За Советский Туркестан

За Советский Туркестан

В августе 1919 г… был назначен командующим армиями Туркестанского фронта (11-я, 4-я, 1-я и войска в Туркестане). В течение сентября… провел операцию по окружению и уничтожению южной армиям Колчака под командой генерала Белова. В результате… были восстановлены связи с Туркестаном и обеспечен переход оренбургского казачества на сторону Советской власти.

В течение декабря руководил операциями по ликвидации Уральского фронта, что и закончил в конце декабря со взятием нами г. Гурьева и занятием берегов Каспийского моря.

Оставаясь командующим армиями Туркестанского фронта, был назначен членом комиссии Всероссийского центрального исполнительного комитета по делам Туркестана, а также членом комиссии Центрального Комитета РКП по делам Туркестана.

С 15 февраля по август 1920 г. работал в Туркестане. Руководил операциями по ликвидации Семиреченского белогвардейского фронта. В конце августа руководил операциями по ликвидации бухарского эмирата и по созданию Бухарской народной Советской республики.

М. Фрунзе

Отъезд в Среднюю Азию задерживался.

В августе 1919 года, когда был создан Туркестанский фронт, железную дорогу на Актюбинск перерезали оренбургские казаки. И больше месяца ушло на то, чтобы разложить их части и окончательно ликвидировать их сопротивление.

Эти казаки воспользовались тем, что Фрунзе обрушил все свои главные силы против армии Ханжина в районе Уфы, перешли в наступление и подняли восстание в тылу Южной группы, чтобы вернуть Оренбург.

Их яростные атаки на осажденный город не имели успеха: вооруженные рабочие и очень малый гарнизон, рассылая в Москву и в Самару призывы о помощи, кое-как выдержали осаду. Положение было ужасное: беляки стояли в трех-четырех верстах от городских окраин, почти два месяца беспрерывно атаковали конными отрядами, били по центру из орудий. Голод, истощение, тиф — они помогали белым. Но как писал Фрунзе в одном из приказов, «вооруженные рабочие доказали, что здоровый подъем духа, воодушевленный идейной борьбой, может не уступать порою вековому искусству казаков владеть шашкой и ружьем…».

Умело воспользовался Фрунзе и авиацией: с самолетов снежным вихрем падали сотни и тысячи листовок над каждым скоплением белых конников. И они тайком от офицеров жадно приобщались к большевистской правде. И страшно становилось им от известий, что Колчак одной ногой уже в могиле, а Красная Армия гонит его по Сибири в хвост и в гриву. И оставил он оренбургских рубак на произвол судьбы. А ведь им скоро капут в безводных пустынных степях Киргизии. И не вернуться им к своим куреням, над которыми уже реет знамя новой жизни. Но и радостно было узнать, что ждет их полное прощение, если они вернутся с повинной. И можно стать «красным казаком», чтоб никакой Колчак или Деникин не осквернял земли Оренбургского края; и можно три недели до зачисления в красную часть побыть дома, да еще и получить за коня, отобранного для нужд Красной Армии, 6000 рублей да за каждый седельный убор — по одной тысяче. А если перевалило за сорок годов, то и вовсе можно остаться в семье, на поруках у станичного общества.

И чем дальше уходили казаки от своих куреней под натиском войск Фрунзе, тем острее работала их растревоженная мысль. И они сначала единицами или кучками, а затем целыми эскадронами и полками начали сдаваться в плен.

13 сентября 1919 года у станции Мугоджарские горы соединились войска, шедшие навстречу из Актюбинска и Оренбурга. Путь на Ташкент был пробит!..

В Оренбург приехал «всероссийский староста» Михаил Иванович Калинин с агитпоездом «Октябрьская Революция». Он привез подарки героическим защитникам города. Потом вместе с Фрунзе обошел части, направляющиеся на передовые позиции, и наградил группу отличившихся воинов орденами Красного Знамени.

— Я вам в тот раз вручил орден наспех, Михаил Васильевич. Приходите нынче в вагон, хоть почаевничаем по русскому обычаю, Калинин дружески протянул руку.

До сих пор встречались они только в спешной деловой обстановке: на партийных и советских съездах, на пленумах ЦК. Фрунзе с уважением относился к старшему товарищу, и Калинин выделял его среди военных. Но почему-то из их встреч не возникла молниеносно та близость, что связывала его со Свердловым. Конечно, Яков Михайлович лучше знал Фрунзе. В цепкой памяти его Михаил Васильевич надежно ассоциировался с удивительным Арсением, и часто он сам искал встреч с ним.

Но и Фрунзе увидал «всероссийского старосту» в ином ракурсе сегодня утром, когда был созван митинг пленных казаков. Вчерашние колчаковцы не скрывали удивления:

— Гляди-ка, простой мужик, а — верховная власть?! Значит, проспали мы что-то, пока держались за черного адмирала!

Нет, не проспали, а покрыли себя позором, потому что подняли руку против многострадального великого русского народа!

Калинин так и начал говорить с ними: по-мужицки, сплеча; и пересыпал свою речь словами крепкими, солеными, когда корил их и ругал за измену рабоче-крестьянской власти.

— Почему вы, мужики, кинулись с ружьем, с пикой, с шашкой на мужика и на рабочего в красноармейской гимнастерке? Они царя скинули, генералов его, помещиков и буржуев, а вы, значит, за нового царя и за всю его шатию-братию?

— Не, не! — густо прокатился гул по площади.

— Вот вам и «не»!.. Рабочие и крестьяне создали государство трудящихся, и я перед вами — представитель их власти: тверской мужик и питерский пролетарий. Какой же я вам враг? Или — к примеру — командующий товарищ Фрунзе. Какой он вам враг, коли царь дважды подводил его к виселице? И я вам точно скажу: ослепила вас ненависть кулацкая. Значит, сидит у вас под личиной мироед, если Колчак так легко поймал на крючок, пустив слух по округе, что красные порушат казацкое хозяйство и отберут землю. А вот такой думки не было: велик и могуч победивший русский народ, и богатств в руках его не счесть, и зачем ему зариться на вашу землю, коли земли этой теперь столько, что и за сотню лет всю ее не засеешь? И такой вы мысли не допускали, что английский купец не из милости дает вам деньги и пулеметы, чтоб убивать своих братьев по крови, по классу. Нет, он посылает эти пулеметы, чтоб вас, дураков, связать крепкой цепью, а — за вами — нас: всю коренную Россию!..

Потом он откровенно говорил, как трудно сейчас жить рабочему и крестьянину в голоде и в холоде и как они геройски отбиваются от страшной своры империалистов.

— Но нет уже такой силы, чтобы убить революционный дух в русском народа, хотя борьба отчаянная и момент острый. Вот вы и думайте, за кем идти: не время лузгать семечки у плетня. Если решите, что место ваше рядом с нами, то приходите с открытым сердцем. Двинемся на контру вместе, и мы примем вас как товарищи!..

Да, никто не говорил так с казаками: начистоту, без окрика и без угрозы, давал понять, что не враги они, а слепое оружие в руках злобной белогвардейщины.

И одним духом заявили они о своем желании в краткой резолюции митинга: «Мы до сего времени были обмануты царскими старыми слугами, которые силой гнали многих из нас в свою разбойничью шайку. Мы клянемся перед всем честным трудовым народом Советской России, перед лицом высшего представителя трудовой рабоче-крестьянской власти председателя ВЦИК товарища Калинина, что отныне с оружием в руках пойдем… со всеми рабочими и крестьянами против богачей и кровопийц мира…»

Калинин был так же прост и в своем салоне и встретил Михаила Васильевича непринужденно, с доброй улыбкой. И — хлебосольно.

— Будем как дома. Вагон мой — дом мой, почти как у вас. Четвертый раз кочую по фронтам, и все неделями да месяцами. Вот уж никогда не думал, что придется так коротать дни на колесах.

Он заметно устал за долгий день: смотр войскам, митинг; да еще два завода, где он долго напутствовал рабочих, как важно для страны немедленно пустить в ход станки. Скинул сапоги, пиджак и остался в синей косоворотке с белыми пуговицами, как мастеровой в кругу семьи в свят день, когда можно хоть на миг забыть о тяжелой работе. И пригласил гостя к самовару. И достал из походного поставца бутылку «смирновской».

— Вожу на случай простуды, Михаил Васильевич. Бывшему мастеровому хорошо помогает, да и командарму, надо полагать, не во вред. А сегодня обычай нарушу: надо отметить ваш орден чин чином!

— Есть и еще добрый повод, Михаил Иванович!

— Это какой же?

— Стокгольм! Год 1906-й!

— Погоди, погоди! — Калинин нацепил очки и пристально поглядел на Фрунзе, мучительно напрягая память. — Постой, постой, не говори, сам вспомню! Ты же тогда мальчик был, а?

— Ага! Моложе меня не было.

— Бог мой, Арсеньев? От ивановских ткачей?

— Он самый!

— Ну, товарищ Арсений, вот это день у нас! Да как же я тебя вдруг-то не признал?

— Годы, Михаил Иванович! Оставили они много тяжелых следов. Да и бородища, нарочно не стригу перед Ташкентом, там ее старики уважают. И потом — как вы могли подумать, что организатор мирных ткачей станет водить полки Красной Армии?

Стали вспоминать, как ехали на съезд. И Калинин, давясь смехом, рассказал, как он крепко спорил с меньшевиком в каюте, когда пароход сел на мель. Пожалуй, они бы и не заметили в споре этой аварии. Но помог… чемодан.

— Мой чемодан, понимаешь, мой! Книжки там и новая пара ботинок для заграничной экипировки. Вот он и поставил точку в споре: свалился от толчка с полки и этому меньшевику — тяп по лысине! Как говорится, не взял словом, так доконал чемоданом. Спорщик тот схватился обеими руками за голову и пулей вылетел на палубу. Мой верх!..

Так и пошло: и смешное вспомнили и грустное. Где да как. И что было. И что стало. И про деникинщину, что чумой навалилась на голодную страну, и про недобитого Колчака, и про Среднюю Азию с хлопком и с нефтью; и про то, сколько годов уйдет, чтоб поднять порушенное хозяйство — заводское и крестьянское. И только под самый конец вспомнили про орден. И допили под него, что осталось на донышке.

— Трудно дается все, Михаил Васильевич. И с орденом было мороки вдосталь. Покойный Яков Михайлович как-то сказал Ильичу: «Нельзя быть организованному государству без орденского устава! И уже много героев, которых надо награждать за революционную доблесть!» — и Ильич одобрил идею. И Свердлов год назад — шестнадцатого сентября — подписал декрет ВЦИК: «Знаком отличия устанавливается орден Красного Знамени с изображением на нем Красного Знамени развернутого, свернутого или усеченного по форме треугольника»… Насчет знамени все ему было ясно, а как это будет выглядеть, никто толком не знал. Ни крест, ни звезда, а знамя — чтоб горело над сердцем как символ пролетарской отваги… Создали комиссию — провести конкурс среди художников и одобрить лучшее их предложение. Был я в ней да еще Виктор Ногин и Авель Енукидзе. Натащили нам орденов со всего света — из царских кладовых. Мы их и так вертели и эдак, но все не то. А главное — и конкурс проводить некогда: уже много появилось достойных для награды товарищей. Да и художники с осьмушки плохого хлеба живо не сработают. Выручил Виктор Павлович Ногин: «Я, — говорит, — нашел нужного человека — товарища Лопашова. И он присоветовал мне двух Денисовых — отца и сына. Оба они художники, а сын еще и гравер и сейчас работает в Наркомпросе у Луначарского». Ногин с ними встретился. Отец лежал больной. Согласился сделать рисунок сын — Владимир Васильевич. Быстро он набросал шесть эскизов — с пушками, винтовками, шашками и пятиконечными звездами на фоне алого знамени. Остановились на этом варианте, что у тебя. Но Яков Михайлович ни серебра, ни золота не дал, приказал делать из латуни. Фирма братьев Бовзей, что поставляет нам красноармейские звездочки на фуражки, отштамповала штук полтораста. Глядим: и бедно очень, и велики ордена, и отделка низкопробная. Передали заказ в Питер, на Монетный двор. И Владимир Ильич сделал замечание: «Надо бы из серебра, с позолотой!» Ну и начали награждать. Сегодня уже вторая сотня идет. Начали же с Блюхера, первый орден у него…

Михаил Иванович уехал через неделю.

Побывал он в частях на ближних подступах к городу, заглянул к станичникам. И каждый день делился с Фрунзе радостными вестями: какой рудник ожил в крае, какой завод торжественно собрал гудком утреннюю смену, когда выйдут паровозы на линию из ремонта.

Артисты и лекторы из его агитпоезда без передышки выступали на импровизированных площадках, в театре, в цехах заводов. И многие красноармейцы в первый раз смотрели, как играют люди на сцене. А когда школьники вновь пошли в классы, Калинин сказал:

— Ну все, Михаил Васильевич! Гражданская жизнь налаживается, надо мне ехать в Москву, готовить седьмой съезд Советов. Да еще побывать до него на Южном фронте. Ленин стянул туда все силы, каша заваривается крутая, и Деникин скоро побежит, как твой Колчак! До встречи на съезде, товарищ Арсений!..

Михаил Васильевич уехал бы в Ташкент, как только проводил в Москву Калинина. Но крупная и очень подвижная группа уральских казаков под командой генерала Толстова продолжала бесчинствовать на огромных просторах: до Гурьева по реке Урал и от Саратова до Астрахани — вдоль Волги.

И он ограничился тем, что направил в Ташкент своим заместителем Федора Федоровича Новицкого, а сам направился в Астрахань к Сергею Мироновичу Кирову. Там положение 11-й армии вызывало тревогу: части укомплектованы плохо, натиск против них опасный: Толстов — с востока, кавалерия генерала Драценко — с юго-запада. В самый критический момент, в районе Черного Яра, пришлось самому отбивать бешеные атаки врага.

«Был яркий солнечный день, — вспоминал будущий писатель Всеволод Вишневский. — В небе — белые пятна шрапнели… Киров, Куйбышев и Фрунзе идут на передовую линию. Пули поднимают песок под ногами… Слышны протяжные завывания, гиканье. Киров, Куйбышев и Фрунзе с винтовками в руках лежат в цепи и отбивают атаку…»

Не впервой было так: появлялся Фрунзе лицом к лицу с атакующим врагом и приносил этому врагу крушение. Командиры и комиссары вдруг находили самое решающее время и место для удара; молниеносно подтягивались резервы и с ходу шли в лобовую атаку, с флангов действовала кавалерия, самолеты прикрывали ее с воздуха. И перед ужасной решимостью красных теряли инициативу и обращались в бегство самые стойкие части белых.

Так вышло и под Черным Яром. Кавалерия генерала Драценко полегла под огнем пулеметчиков, метких стрелков из винтовок, метателей ручных гранат и бомбовых ударов с борта самолетов. И навсегда откатилась от Волги.

Против уральских казаков Фрунзе действовал и словом и делом. К ним было обращено слово Ленина в первых числах декабря 1919 года. Владимир Ильич именем Советской республики гарантировал «личную безопасность и забвение прежних вин всем ныне оставшимся по ту сторону фронта, вплоть до высшего командного состава бывшего войскового правительства, при условии немедленного изъявления ими покорности Советской власти, немедленной сдачи в полной целости и сохранности всех запасов оружия, обмундирования, военного снаряжения и сохранения в неприкосновенности всех предприятий, промыслов и заведений, имеющих важное значение как для края, так и всей Республики».

Но казацкие атаманы упорствовали. И, боясь повторения истории с оренбургскими казаками, гнали и гнали в бой мелкие и крупные части, совершали ночные налеты на гарнизоны.

В противовес такой тактике беляков Фрунзе разработал подробную «Инструкцию партизанским отрядам». И создал такие отряды. И теперь у беляков было одно спасение — искать защиты в степных балках и оврагах, так как партизанским отрядам Фрунзе поставил первой задачей — захват всех населенных пунктов, где бы беляки могли найти пристанища.

Удивительные марши сделали по следам белых казаков части двух армий: 1-й и 4-й. Кавалерия находилась в лучших условиях, пехота несла на своих плечах победу в страшных лишениях: бездорожье, разоренные и покинутые жителями селения, острый недостаток продовольствия и фуража — их не удавалось досылать без перебоев из ныла. Тысячами косил людей тиф; подвалили холода — с ветродуем, валящим с ног, с буранами и снежными заносами.

На предсмертную дикую злобу врага отвечали бойцы лютой революционной ненавистью. И уже повеяло дыханием Каспия, уже был близок конец всякой войне в уральских степях. И 5 января 1920 года Фрунзе телеграфировал Ленину: «Уральский фронт ликвидирован. Сегодня на рассвете кавалерия Н-ской армии, пройдя за три дня 150 верст, захватила последнюю вражескую базу — Гурьев и далее до берегов Каспия. Подробности выясняются. В глубине Киргизской степи между Уилом и Калмыковском взят в плен штакор Илецкого».

Словами летописца Пимена из драмы своего любимого поэта Пушкина мог сказать Фрунзе об итогах на Восточном фронте: «Исполнен долг, завещанный от бога мне, грешному…»

Но надо было еще побывать в Москве на VII Всероссийском съезде Советов и обстоятельно поговорить с Лениным о туркестанских делах.

Направляясь в столицу, был он в мыслях в далеком Ташкенте: там дожидались его и Новицкий и Куйбышев. И, дожидаясь, не бездействовали. Они правильно оценили обстановку: надо спешно бросать силы на разгром белогвардейской группировки генерала Литвинова в районе Красноводска.

Англичане ушли оттуда в августе 1919 года. Но лучшая белая дивизия — Закаспийская — зубами держалась за морской порт: там для белых шла помощь из Ирана и с Кавказа, там была нефть.

Войска Туркестанской республики не раз пытались овладеть Красноводском, но без успеха: англичане снабжали Литвинова оружием, басмачи активно действовали в тылу у красных.

Новицкий и Куйбышев начали с реорганизации раздробленных партизанских частей Красноводского направления. Они создали сильную и мобильную 1-ю Туркестанскую стрелковую дивизию, которая стала ударной силой Закаспийской армейской группы Г. В. Зиновьева и Н. А. Паскуцкого. И Куйбышев совершил с ней трудный и смелый бросок по пескам пустыни Каракумы до Казанджика и до станции Айдын. Генерал Литвинов попал впросак: его дивизия сдалась в плен с бронепоездами и артиллерией. К сожалению, сам Литвинов сумел убежать в Иран через отроги Копет-Дага.

И об этом хотел рассказать Фрунзе Владимиру Ильичу Ленину. Но по дороге в Москву набрасывал он приказ № 63, в котором обозревался путь его армий с того момента, когда сбежали из Самары эсеро-меньшевистские вдохновители Комуча и поспешно отваливался в сторону Уфы мятежный корпус белочехов.

Это был анализ боевых действий за Волгой на протяжении очень трудных пятнадцати месяцев: Советская власть утвердилась до устья Волги, от белых были освобождены губернии Самарская и Оренбургская, область Уральская, вся Башкирия, и установилась надежная связь с Ташкентом. Пленных — 150 тысяч, пулеметов — 600, орудий — 150, миллионы снарядов, 100 тысяч винтовок, аэропланов — 6, шашки, пики, седла, десятки автомобилей, паровозы, вагоны, технические, санитарные и бронепоезда, радиостанции, броневики, мастерские, интендантства, казначейства, запасы нефти! И все это можно было обратить против армий Деникина, угрожающих Москве! И только фронт Фрунзе не знал серьезных поражений в этот критический момент революций!..

«Ленин встретился с Фрунзе накануне открытая съезда Советов. Он был в отличном расположёнии духа: с Юденичем покончили, Деникин бежал под ударами войск Южного фронта и Конной армии Буденного; Донбасс очищался от белых; Колчака охватили кольцом, и не сегодня, так завтра могла поступить депеша об его аресте; в Туркестан двинулись первые эшелоны из Самары.

Ленин усадил Фрунзе в мягкое кожаное кресло, сам сел напротив.

Окончился самый критический момент революции. Теперь надо было прокладывать путь к полной победе, и Владимир Ильич подчеркнул значение опыта Фрунзе на Восточном фронте: стремительный фронтальный удар, фланги, фланги. И партизанские действия в тылу противника. Все это теперь Ленин настоятельно рекомендовал использовать в войне с Деникиным.

Мысль его работала молниеносно, и каждый ее поворот сейчас же отражался и в позе и в жесте. И на лучистых морщинах вокруг карих глаз. И в интонации. Но в общем-то Ленин был необычный: умиротворенный, мягкий. Он не ходил по кабинету мелкими, частыми шагами. И даже не порывался к карте, где красная линия флажков уверенно опускалась к югу.

Говорили о всяком и очень доверительно: и о здоровье Фрунзе, и о предстоящей его экспедиции в Туркестан. Владимир Ильич поинтересовался, не приходилось ли Фрунзе бывать в Средней Азии.

— Я уроженец Семиречья. Но уже пятнадцать лет там не бывал. Но помню многое и даже не забыл киргизский язык.

Ленин напомнил о своем письме коммунистам Туркестана, о самом бережном отношении к традициям народа и об активной поддержке передовых сил. И о борьбе с национализмом — великодержавным и местным. Конечно, беспощадная борьба с главарями басмачей и эмиром бухарским заденет английские интересы. Но пора уже стукнуть кулаком по столу.

— Я так и мыслю. Туркестан очистим к осени, да так, что хорошо будет слышно и в Лондоне. — Жду от вас добрых вестей!..

Владимир Ильич отметил на съезде огромное значение победы на Восточном фронте. Впервые выступал съезде Советов и Михаил Васильевич: он передал делегатам братский привет от победителей.

Затем он заехал в Кострому и — к своим землякам — в Шую и в Иваново-Вознесенск. Старые друзья гордились своим Арсением — талантливым и самоотверженным полководцем Красной Армии. И просили передать бойцам Туркестанского фронта, особенно ивановским ткачам из 220-го полка, что рабочие и крестьяне «Ситцевого края» «пребудут крепкими и твердыми до конца…».

Выехали из Самары 25 января 1920 года двумя поездами. В первом ехал Исидор Любимов с большой группой армейских снабженцев и внушительной бригадой заготовителей хлопка, навербованной в Ивановском крае. Во втором — Михаил Васильевич с женой и адъютантом, со всем штатом сотрудников и имуществом штаба. Те, кто остался в Самаре, были переданы Авксентьевскому: Фрунзе поручил ему командовать войсками фронта в Заволжье.

Двигались двадцать семь суток, как во времена Пугачева и Разина, и приехали в Ташкент 22 февраля. Картину этого изнурительного переселения штаба отразил Фрунзе в телеграмме Ленину: «6-го февраля прибыли в Актюбинск. Условия передвижения неописуемы. Поезд два раза терпел крушение. Дорога в ужасном состоянии. Начиная от Оренбурга все буквально замерзает. На топливо разрушаются станционные постройки, вагоны и прочее. Бедствия усиливаются свирепствующими буранами и заносами. Кроме войсковых частей, работать некому, а части раздеты и разуты».

В Актюбинске простояли одиннадцать дней: дожидались состава с дровами из Оренбурга. А когда он прибыл, все вместе с Фрунзе дружно взялись за топоры и пилы. Но дело было не только в дровах: чудовищным оказалось положение больных красноармейцев. И Фрунзе не смог уехать, пока не добился порядка.

Еще при смотре войск он понял, что в гарнизоне беда: вместо двух полков на плац вышли два батальона; и при студеном ветре бойцы дрожали так, что жалко было на них глядеть. Все остальные были поражены «испанкой», воспалением легких, сыпным тифом, дизентерией либо обморожены и истощены голодом. Единственный госпиталь никак не относился к разряду учреждений милосердия: бойцы валялись на койках и на соломе в обмундировании, дрожа от холода и дистрофии. Окоченевшие от мороза мертвые лежали тут же, сея кошмары среди живых, в которых еле держался дух.

Редко кто видел командующего в таком припадке гнева. И все были убеждены, что он сейчас сорвется и подпишет приказ о расстреле главного врача Мамаева.

Но Фрунзе не верил, что по своей воле этот пожилой, бородатый врач, в старой шубе под халатом, в шапке, в валенках, довел госпиталь до развала.

— Почему так? — Фрунзе опустился на табурет.

Врач схватился за голову обеими руками и зарыдал:

— Нет топлива, — слышал командующий. Город вымерз. Мы сожгли все, кроме жилья. Я валюсь с ног от голода. Врачи, сестры, санитары… голодают и мерзнут. Мы не успеваем хоронить своих сотрудников. Казните меня. Но… я не виноват. Истинный бог, не виноват. Михаил Васильевич!..

Фрунзе мобилизовал всех, кто держался в городе на ногах. Все сотрудники его из двух поездов хоронили мертвых, ходили по домам в поисках коек и белья. Разобрали на дрова последние сараи в городе, всех больных обогрели.

Фрунзе писал Ленину, что положение в Актюбинске «способно привести в отчаяние». И требовал самой срочной помощи: топлива, хлеба, врачей, медикаментов. И — добился: первая поддержка пришла из Оренбурга, от начальника гарнизона Каширина; потом из Самары — от Авксентьевского; из Москвы — от Ленина.

Теперь уже шли вести, что бедствуют с продовольствием рабочие и войска в Ташкенте. И Михаил Васильевич заторопился туда. Он оставил в Актюбинске своего старого друга — еще по ссылке в Манзурку — врача Иосифа Гамбурга и приказал ему довершить все дела, связанные с больными красноармейцами, а потом уже следовать дальше.

Как говорят очевидцы, жизнь в двух поездах командующего била ключом. Одно уже присутствие Фрунзе — внимательного и решительного — поднимало дух. Сам он много читал и требовал, чтобы каждый сотрудник готовился понять и воспринять «дух Ташкента».

Ехали без света, ложились и вставали впотьмах, мечтая об огарке. Но — учились. Внимательно вчитывались в письмо В, И. Ленина «Товарищам коммунистам Туркестана». Владимир Ильич далеко и зорко глядел вперед и хотел, чтобы зримую им перспективу хорошо видели другие. Он говорил: надо установить правильные отношения РСФСР с народами Туркестана; и эти отношения будут иметь всемирно-историческое значение, служа примером для всей Азии и для всех колоний мира, доказывая делами искренность желания коммунистов искоренить все следы великорусского империализма и повернуть народы против империализма британского и всемирного.

Конечно, никто еще не предвидел, что именно на положительном опыте Туркестанской комиссии ЦК РКП (б), СНК и ВЦИК РСФСР будет базироваться Ленин на III конгрессе Коминтерна, когда придет к обобщениям огромного значения: экономически отсталые страны могут миновать капиталистический путь развития и пойти по пути социализма, если есть в наличии хоть одна социалистическая страна.

Но по дороге в Ташкент, обогреваясь возле железных «буржуек», радуясь обжигающему кипятку, реденькому пшенному кулешу, куску хлеба и вяленой вобле, читали Ленина вдумчиво, строго. И под руками у них был приказ командующего, в котором излагались ленинские нормы поведения в Туркестане. Красная Армия — освободительница малых народов Азии от векового гнета. «Каждый красноармеец, возбудивший недовольство этих младших наших товарищей по угнетению мировым империализмом, является предателем российской и мировой революции… Каждый красноармеец, который не остановит своего товарища от каких-либо насилий и обид, им учиняемых, является соучастником в деле уничтожения революции и… сознательным контрреволюционером…

Радостно было, когда появлялся Фрунзе в переполненном вагоне, где собирались слушать реферат Фурманова, спорить или просто посидеть в тесном кругу товарищей. Особенно вечером. Сиротинский приносил свечку, ее держали поочередно, чтобы сидеть ближе к Михаилу Васильевичу и обогревать руки ее пламенем. Фрунзе иногда рассказывал о своем детстве в Семиречье, и забавные истории из жизни босоногого мальчишки делали понятными многие вещи: и пейзаж, и климат, и сложившиеся веками обычаи. Бывали вечера, посвященные расцвету архитектуры в раннем средневековье, астрономическим поискам Улугбека, медицине Авиценны, поэзии и народным сказаниям, знаменитым походам Александра Македонского и Тамерлана. Молодые коммунистки, ехавшие работать в женотделах, на фельдшерских пунктах, в библиотеках, были взволнованы, когда Фрунзе рассказывал о тяжкой доле женщин, оскорбленных многоженством, униженных чадрой. И все близко принимали к сердцу сообщения о таких тяжелых болезнях, как трахома, пеллагра, мальтийская лихорадка и пендинская язва. И о жестоких баях, которые держат в своих руках воду для полива, вдохновляют басмачей и ведут антисоветскую линию под дудку британских советников.

— Я ведь к чему это говорю? — резюмировал Фрунзе. — Едем мы не на месяцы — на годы… А кому-то из вас придется и навсегда остаться в солнечном Туркестане. Будете активом партии и Советской власти. Так знайте и любите новый для вас край, ищите путь к сердцу народа. И пусть будут вашим девизом революционная решимость и умная осторожность!..

Иногда в вагон командующего заваливался Фурманов с ивановскими дружками. И товарищи не скрывали удивления, что на письменном столе не только Пушкин и Чехов, книги военные, исторические, экономические, но и коран с кумачовой лентой вместо закладки.

— Это умная штука! — посмеивался Фрунзе. — Очень стройная и цельная система угнетения и обмана мусульман их реакционным духовенством. Все религии — вздох угнетенной твари, так сказал Маркс. И каждая религия набрасывает цепь на душу верующих. Но, пожалуй, нет на свете догм более коварных, чем в коране. Если бы все его суры стали уже сказкой, мы ехали бы не на бой, не на подвиг, а к празднику. К сожалению, цепи корана гнетут душу людей сегодня, и нам эти цепи рубить, рубить, рубить!..

Сиротинский записал: «Фурманов затягивал «Ревела буря, дождь шумел» или «Во субботу день ненастный…». Когда Фурманов исчерпывал свой запас песен, Фрунзе, долго откашливаясь и чуть краснея, запевал тенором: «Отец сыну не поверил, что на свете есть любовь…» Но больше всего он любил петь развеселую шутливую песню «На поповом на лугу потерял мужик дугу, дугу точеную, позолоченную…».»

Так и ехали: вполсыта, вполтепла. Но с радужными планами свергнуть насилие в Туркестане и принести труженикам неугасимый свет ленинской правды.

Ольга Нестерович — она направлялась работать среди женщин в Туркестане — хорошо подметила черты Фрунзе, о которых много велось разговоров в долгом пути.

Занедужив в поезде, она отказалась уйти от товарищей с санитарный вагон. Михаил Васильевич прослышал о ее болезни и прислал две стеариновые свечи из своих скудных запасов. Это было событие! «Вручали мне свечи торжественно и осторожно, словно хрупкую драгоценность. Это не было шуткой молодых людей, ищущих повода позабавиться. И все присутствующие отнеслись к церемонии вполне серьезно, понимая, какой это щедрый подарок».

Так раскрылся перед девушкой Фрунзе как человек чуткий, который «среди множества военных и государственных дел помнил о товарище и, даже его не видев, стремился создать хотя бы минимум удобств в тех исключительно трудных условиях».

Затем она увидела Фрунзе — коммуниста и государственного деятеля. Ведь это он позаботился, чтобы никто не знал в пути вынужденного безделья и чтоб каждый занимался ежедневно, как в школе, и на стоянках общался, беседовал с местным населением. К тому же он был пионером на любом субботнике, когда заготовлялось топливо для паровозов. И очень круто развернулся, когда спасал от гибели больных красноармейцев в Актюбинске. И запросто приходил в вагон к сотрудникам на любую беседу.

Подкупало то, что ничем он не выделял себя в кругу товарищей, общался с ними как равный. И все понимали, что в командующем раскрываются черты, органически присущие старой гвардии коммунистов. И прежде всего Владимиру Ильичу Ленину. Ведь Ленин в своем письме к коммунистам Туркестана обращался не как глава Советского правительства, а как член партии. И просил их относиться к Турккомиссии «с величайшим доверием… и строго блюсти ее директивы».

«На станции Туркестан я наблюдала Фрунзе в официальной обстановке. Местный гарнизон — несколько десятков красноармейцев — выстроился на перроне встречать командующего. Духовой оркестр играл «Интернационал». Фрунзе спокойно и даже чуть медлительно сошел со ступенек вагона, приблизился к строю, прошел вдоль шеренги солдат. Он приветствовал их официальными словами, но с теплой человеческой интонацией».

А сам командующий уже строил далекоидущие планы. Чем ближе была его ставка, тем аккуратнее выглядели бойцы. И можно было полагать, что сюда доходили руки штабных работников. А как живут воины в отдаленных гарнизонах? И не повторяется ли там печальная актюбинская история?

И чтобы развернуть военные действия в Туркестане, он решил как можно скорее выехать в инспекционную поездку во все основные гарнизоны обширного края.

Перед Ташкентом пахнуло родным — семиреченским: голубое, с синевой высокое небо с теплым ласковым солнцем; алого бархата первые тюльпаны на песчаных холмах; дехкане с мотыгами на бахче, обрамленной от суховея шелковицей или стройными свечками пирамидальных тополей с набухшими почками. И всюду — нежная прозелень новой травы.

Фёдор Федорович Новицкий постарался: ташкентский гарнизон встретил командующего со всеми почестями. Да и красноармейцы и командиры понимали, как важно не ударить лицом в грязь перед полководцем, имя которого стало самым звонким среди военных. Хорош был караул, четок строй — орлы! И Фрунзе, не погасив лучистой улыбки, с удовольствием обошел замершие ряды.

Да и все товарищи ждали встречи с ним на перроне. Позади стоял высокий, застенчивый Валериан Куйбышев — крутолобый, с кудрями, выбивавшимися из-под кожаной фуражки; и Шалва Элиава — маленький рядом с Куйбышевым, в простой солдатской гимнастерке, борода клином, густые усы с проседью и черные глаза — приветливые, но строгие. И Федор Федорович Новицкий — он себя чувствовал именинником в день прибытия «крестника», держался молодцом и иногда оглаживал ладонью рыжеватую эспаньолку. И — уже совсем негаданно, нежданно — надвинулся из толпы брат Костя.

— Я до последней минуты не мог верить, что это ты — Михайлов-Фрунзе! — Костя крепко стиснул брата в объятиях. — Полководец! Гром оркестров! Весь город вышел на встречу! Ей-богу, не верил. Ну и ну!

Но это был Миша, друг, давняя надежда семьи. Конечно, годы прошли после той встречи во Владимирском централе, где брат-смертник вышел к нему в кандалах. Теперь и не сравнишь: стал шире в плечах и коренастей. Седина в густом ежике и бравые усы Кузьмы Крючкова. И ладная суконная гимнастерка из добротного сукна, петлицы, поперечные полосы на груди и боевой орден в алой шелковой розетке. И чеканная речь командира.

— Идем, брат, я познакомлю тебя с Софьей Алексеевной. Оставайся у нас, гости, занимай даму разговорами. А наш с тобой час — ближе к ночи: я тороплюсь в штаб…

В тот день появился приказ № 1 войскам Туркестанского фронта:

«Сегодня, 22 февраля, я с полевым штабом прибыл в Ташкент и вступил в непосредственное командование войсками, расположенными в пределах Туркестана.

Первая мысль и слово обращается к вам, красные воины старых туркестанских формирований.

В беспримерно тяжелых условиях, отрезанные отовсюду и лишенные братской помощи рабоче-крестьянской России, отбивая бешеные атаки врага извне и внутри, вы были грозным и стойким часовым революции здесь, в Туркестане.

Совместно с войсками Центральной России вы ликвидировали Актюбинский фронт и восстановили связь с центром. Вы разгромили контрреволюцию Закаспия и разбили грабительские планы английских хищников, протягивающих свои лапы к Туркестану. Вы крепко держали знамя революции в Фергане, разрушая козни врагов трудового народа, работающих здесь на английские деньги.

Вы без различия языка, религии и национальности объединились в братский военный союз рабочей, крестьянской и дехканской бедноты и спасли положение. Вы заслужили величайшую признательность социалистического отечества и пролетариата всего мира.

От имени высшего командования Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, от имени верховного органа ее — Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета я приветствую вас и именем Республики приношу сердечную благодарность за ваши труды на благо трудящихся.

Я приветствую и вас, войска Центра, прибывшие во имя социализма на помощь работникам Туркестана. Приветствую вас как старых боевых соратников и горжусь тем, что и здесь, в долинах и горах Ферганы, в степях и пустынях Закаспия, вы с честью поддержали свою боевую славу…»

В тот же день заседала Туркестанская комиссия, наконец, в полном составе. Определились основные функции членов. Шалва Элиава — председатель. Он же и Глеб Бокий — знакомый Фрунзе еще по Питеру в 1905 году — отвечали за советское строительство. Валериану Куйбышеву и Филиппу Голощекину поручалась партийная работа. У Михаила Васильевича — вопросы военные и политические. К последним относились и дела дипломатические.

Положение оказалось острее, чем мог судить Фрунзе, пользуясь информацией из Москвы, опираясь на деловую переписку с Новицким и на разговоры по прямому проводу с Куйбышевым. В частности, надо было немедленно дать заключение комиссии по сложному национальному вопросу из области партийного строительства.

В Ташкенте работал краевой комитет партии. А за месяц до приезда Фрунзе обочь с ним существовало мусульманское бюро партии: оно проводило разъяснительную работу среди коммунистов местных национальностей. Но часто скатывалось на позиции буржуазного национализма.

Недавно это бюро было ликвидировано. Однако нашлись люди, которые хотели бы возродить его в иной форме и настойчиво предлагали создать в Туркестане «Тюркскую республику» и — соответственно — «Коммунистическую партию тюркских народов».

— Мы пока не приняли никакого решения, дожидаясь вашего приезда, — Элиава обратился к Фрунзе.

Михаил Васильевич, хорошо знакомый с историей народов Туркестана, резко выступил против «теории» единой «тюркской нации».

— Такая нация декларируется голословно, потому что на территории Туркестана существуют несколько наций — узбеки, таджики, киргизы, туркмены. Их сближает родство языков, исключая таджикский, и духовно объединял до сих пор только ислам. Ну и местный национализм, направленный острием против колонизаторской политики царизма. Партии тюркских народов не может быть, потому что нет тюркской нации. И еще потому, что сама мысль о такой партии рождена реакционной идеей панисламизма. Нечего сказать, хороши коммунисты, идущие под флагом Магомета! Этак можно договориться и до греко-армяно-русской нации: ведь все эти народы исповедуют православие!..

Доводы Фрунзе были убедительными. Но он не ограничился критикой «тюркской партии», а высказал и свое мнение о ближайших задачах:

— Надо создавать кадры рабочего класса из местного населения. Они сами решат, какая коммунистическая партия больше выражает их интересы: в масштабе всего края или в рамках каждого отдельного народа. Мы, как я думаю, ограничимся со временем созданием Туркестанского бюро ЦК РКП(б). Разговоры о «тюркской партии» отпадут, как только мы добьемся подлинного братства и интернационального единства народов Средней Азии, включая и русских, и татар, и украинцев, и армян. Важно ликвидировать басмачество и объяснить беднейшим дехканам суть политики Советской власти. А это немыслимо, если мы не нанесем удара по великодержавному шовинизму и по местному буржуазному национализму. Именно так и ориентирует нас Владимир Ильич…

Туркестанская комиссия одобрила предложения Фрунзе. Но потребовалось много времени, чтобы они стали реальностью. Через три месяца Михаил Васильевич в письме к Ленину отметил, что сделаны только первые шаги, потому что очень живуч национализм.

«Основных группировок, выросших на почве самого Туркестана, как Вы знаете, две — одна, представляющая местный «пролетариат» и сильно окрашенная цветом так называемого «колонизаторства»; другая — представляемая кучкой мусульманской мелкобуржуазной интеллигенции, выдающей себя за выразителей мнения всей многомиллионной массы туркестанского мусульманства. Все и вся здесь вращается вокруг борьбы этих группировок. «Колонизаторы» (буду их называть этим именем, хотя от него они всячески открещиваются), состоя в значительной степени из железнодорожников, считают себя носителями пролетарской диктатуры в крае и претендуют на руководящую государственную роль».

Первый ташкентский день не закончился заседанием Туркестанской комиссии: братья Константин и Михаил бодрствовали далеко за полночь.

Они нежно любили друг друга. Но долгая разлука что-то оборвала в старых семейных связях, да и каждый находился под впечатлением событий дня и не вдруг стряхнул с себя груз огромных забот и отстранился от дел, чтобы с головой уйти в сладкие годы детства и юности.

Ужинали, пили чай и словно расцветали на глазах у Софьи Алексеевны. И превратились в необузданных мальчишек; били по плечу друг друга, толкались локтем, перемигивались и сыпали вопросами: «А помнишь, Мишка?» — «А ты не забыл, Костяра?» И — пошло! Хохотали и называли массу имен и фамилий, от которых что-то отложилось на душе.

Костя переменил два места в Казанской губернии, а когда надвинулся Гайда с Северной армией Колчака, заблаговременно подался в Среднюю Азию и обосновался в Ташкенте.

Мама жива и для своих лет здорова: в Семиречье не знали московского и питерского голода. И помаленьку держались главным образом за счет овощей и фруктов. Да и не замерзали так, как в обеих столицах. С мамой осталась Лида, и по-старому они в Верном.

— О тебе часто спрашивают в письмах. Мама говорит, что ты жив: она верит в твой талант обходить смерть стороною. И уверена, что ты где-то в своем Иванове. Я хоть и не верил, что ты — это ты, но хотел вызвать маму с Лидой в Ташкент. Однако передумал: дай, мол, сам удостоверюсь, что нет ошибки. Да и дорога прескверная и опасная: на каждом перегоне могут наскочить бандиты. Скажи еще, что никто в Верном и не думал, какой сын у Мавры Ефимовны. Сидеть бы ей заложницей у атамана Анненкова. А могла бы и погибнуть — этот атаман прославился зверской расправой с красными. Теперь его прогнали… Впрочем, кому я говорю? Твои же войска и отбросили его к китайской границе. И теперь письма из Верного приходят нормально — на десятый день. Порадуй маму, пошли ей письмо. То-то будет у нее разговоров с кумушками про сына — красного генерала… Я-то уж написал ей нынче…

— А Клава с Людой?

— Клава вышла замуж за Гаврилова, у нее дочь Юлька. Живут в Москве. Там и Люда…

Софья Алексеевна ушла отдыхать. Братья еще пошептались, и Костя сказал на прощанье:

— Мишка, ты теперь дядя. Но к лету будешь отцом, верь слову доктора!

— Шутишь?

— Да какие там шутки! Скажи лучше, кого ждать будешь?

— Сына бы, Костяра!

— Очень хочешь сына — будет дочь! Примета верная, без ошибки!

— Ну спасибо за хорошую весть! И дочурка — прекрасно! А то мы всё как бобыли. Глядишь, доживем и до сына?

— Все в ваших руках, товарищ генерал! — Костя смешно откозырял и ушел в угольную черноту ташкентской южной ночи.

Долго сидел Фрунзе, думая о словах Кости, которые разбередили сердце.

Сиротинскому надо поручить найти дом: нельзя Соню беспрерывно возить в вагоне, — он сделал пометку в блокноте.

«Дорогая мама! — бисерным почерком накидал он на бумаге. — Пишу тебе в первый раз после долгого, долгого перерыва. Ты уже, конечно, знаешь, что я в Ташкенте и состою в роли командующего армиями Туркестанского фронта. Как видишь, я был вынужден силой обстоятельств подвизаться на военном поприще…»

Над картой Туркестана Фрунзе и Новицкий провели не один день. Республика была огромная — больше Европы. Она включала пять областей: Закаспийскую, Самаркандскую. Семиреченскую, Сыр-Дарьинскую и Ферганскую. Иначе говоря, теперешние Узбекистан, Туркмения, Таджикистан, Киргизия и часть Казахстана. И до последних дней в центре республики располагались две монархии: Хива и Бухара.

Правда, хивинское ханство было ликвидировано, когда Фрунзе ехал из Оренбурга к Актюбинску: 1 февраля 1920 года. В тот день были разгромлены банды басмачей Джунаид-хана — ставленника англичан в фактического хозяина Хивы. Теперь в Хиве — в центре Хорезма — готовился народный съезд — курултай; он и должен был определить государственный статут в древнем хорезмском оазисе.

А в Бухаре, как и прежде, сидел эмир Сеид-Алим-Тюря-Джан — офицер из свиты его величества, воспитанник пажеского корпуса, фаворит Николая Второго, подарившего ему роскошную виллу в Ялте.

Романова расстреляли на Урале, Колчака — в Иркутске; Деникин продолжал бежать по Кубани к Новороссийску. Юденич спешно убрался в Данию. А тут? Такое не укладывалось в голове у многих! Тут — в окружении голодных дехкан, бок о бок с Красной Армией, почти рядом с Ташкентом — державный эмир с гаремом; сытая его свита; вопли горластых муэдзинов в честь своего повелителя. Великолепие двора, грозные телохранители и покорное смирение черни. Словом, еще не вырванная страница из «Тысячи и одной ночи»!

Конечно, эмир был обречен, но еще не вышел ему срок. Революционная ситуация лишь назревала в его владениях. Он жестоко подавлял всякое проявление освободительной борьбы, и тюрьма его была переполнена коммунистами. Бухарские большевики работали в глухом подполье, но их голос слышали в соседнем Чарджуе товарищи по оружию, которые не могли мириться с монархией в тесном кольце красных знамен пролетарской революции.

Однако у Фрунзе не было оснований для штурма Бухары: эмир формально не вел войны с Советской Россией, хотя под ружьем у него находилось до 40 тысяч солдат, натасканных английскими и афганскими офицерами. И с этой реальной силой контрреволюции в Туркестане надо было считаться.

— Драться будем непременно, — сказал Фрунзе Новицкому. — Но не сегодня. Мы поддержим народное восстание в Бухаре, как только оно вспыхнет. Сейчас же надо зорко охранять железную дорогу и водную магистраль Амударьи, чтобы лишить эмира военной помощи из-за границы… Давайте поглядим, что у нас в Семиречье.

В распоряжении командующего Туркестанским фронтом числились три стрелковые дивизии, железнодорожная охрана, бронепоезд «Красная Роза», небольшой парк автомобилей и броневиков, радиостанция и два авиационных отряда на пути из Самары: Михаил Васильевич с трудом отбил их у главкома Каменева.