустя некоторое время они снова столкнулись на съезде феминисток. Движение женщин за свои права мало интересовало Елену Петровну. Она появилась на этом сборище сытых и расфуфыренных дам с единственной целью: расширить круг своих знакомых. В то время Блаватская была при деньгах. Ей не составило труда пригласить на ланч наиболее известных делегаток съезда. Говорила она со знанием дела на любую тему, поэтому легко предположить, что отобедавшие с ней дамы остались довольны. Блаватская нуждалась в общении с интеллектуальными и состоявшимися людьми.
После встречи на съезде феминисток она взяла Ганну в оборот. Начала обыкновенным порядком с того, что зачастила к ней в гости, потом перешла к долгим рассказам о собственной жизни и закончила тем, что перезнакомилась со всеми ее влиятельными друзьями. Такая неожиданная прыть новой подруги несколько смутила Ганну. Многое из того, что рассказывала ей Блаватская, она не принимала на веру и часто задавала каверзные вопросы. Она ловила ее, в частности, на многих несуразностях и неточностях, особенно часто встречающихся в рассказах о тех годах, которые Блаватская якобы провела рядом с Гарибальди. Когда же оскорбленная недоверием к ее рассказам Елена Петровна обнажила свой бок и показала шрам, оставшийся якобы от удара вражеской сабли, Ганна, рассмотрев его со всей журналистской тщательностью, вынесла совершенно другое заключение и заявила, что это след не от удара саблей, а скорее от удара кнутом. Ганна была не только глазастой журналисткой, но, что редкость для ее профессии, сообразительной женщиной. Во всяком случае, она помогала Блаватской, чем могла.
Весной 1874 года Ганна Вульф познакомила ее с начинающим спиритом господином У. Блаватская сделала вид, что впервые слышит о спиритических опытах, и попросила этого господина сопроводить ее на лекцию известного в то время американского медиума Уилсона. После лекции она изобразила удивление от услышанного и увиденного, заверив своего попутчика в том, что это якобы ее первый медиумический опыт. Спустя несколько дней после лекции она, повстречав на улице Ганну Вульф и господина У, обрушила на них поток слов, из которого явствовало, что медиум Уилсон пробудил в ней оккультные силы. Доказательством тому, как она уверяла, были черно-белые фотографии из ее письменного бюро. Они-то, доказывала Блаватская, после того как духи приложили к ним руку, стали выглядеть акварельными зарисовками. Она затащила Ганну Вульф и господина У. в свое новое жилище. На этот раз Елена Петровна занимала дешевые апартаменты вместе с тремя журналистами, одной женщиной и двумя мужчинами. По крайней мере, она так их представила. Может быть, одним из проживающих под общей крышей мужчин был ее новый друг, на двадцать лет ее моложе Михаил Бетанели, грузин из Тифлиса.
По свидетельству Блаватской, Бетанели приехал в Нью-Йорк во второй половине 1874 года, чтобы с ней познакомиться. Незадолго перед его приездом она занимала роскошный номер в дорогой гостинице, но оттуда съехала, понимая, что деньги понадобятся на что-то более существенное. Версия о духах, раскрашивающих фотографии, не прошла. По-детски наивными выглядели уверения Блаватской в том, что эти милые бесплотные создания рисуют по ночам, когда природа впадает в меланхолию[272]. Что на это возразишь? Вероятно, так же решила Ганна Вульф и промолчала. Отношения двух амбициозных и сильных женщин, Вульф и Блаватской, еще больше ухудшились после того, как Блаватская представила ей на отзыв свою сатиру на американские нравы. Оказалось, что Елена Петровна переписала заново на сереньком английском языке Салтыкова-Щедрина, внеся в текст лишь незначительные поправки, а именно: переименовав Россию в Соединенные Штаты Америки, а царя — в президента[273]. Естественно, литературный дебют Блаватской как англоязычной писательницы тогда не состоялся. Литературную известность на Западе она получила после выхода в свет в 1877 году фундаментального труда «Изида без покрова», который с того времени неоднократно переиздавался, а его общий тираж составил полмиллиона экземпляров.
Блаватская вошла во вкус литературной работы и даже задумала дописать неоконченный роман Чарлза Диккенса «Тайна Эдвина Друда», обратившись, как она объявила, к духу умершего писателя[274]. По мере того как Елена Петровна пробовала себя на разных поприщах, время неумолимо шло. Одни малозначительные события сменялись другими, вместе с тем ничего принципиально нового в ее жизни не происходило. Единственное, что у нее определенно получалось, — это расширяющиеся связи с американскими журналистами. Она вместе с мадам Магнон ежедневно внимательно просматривала все газетные публикации, так или иначе связанные с дискуссионными и сенсационными темами. Им было просто необходимо подцепить на крючок если уж не акулу из журналистского мира, то, на худой конец, какого-нибудь жирного сазана. И наконец удача им улыбнулась. Они обнаружили сначала в газете «Нью-Йорк сан» отчет Генри Стила Олкотта о невероятных феноменах, которые он наблюдал на ферме в Читтендене в штате Вермонт, в нескольких милях от Нью-Йорка, а затем цикл его статей о тех же известных явлениях в «Нью-Йорк дейли график». Это был тот самый человек, которого долго искала Елена Петровна Блаватская и наконец нашла. С прочтения первых статей этого цикла началась охота на их автора. Как всегда в таких случаях, Блаватская испытывала небывалый душевный подъем и вдохновенный азарт ловца. Она не ошиблась в том, какие сети следует расставить, чтобы рыбка из них не выскользнула. Она основательно готовила эту победу над Олкоттом, прибегнув к помощи Михаила Бетанели и мадам Магнон. И в итоге сделала то, о чем только витийствовали говорливые американские феминистки — на долгое время подчинила мужскую волю своей, женской. Полковник Олкотт, а затем Синнетт сыграли решающую роль в ее восхождении к мировой славе.
Полковник Олкотт был из англосаксонской семьи первых поселенцев. Он принимал участие в Гражданской войне на стороне северян, состоял председателем Комиссии по расследованию убийства президента Линкольна. Его так же, как Блаватскую, интересовало всё сверхъестественное.
В книге воспоминаний «Страницы старого дневника» полковник Олкотт с восторгом восстановил детали своего знакомства с русской оккультисткой:
«…Особые обстоятельства свели нас вместе. В один прекрасный день июля месяца 1874 года я сидел в своей адвокатской конторе и обдумывал одно очень важное дело, которое получил от Нью-Йоркского муниципалитета, как вдруг мне пришла в голову мысль, что вот уже годы я не обращаю внимание на спиритуалистическое движение… Я вышел на улицу и на углу купил номер журнала „Бэннер оф лайт“. В нем я прочел о совершенно невероятных феноменах, происходящих на какой-то ферме в районе Читтендена, штат Вермонт. Я сразу решил, что если все это правда, то мы здесь встретились с важнейшим явлением современной науки, и что мне надо поехать туда и во всем убедиться самому. Так я и сделал. Все оказалось так, как было описано в журнале. Я провел там три или четыре дня и вернулся в Нью-Йорк. О своих наблюдениях я написал в газете „Нью-Йорк сан“… Потом редактор „Нью-Йорк дейли график“ поручил мне снова поехать в Читтенден и взять с собой какого-нибудь художника, который мог бы по моим указаниям рисовать происходящие явления… 17 сентября я вернулся на ферму Эдди… Я поселился в этом таинственном доме и в течение двенадцати недель ежедневно переживал сверхъестественные вещи… Дважды в неделю газета „Нью-Йорк дейли график“ печатала мои письма про „духов Эдди“, иллюстрированные художником Капесом. Эти письма обратили на себя внимание госпожи Блаватской и привели к тому, что она поехала в Читтенден. Это и свело нас вместе…
На ферме обычно обедали в 12 часов. Она появилась в столовой с какой-то французской дамой (с мадам Магнон. — А. С.).
Когда мы вошли, они уже сидели за столом. И прежде всего мне бросилась в глаза ярко-красная гарибальдийская рубаха на первой даме, которая так контрастно выглядела по сравнению с окружающим ее тусклым фоном. Ее волосы были тогда пышные, светлые, шелковистые, вьющиеся, едва доходили до плеч и напоминали тонкое руно. Они и ярко-красная рубаха привлекли мое внимание, прежде чем я смог рассмотреть ее черты подробнее. У нее было массивное калмыцкое лицо, сила, образованность и выразительность его контрастировали с заурядными образами, так же как ее красное одеяние среди серых и бледных тонов стен, мебели и безликой одежды остальных гостей.
Дом Эдди постоянно посещали с целью увидеть медиумические феномены самые разнообразные и необычные люди. Когда я увидел эту эксцентричную даму, я подумал, что это одно из таких лиц. Остановившись на пороге, я шепнул Капесу: „О! Посмотрите на этот экземпляр!..“ Когда обед закончился, обе дамы вышли, г-жа Блаватская скрутила себе папироску, и я протянул ей огонь, чтобы иметь повод заговорить с нею»[275].
Рыбка попала в расставленные сети. Блаватская и Олкотт поняли друг друга с полуслова. По многу часов они прогуливались по аллеям фермы, беседовали под кронами мощных буков, кленов и вязов, сверкавших золотом и темно-красной медью. Теплая и сухая осень стояла на дворе. У Блаватской и Олкотта оказались разные взгляды на природу происходящих на ферме феноменов. Полковник был убежден, что наблюдал настоящих пришельцев с того света. Он предпринял все меры, чтобы исключить обман: опечатал окно уборной, из которой призраки выходили в гостиную, осмотрел самым тщательным образом стены и двери и не обнаружил в них ничего тайного: ни параллельных двойных стен, ни каких-нибудь иных хитростей. Блаватская с ним не соглашалась и уверяла, что все эти появляющиеся с того света тени умерших людей — плод мозговых импульсов медиума, они — не больше чем иллюзия и в этом смысле представляют обман зрения. Вот и обвиняй после этого Блаватскую в том, что она морочила людям голову. Скорее, она удовлетворяла их плебейскую страсть приобщиться самим к чему-то загадочному и непонятному. Предоставляла им пищу для разговоров и пересудов на всю оставшуюся жизнь.
Природа одарила Блаватскую талантом, которым она распоряжалась не всегда с пользой для себя самой и окружающих ее людей. На всякие безрассудства ее толкала неумолимая жажда славы. Она терзалась необходимостью широкого ей поклонения, пока смутно себе представляя, как этого добиться, к каким еще средствам прибегнуть и через какие испытания пройти. Действительно, она была тщеславной женщиной, но не до такой степени, чтобы возводить себе памятник при жизни и не понимать при этом, что далеко не все придут от ее культа в восторг. Когда Блаватская оказалась в Соединенных Штатах Америки, как уже знает читатель, первые месяцы жизни там ей было не до славы, не до поклонения, не до высоких материй. Ей приходилось элементарно выживать. Отцовское наследство предоставило ей некоторую передышку в ежедневной борьбе за крышу над головой и кусок хлеба.
Для Блаватской всегда было большой радостью, когда кто-то обращал на нее внимание. Она находила в каждом новом странном и нелепом человеке то же опьянение, что и в оккультных книгах или в общении со своими тайными мыслями и галлюцинациями. Она тянулась ко всему тому, чего ей так не хватало в обыкновенной скучной жизни. Поэтому свою неизвестность Елена Петровна воспринимала как величайшую и унизительную несправедливость. Ее посещали видения, смысл которых был совершенно неясен, они оглушали сознание, и она впадала в мрачное оцепенение — настолько непостижимо-горестными представлялись ей образы, рожденные в укромных уголках ее души. Она жила как в полусне. Но реальность грубо напоминала о себе возможным безденежьем: отцовское наследство таяло на глазах. Его большая часть была потрачена на покупку бесполезной птицефермы на Лонг-Айленде, которая не давала никакого дохода[276]. Елена Петровна не умела с пользой для себя вкладывать деньги, а уж мотом она была отменным!
Следовало предпринять что-то уж совсем необыкновенное, чтобы привлечь к себе пристальное внимание журналистов и, соответственно, большое количество людей. Она понимала, что пиар — необходимое условие любой известности и славы.
Ферма братьев Эдди, Уильяма и Хораса, представляла ей такую возможность. Оставшаяся от наследства некоторая сумма денег помогла осуществить задуманное. Род братьев Эдди в нескольких поколениях был наделен, как говорили, паранормальными способностями. А одна из его представительниц приняла мученическую смерть — была сожжена как ведьма на костре. Случилось это прискорбное событие в 1692 году в Салеме, во время ведьмовских судебных процессов.
Блаватской необходимо было приручить Олкотта, сделать его совершенно домашним, как бесхозную собаку или как приблудного кота. Она не собиралась с помощью потусторонних призраков убеждать зрителей, что они не будут оставлены на произвол судьбы после смерти, а, напротив, будут с радостью встречены перешедшими в небытие близкими и друзьями. Такого спиритуалистического «материализма» она на дух не выносила. О «Стране вечного лета» Эндрю Джексона Дэвиса, об этом загробном «Зазеркалье» не хотела слышать[277]. Любого думающего и одухотворенного человека такая перспектива оказаться в многомиллионном хоре поющих псалмы покойников заставила бы удавиться. Цель Блаватской была куда значительнее и масштабнее: доказать людям, что существуют «феномены» и весь ход истории человечества определяется ими. На концепцию «феноменов» нанизывались все ее остальные идеи. Блаватская писала профессору Хайраму Корсону, ярому спиритуалисту, искала почву для компромисса: «Не надо недооценивать важность спиритуалистических феноменов; вместо того чтобы относиться к ним как к букве, „которая убивает“, вам следовало бы считать, что они образуют общую глубинную основу, на которой только и возможно возвести надежное здание разумной веры в бессмертие человека. Они возвестили рождение христианской религии, были тесно связаны с ее детством, поддерживали и утешали ее, вооружали ее пропагандистами в виде „Отцов Церкви“; а упадок церкви восходит к тому времени, когда одна ее ветвь стала игнорировать эти феномены, а другая — направлять по ложному пути»[278].
Блаватскую, когда она занималась спиритизмом и выступала в роли медиума, и позже, когда переквалифицировалась в оккультистку, постоянно взбадривал и развлекал черный юмор! А как еще, скажите, ей было спасаться от человеческой глупости? Прочтите внимательно «Изиду без покрова», ее статьи и эссе на темы, связанные с появлением духов среди живых, и те объяснения, которые она дает этим сверхъестественным проявлениям потусторонней «закулисы», или ее статью в защиту братьев Эдди[279], или что-нибудь подобное в том же роде — и всё предстанет до смешного простым и ясным. Впрочем, при одном условии: для адекватного понимания многого из того, что написала Блаватская, необходимо самим обладать чувством иронии и помнить, что окружающая нас жизнь с точки зрения индуса, последователя «адвайты веданты» — «майя», иллюзия. Иными словами, земной мир, разумность, упорядоченность и стабильность которого индус пытается сохранить всей своей нравственной и регламентированной религиозными обычаями жизнью, оказывается иллюзорным, полым и населенным фантомами. Этот парадокс индусского мировидения человек западной культуры со всей серьезностью принять не в состоянии. Он, как и Блаватская, пытается его всячески обыграть, спародировать в трагикомическом духе. Вот откуда берут свое начало смешливость, ироничность и сарказм Блаватской. На эти особенности ее натуры обратил внимание один из лидеров спиритуализма в США профессор Хайрам Корсон, расположения которого она упорно и долго добивалась[280].
Как все-таки трогателен и жалок удел человеческий!
Блаватская с жадным любопытством осматривалась вокруг и кое-что поняла в действиях братьев Эдди, в их режиссуре. Братья были в большей степени схожи не чертами лица, а тем смелым авантюрным характером, который позволял им ошарашивать потусторонними «живыми» картинами находящихся во тьме неведения людей.
Все было впечатляюще и ловко в их оккультном искусстве, у зрителей сильно колотилось сердце, а на лбу от переживаний и страха выступала испарина.
Комната, в которой происходило медиумическое действо, освещалась тускло горящей керосиновой лампой. У самой стены, на приподнятой над полом сцене было сооружено что-то вроде кабинета, в глубине которого виднелся закрытый одеялом дверной проем. Зрители размещались на жестких, с прямыми высокими спинками, стульях.
Кто-то из братьев, обычно это был Уильям, шаркающей ленивой походкой поднимался на сцену и усаживался посреди кабинета. Звучала тихая мелодичная музыка, слышались нечеткие, вздыхающие голоса, какие-то печальные слова. Зрители словно прирастали к стульям, когда в дверном расшторенном Уильямом проеме в зыбком полумраке возникали светящиеся руки. Эти руки тянулись к зрительному залу, и дамы в первом ряду вскрикивали: их пышные прически обдувал могильный холод.
Вместе с тем животный страх смерти на время отступал, появлялось наслаждение потусторонним. Все с нетерпением ждали главного события — материализацию призрака. И укутанная в белый саван фигура наконец-то возникала на сцене как свидетельство реальности загробного существования. Мир теней оказывался ближе и роднее, чем находящаяся на краю света Россия, с которой у Блаватской тогда не было практически никаких связей[281]. В тот вечер, когда она решила разнообразить оккультный спектакль новыми персонажами, среди публики находились знаменитые люди: спиритический писатель и лектор Джеймс Пиблз, профессор музыки, мистик Лензбург и медиум из Чикаго миссис Керей. Другими словами, экзаменационная комиссия по принятию Блаватской в круг профессиональных оккультистов была хотя и немногочисленная, но вполне солидная и авторитетная[282]. То, что показала зрителям в тот день Блаватская, на мой взгляд, было прощанием со спиритуализмом. Она создала гротесковый спектакль с русским и кавказским национальным колоритом. Она словно доказывала многочисленным американским медиумам, что работает не хуже, чем они, и тут же тихо вопрошала: «А к чему все это?»
Действительно, Елена Петровна не ударила лицом в грязь. Она всё представила чуть-чуть по-иному. Внесла в спектакль братьев Эдди новые мизансцены, отрежиссировала его с большим артистизмом. Триумвират экзаменаторов пришел в восторг от увиденного, оценил по достоинству ее ум и находчивость. Она же сидела в зале среди зрителей и, как в константинопольском цирке, терпеливо ждала своей очереди. Кроме того, она исполняла и роль эксперта, совсем не выпячивая себя. Вот в чем была ее гениальная находка!
На сцене один за другим появлялись хорошо ей знакомые по грузинской жизни люди.
Всем на удивление материализовался дух Михалко Гугидзе, слуги тети Екатерины Витте, который когда-то давно в другой жизни ожидал ее с новорожденным Юрой в Кутаиси и довез до Тифлиса. Михалко был в национальной грузинской одежде. По просьбе Елены Петровны он станцевал на сцене зажигательный кавказский танец — лезгинку. Зрители были в шоке от увиденного. Но чудеса продолжались. В нахлобученной по самые брови шапке в деревенской американской глуши возник разнаряженный купец из Тифлиса — Хассан Ага, а вслед за ним — Сафар Али-бек, охранник-курд с длинной пикой в руке, украшенной перьями дрофы, сопровождавший ее на Кавказе по поручению Никифора Блаватского. Укутанная в пуховый оренбургский платок, переваливаясь, как утка, и отдуваясь, вышла на сцену толстая старуха — Блаватская признала в ней свою и Верину крепостную няню Надю. Совершенно неожиданно для всех возник на сцене осанистый вельможный господин в строгом черном костюме и со Святой Анной на шее, орден держался на муаровой, с двумя черными полосками, ленте.
«Вы мой отец?» — едва слышно выдохнула Елена Петровна. «Дядя!» — ответил призрак укоризненным голосом. Покрасневшая от стыда, она тут же оповестила собравшихся, что перед ними предстал материализовавшийся дух одного из родных братьев ее отца — Густава Алексеевича Гана, на протяжении двенадцати лет председателя уголовного суда в Гродно, который умер в 1861 году. Само собой, перед публикой он появился в мундире, в котором был погребен.
Глаза зрителей, естественно, вылезали из орбит от удивления, никому из них не приходилось видеть такой сногсшибательной экзотики.
Самое поразительное происшествие случилось чуть-чуть позднее. Это была словно последняя эффектная фраза в конце произведения, впечатляющая и надолго запоминающаяся.
Явившийся дух некоего Георгия Дикса передал ей непосредственно в руки отцовскую медаль, которая была получена Петром Ганом за храбрость в Турецкой кампании 1828 года и находилась, как утверждала Елена Петровна, вместе с ним в гробу.
Крик, который исторгла Блаватская, рассматривая на ладони вновь вернувшуюся к ней из могилы семейную реликвию, был настолько естествен, что никто из присутствующих не заподозрил ее в притворстве. Затем последовал короткий оглушительный обморок.
Мизансцены, мастерски поставленные Блаватской в спиритическом театре братьев Эдди, не отличались вместе с тем изощренным и тонким вкусом, но на зрителей они подействовали сильнейшим образом, выбили их из привычной колеи, а у наиболее нервных дам вызвали истерику. Тем, кто вдруг взял бы под сомнение ее комментарии, она была готова предоставить фотографическую копию живописного парадного портрета своего отца П. А. Гана, и всякий смог бы убедиться, что на его груди присутствует та же самая медаль[283]. На следующий день после сеанса с появлением близких и знакомых Блаватской людей она и мадам Магнон стремительно покинули ферму Эдди и вернулись в Нью-Йорк. Наивные американцы, никто же из них не знал, что покойников в России кладут в гроб без знаков отличия на груди!
Блаватской необходим был соратник, авторитетный в американском обществе человеке безупречным послужным списком, но отчасти выпавший из активной социальной жизни. Она искала человека на перепутье и, наконец-то, нашла его. Доверчивого, честолюбивого, мистически настроенного. Смысл нового сценария, который предложила Елена Петровна, заключался вовсе не в том, чтобы вывести на сцену неизвестных американской публике экзотических персонажей, а в том, чтобы утвердить собственный авторитет как демиурга, своевольно творящего отличный от повседневной жизни мир. От примитивных сценок с одними и теми же героями, в основном индейцами, которые разыгрывали братья Эдди, начинала болеть голова. Питер Вашингтон справедливо отмечает: «Уильям и Хорас Эдди были лишь пассивными проводниками, с помощью которых духи перемещались из мира мертвых в царство живых, тогда как Блаватская претендовала на управление ими по своему усмотрению. Это различие между властным и покорным медиумом было чрезвычайно важно по трем причинам. Во-первых, оно позволяло Блаватской выгодно противопоставить свое могущество шарлатанству, неадекватности или пассивности соперников. Во-вторых, оно разбивало в пух и прах все обвинения в том, что медиумы по натуре подвержены манипуляции и самовнушению. И в-третьих, оно утверждало медиума как действенную силу, а не как простой канал для связи с иным миром. Позднее Блаватская будет говорить, что сам контакт с духами умерших не имеет никакой ценности, хотя его легко осуществить для демонстрации психической силы. Важны не спиритические сеансы, а связь с Учителями, которые не имеют ничего общего с духами, хотя их жизнь также протекает иначе, чем жизнь обычных людей»[284].
Доверчивостью к тому, что говорила и делала Блаватская, Олкотт напоминал взрослого ребенка, хотя внешне оставался мужественным солдатом недавно закончившейся Гражданской войны между Севером и Югом. Он без промедления готов был принести себя в жертву добру и справедливости. Блаватская же требовала, но так и не дождалась, от него другой, более существенной жертвы — потери его собственного «я». Она так и не смогла подчинить его себе полностью. Надежды на то у нее были, и надежды небезосновательные. Ведь долгое время он жил под ее крылом. Но она недооценила Олкотта. Вероятно, в заблуждение Блаватскую ввела его душевная податливость. Она привыкла постоянно вытирать о него ноги. Между тем податливость — это вовсе не преданность и верность.
Разумеется, Олкотта с его психологией провинциала до ступора завораживали рассказы Блаватской о ее похождениях. Он верил ей и одновременно не верил в общение с загадочными таинственными существами, находящимися по ту сторону добра и зла. А Блаватской лучше было умереть, чем утратить доверие зрителей вдохновенно сочиненного и поставленного ею спектакля. Она научилась заменять правду жизни игрой в правдоподобие. Не в этом ли заключается смысл искусства? По силе эмоционального воздействия на людей художественный вымысел несравним со скрупулезным описанием рутинной действительности. С одной, впрочем, оговоркой: иногда повседневная жизнь чудовищной бесчеловечностью настолько превосходит самую бурную человеческую фантазию, что даже ее протокольное описание вызывает у читателей взрыв эмоций. К счастью для Блаватской и ее современников, подобный монстр только вызревал в недрах девятнадцатого века. Его рождение пришлось на век двадцатый.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.