Глава восьмая «Маринкина башня»
Глава восьмая «Маринкина башня»
Подводя итог Смуте, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын написал в своем знаменитом «Сказании»: «Царем же играху, яко детищем…» [415] О сыне Марины Мнишек и Тушинского вора – «царевиче» Иване Дмитриевиче – можно сказать, перефразируя эти слова: «Детищем же играху, яко царем…»
«Царевич» Иван Дмитриевич был крещен по православному обряду, что сразу же сняло условие, бывшее камнем преткновения в деле с присягой королевичу Владиславу. Но в династических делах сын даже очень отвечает за отца. На ребенка, не прожившего на свете и четырех лет, перешло отцовское прозвище. Для большинства тех, кто давно уже не поддерживал самозванцев, Марина Мнишек родила «Воренка».
Иначе думали только в Калуге, где разворачивались церемонии представления нового наследника престола. Марина Мнишек, попавшая сразу после гибели «царя Дмитрия» под охрану донцов, стала вместе со своим сыном их знаменем и надеждой на продолжение самостоятельного участия в государственных делах. Отныне имена казачьего предводителя Ивана Мартыновича Заруцкого и Марины Мнишек будут неразрывно связаны друг с другом.
В условиях Смуты лидерами не становятся просто так, но лишь пройдя жестокий отбор. Другое дело, что у предводителей могло быть как положительное, так и отрицательное обаяние. Автор «Пискаревского летописца» так рассказывал об Иване Заруцком, которого считал преступником: «Ивашко Заруцкой от простых людей родился на Москве от выежжего литвина худого. И много времени был в воровстве у литвы и у русских воров…» [416] Более благоприятный отзыв о Заруцком дал ротмистр Николай Мархоцкий: «Родом из Тарнополя, Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет. С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной» [417]. Говоря об отношении Ивана Заруцкого к полякам, Николай Мархоцкий вспоминает здесь о времени после распада Тушинского лагеря, когда Заруцкий ездил в королевские обозы под Смоленск и даже был представлен королю Сигизмунду III.
Станислав Жолкевский тоже вспоминал о происхождении Заруцкого из Тарнополя и о его пребывании у татар. «В стане Тушинском, – писал гетман, – достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней нетрезвости князя Рожинского, он заведывал караулами, подкреплениями и собиранием известий». По сведениям гетмана, предводителя казаков удручало то, что во всем выказывается первенство не ему, бывшему с Жолкевским в Клушинском сражении, а молодому и более знатному Ивану Михайловичу Салтыкову [418]. Однажды изменив королю и уехав 7 августа 1610 года в Калугу, Иван Заруцкий уже ни на что не мог претендовать в Москве, где распоряжались королевские представители.
В Калуге в течение всего 1610 года шел процесс «русификации» власти, связанный с отторжением самозваного «царя» от польских наемников и их гетманов. Поэтому боярин Иван Заруцкий со своим изменившимся мнением о короле и поляках должен был прийтись ко двору.
Присяга «царевичу» Ивану Дмитриевичу, в православии которого не могло быть никакого сомнения, доводила эволюцию бывших русских тушинцев до логического конца. Но не менее важно, что эволюция совершалась и с Мариной Мнишек, позволившей крестить своего первенца не по католическому обряду. Вероятно, это было решено заранее, а не только после смерти «царя Дмитрия». В «Дневнике Яна Сапеги» отмечено известие о приезде от «царицы» из Калуги 18 (28) ноября ксендза Антония Любельчика, одного из львовских бернардинцев, и коморника Заклики [419]. Что заставило Марину Мнишек расстаться с католическим священником в такой ответственный в ее жизни момент? Боязнь за жизнь ксендза Антония? Или, может быть, разрыв с ним из-за споров о крещении будущего младенца? Автор «Нового летописца» завершил рассказ об убийстве Вора в Калуге тем, что «Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Колужские ж люди все тому обрадовашесь, и называху ево царевичем, и крестиша ево честно» [420].
Биограф Марины Мнишек профессор Александр Гиршберг не удержался от того, чтобы не поспорить с теми, кто продолжал считать русскую «царицу» верной католичкой. Один из аргументов, помещенный, правда, в примечания к его книге и потому оставшийся неизвестным русскому читателю, знакомому с сокращенным переводом, как раз и был связан с тем, что «царица» сама отдала калужанам своего сына, чтобы те крестили его по своей вере [421].
В отчаянной «свечной» записке, отправленной 30 декабря 1610 года гетману Яну Сапеге, Марина Мнишек писала, что ей «осталось жить всего две недели». Скорее всего, в этот момент она думала о том, что ее убьют сразу же после того, как появится на свет ее ребенок. По существовавшим тогда представлениям (о законах говорить не приходится), беременным преступницам, приговоренным к казни, разрешали родить ребенка, после чего мать сразу же казнили. Ожидала этой участи для себя и Марина. Но, возможно, все это было лишь следствием испуга и неопределенности, наступивших после смерти ее супруга.
Калужане, отказав гетману Сапеге, сделали свой выбор в пользу соединения с Москвой, присягнувшей королевичу. Из столицы приводить калужан к присяге был прислан один из знатных людей и последовательных сторонников польского короля боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Боярин самозванца Иван Заруцкий со своими донцами недаром хотел бежать из города в этот момент. Присяга королевичу Владиславу не сулила ему ничего хорошего. Поэтому, когда князь Юрий Никитич Трубецкой приехал выполнять свою миссию, калужский «мир» и бывшие сторонники «царя Дмитрия» раскололись. «Ко кресту приводим генваря с 3 числа», – писал в своей отписке боярин князь Юрий Никитич Трубецкой гетману Яну Сапеге в ответ на его запрос, для чего он пришел в Калугу с русскими людьми [422]. Гетману стало известно о присяге королевичу в Калуге 5(15) января. На следующий день, как записано в его «Дневнике», он получил лист калужского воеводы [423].
Появление на свет «царевича» Ивана Дмитриевича в середине января 1611 года подсказало Марине выход, а может быть, и вообще спасло ее. В Калуге наступило двоевластие. Во всяком случае, присяга королевичу затягивалась, чего не мог скрыть в своей отписке и боярин князь Юрий Никитич Трубецкой, писавший о крестном целовании не как о свершившемся, но как о продолжающемся деле, используя глагол настоящего времени – «крест целуют». На калужан оказывало давление присутствие рядом сапежинского войска, что создавало немало недоразумений между новым калужским воеводой боярином князем Юрием Никитичем Трубецким и гетманом Яном Сапегой. Калужане боялись, что сапежинцы захотят взять свои «заслуги» на их городе. Но гетман Сапега разубеждал их: «Мы люди волные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас ни которого лиха не мыслим и заслуг своих на вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит» [424].
Но еще в большей степени на ход событий повлияло начавшееся по инициативе патриарха Гермогена и думного дворянина Прокофия Петровича Ляпунова движение против короля Сигизмунда III и польско-литовских людей, сидевших в столице. В Москве уже знали, что король не собирался выполнять условий, на которых присягнул гетман Станислав Жолкевский, а хотел сам сесть на царский престол [425]. Последние сомнения развеяла судьба послов под Смоленском, которые по сути превратились в пленников. Король возобновил штурм крепости. Боярская дума была подчинена главе гарнизона польско-литовских войск в Москве Александру Госевскому (тому самому бывшему послу, который сначала приезжал на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, а потом договаривался об отпуске домой сандомирского воеводы и его семьи). В Думе распоряжались те временщики из русских людей во главе с изменником «Михалкой» Салтыковым (боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым-Морозовым) и «торговым человеком» Федором Андроновым, которые успели вовремя «добить челом» на верность королю Сигизмунду III.
Хотя имена этих людей и остались в исторической памяти в одном позорном ряду изменников Московского государства, общего между потомком боярского рода и сыном торговца лаптями в Погорелом городище было только то, что они оба видели единственным возможным арбитром во всех делах короля и его сенаторов, в частности литовского канцлера Льва Сапегу, к которому обращались с письмами. Боярин Михаил Салтыков еще пытался соблюсти некую преемственность в деятельности Боярской думы, советуясь с ее главой, боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Правда, посредничество свое в контактах с королем Сигизмундом III он оценил высоко, захватив вместе с сыном «царскую» по своим богатствам волость Вагу, до этого находившуюся и за Борисом Годуновым, и за князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Таким образом были обозначены претензии Салтыковых на первенство в боярской среде, что сразу вызвало недовольство ими и отторжение от них других бояр. Успокаивая литовского канцлера Льва Сапегу, Михаил Салтыков достаточно цинично писал про возникшую по этому поводу «великую смуту и кручину»: «На Москве и не за то смута не будет».
«Торговый человек» Федор Андронов был еще более ненавистен москвичам тем, что, приехав от короля Сигизмунда III из-под Смоленска, просто-напросто захватил казну, прикрываясь данными ему поручениями. Относительно неплохо владевший польской речью (вероятно, из-за своих старых торговых контактов), он сполна использовал это преимущество и стал основным королевским советником в делах по управлению столицей. Федор (или Федька, как его чаще называли, подчеркивая подлое происхождение) Андронов вольно распоряжался получаемыми доходами. Боярин Михаил Салтыков обвинял его в присвоении сибирской пушной казны – одного из основных источников пополнения казны. Кстати, казначей Андронов враждовал и лично с Иваном Заруцким и даже просил отдать ему земли в Зубцовском уезде, переданные ранее казачьему атаману [426].
Новая власть, стремившаяся управлять страной из-под Смоленска, плохо ориентировалась в московских порядках и стала раздавать «чины» не по породе людей. Особенно возмутил Боярскую думу случай с пожалованием королем в окольничие рязанского дворянина Ивана Ржевского. Николай Мархоцкий, присутствовавший на совете главы московского гарнизона Александра Госевского с Боярской думой, описал появление там новоиспеченного «окольничего» с королевским листом. От всей Думы решился выступить боярин Андрей Васильевич Голицын: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим» [427].
Подобные несправедливости, а также бесчинства поляков объединили как тех, кто когда-то был лоялен царю Василию Шуйскому, а потом свел его с трона, так и тех, кто воевал с ним на стороне «царя Дмитрия», не исключая обманутых сторонников призвания королевича Владислава. Даже гетман Сапега, которого уже 14 января 1611 года глава московской Боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский известил о выступлении Прокофия Ляпунова, был готов, вопреки просьбам бояр и Александра Госевского, поддержать рязанского воеводу.
Путь к объединению всех антипольских сил открылся после смерти в Калуге «царя Дмитрия». Надо оценить тот внутренний поворот, который приходилось делать служилым людям. Бывшие «тушинцы» должны были теперь сражаться в одних полках со сторонниками свергнутого царя Василия Шуйского, забыв прежние политические счеты.
Но для превращения общего настроения протеста против польско-литовских сил в Московском государстве в народное движение требовались сильная идея и умелые вожди. Главной идеей, способной воодушевить массы, оставалась защита православной веры, и вполне естественно, что духовным вдохновителем так называемого Первого ополчения стал патриарх Гермоген [428]. Условием же защиты православной веры оказывалось теперь избрание следующим царем непременно кого-либо «из своих прироженных бояр, кого всесилный предержитель Бог изволит и Пречистая Богородица». Так писал патриарх Гермоген. О его письмах в Великий Новгород, Псков, Казань, Нижний Новгород, Вологду, Ярославль, в северские города и в Рязань с призывом «съезжатися к Москве ратным воинским людем и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей» упоминал в марте 1611 года игумен Соловецкого монастыря Антоний в листе, отправленном к шведскому королю Карлу IX. По словам игумена Антония, собравшиеся в поход на Москву люди «иных земель иноверцов никого не хотят» [429]. И позднее Авраамий Палицын назвал поднявшееся движение «соединением православных христиан», а князь Семен Шаховской писал, что «воинстии люди… придоша на неправедных римлян», то есть католиков [430].
Во главе движения встал думный дворянин и рязанский воевода Прокофий Петрович Ляпунов. Он оставил яркий след в истории Смуты, успев пройти путь от противника царя Василия Шуйского до его последовательного сторонника. Потом Ляпунов «здоровствовал» на царство князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а после внезапной гибели молодого боярина и воеводы пытался организовать общее выступление врагов царя Василия Шуйского. Прокофий Ляпунов часто действовал под влиянием порыва, был искренен в проявлении своих симпатий и антипатий, что нередко приводило его к крайним решениям. Так, он не только присягнул королевичу Владиславу, но буквально завалил Москву рязанским хлебом, что должно было упрочить экономическое положение нового правительства. Ляпунов привел к повиновению королевичу Владиславу не только Переславль-Рязанский, но и другие рязанские города, в частности Пронск, державшийся стороны «царя Дмитрия» [431]. Тем сильнее было его отторжение от идеи призвания иноземного королевича, когда выяснилось, что московский гарнизон занят собственным обогащением и грабежами, а не успокоением государства. Главное же, оказалось, что вместо перешедшего в православие королевича (как думали, когда присягали Владиславу) в Московском государстве намеревается воцариться государь-католик Сигизмунд III. С гибелью калужского Вора наступил звездный час рязанского воеводы, увидевшего новую возможность объединения земских сил – но теперь уже не против слабого царя, каким был Шуйский, и не вокруг самозваного царя, каким был Дмитрий, но для защиты православия и избрания своего царя из «прироженных бояр».
В январе-феврале 1611 года была организована агитационная переписка между городами, центром которой стала Рязань. Отсюда от воеводы Прокофия Ляпунова шли горячие призывы к объединению в Нижний Новгород, Ярославль, Владимир и другие города. Далее эти письма расходились повсюду, достигая самых отдаленных городов и волостей Московского государства – Поморья, Вятки и Сибири. В поход на Москву звали всех, кто готов был выступить против короля Сигизмунда III и сидевшего в столице польско-литовского гарнизона. Даже войско гетмана Яна Сапеги, стоявшее в Перемышле, со второй половины января 1611 года тоже участвовало в переговорах (к Сапеге обращались со всех сторон – и из Москвы, и от короля Сигизмунда III) [432]. Прокофий Ляпунов послал к гетману Сапеге своего племянника, чтобы «такие великие люди» не остались «за хребтом» у войска, собиравшегося в поход на Москву. Однако все, что удалось тогда сделать рязанскому воеводе, так это добиться нейтралитета сапежинцев. Это очень помогло в переговорах по созданию Первого ополчения с бывшими «боярами» «царя Дмитрия» князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким в Калуге и Иваном Мартыновичем Заруцким в Туле. Вместе с главным воеводой ополчения Прокофием Ляпуновым они со временем составили своеобразный триумвират, управлявший земскими силами.
В Калуге в этот момент встретились двоюродные братья бояре Трубецкие, один из них – князь Юрий Никитич представлял столичную Боярскую думу и должен был привести город к присяге королевичу Владиславу, другой – князь Дмитрий Тимофеевич стоял во главе бывшей «воровской» Думы и не определившихся русских сторонников самозванца. Боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой в итоге вынудил своего братца бежать из города «к Москве» и встал во главе объединенных калужских сил.
Казачий предводитель Иван Мартынович Заруцкий ушел со своими донцами в Тулу тогда, когда в Калуге еще не сделали окончательного выбора, кому присягать после смерти «царя Дмитрия». Раскол в войске самозванца привел к тому, что сторонникам королевича Владислава и сына Марины Мнишек было опасно находиться рядом. Скорее всего, Заруцкий и намеревался избежать возможных конфликтов. Если верно, что Марина Мнишек с сыном находилась под охраной казаков, то она тоже должна была уехать из присягавшей королевичу Владиславу Калуги в Тулу. А. Гиршберг ссылался на некое известие, полученное в королевском лагере под Смоленском, что прибыл тогда «Ляпунов с несколькими сотнями человек в Калугу и взял к себе этого царевича (сына Марины. – В. К.)» [433]. Однако русские источники ни о чем подобном не сообщают, хотя они едва ли могли пройти мимо такого примечательного события, как личные переговоры будущих руководителей земского ополчения Прокофия Ляпунова и князя Дмитрия Трубецкого. Кроме того, возникают вопросы: почему Прокофий Ляпунов не оставил «царевича» Ивана в Переелавле-Рязанском и как могла Марина Мнишек расстаться с сыном? Почему казаки, под охраной которых находилась «царица», согласились на это? Кажется, нет оснований говорить, что Марина Мнишек и «царевич» Иван стали пленниками. Казаки, поддерживавшие кандидатуру «царевича» Ивана Дмитриевича, должны были выказывать уважение и по отношению к «царице». Правда, вряд ли это было именно то, чего хотела сама Марина Мнишек, мечтавшая о воцарении в Москве. Но она, захваченная новыми материнскими чувствами, могла на это просто не обращать внимания.
Первоначальный сбор сил, шедших на Москву из Рязани с Прокофием Ляпуновым, был назначен в Коломне. Боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой из Калуги и Иван Заруцкий из Тулы должны были сначала идти на Серпухов, а оттуда – на Москву. Но из «Нового летописца» известно, что Марина Мнишек оказалась в Коломне. Об этом же писал и автор «Пискаревского летописца»: «И она с малым пожила немного в Колуге, и перевели ея на Коломну воевода князь Дмитрей Трубецкой, да Ивашка Заруцкой, да Прокопей Ляпунов, по казачему воровскому умышленью» [434].
Когда и почему Марина Мнишек попала в Коломну?
Для коалиции, собравшейся под знамена Первого ополчения, еще не пришло время определяться, «за кого» они.
Пока что было достаточно знать, «против кого» они выступают. Главный вопрос об избрании царя, последний раз неудачно разрешенный во время летнего кризиса 1610 года, даже не поднимался. В крестоцеловальной записи, текст которой был принят ополченцами, говорилось следующее: «Яз имярек целую сей святый и животворящий крест Господень на том, что нам за православную християнскую веру и за Московское государьство стояти и от Московского государьства не отстати, а королю и королевичу полскому и литовскому креста не целовати, и не служити и не прямити ни в чем никоторыми делы, и с городы нам за Московское государьство на полских и на литовских людей стояти за-один» [435]. О кандидатуре сына Марины Мнишек в качестве претендента на русский престол в записи не упоминалось. Если он и мог рассматриваться как будущий «царь», то разве что казаками Заруцкого, под охраной которых находились бывшая тушинская «царица» и ее сын.
По сведениям «Пискаревского летописца», Коломна стала неким удельным центром Марины Мнишек, для чего был создан царицын двор, в состав которого вошли даже русские боярыни: «А была за нею Коломна вся, а чины у ней были царьския все: бояре, и дворяне, и дети боярские, и стольники, чашники и ключники, и всякие дворовые люди. А писалася царицею ко всем бояром и воеводам. А боярыни у нея были многия от радныя, и мать Трубецкого князя Дмитрея была же» [436]. Позднее автор «Нового летописца» прямо обвинял Ивана Заруцкого в том, что его действия в пользу Марины Мнишек стали причиной конфликтов между дворянами и казаками в ополчении: «У Заруцково же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити воренка калужского, Маринкина сына; а Маринка в те поры была на Коломне» [437]. Но одним казакам нельзя было добыть царства. Поэтому, вступив в союз с дворянами и детьми боярскими и посадскими жителями из городов Московского государства, боярин Иван Мартынович Заруцкий должен был поступиться чем-то ради интересов «всей земли». Вряд ли сама Марина Мнишек желала снова оказаться в подмосковных таборах с маленьким сыном. Достаточно было того, что она сделала свой выбор, отдав своего «царевича» на воспитание москвичам, в их вере. Возвратиться в Калугу ей было тяжело по многим причинам, в том числе из-за того, что воеводам Первого ополчения окончательно не удалось договориться с гетманом Сапегой о союзе. Оставаться в Туле – значило дать основание подозревать боярина Ивана Заруцкого в действиях не в интересах «всей земли», а в пользу сына Марины Мнишек.
Коломна, находившаяся на пути из Рязани в Москву и контролировавшаяся главным воеводой Прокофием Ляпуновым, могла быть в этом случае компромиссным вариантом. Этот город одним из первых примкнул к начавшемуся движению и стал местом сбора значительной части ополчения. В середине февраля 1611 года там сидел воевода Иван Васильевич Плещеев «со многими рязанскими и коломенскими людьми и с волными казаки» [438]. В стенах каменного Коломенского кремля под совместной охраной дворянских сотен и казачьих станиц лучше всего можно было сохранить в безопасности жизнь Марины Мнишек и «царевича» до того времени, как ополчение решит свою главную задачу – очищение Москвы. Поэтому, когда 3 марта 1611 года воевода Прокофий Ляпунов готовился выступить из Коломны к Москве, Марина Мнишек, вполне возможно, уже находилась в ставшей впоследствии знаменитой башне Коломенского кремля. Это было не заключение, а то состояние ограниченной свободы при сохранении внешних «царских» почестей, к которому она уже могла привыкнуть за годы жизни в Московском государстве. Сама Марина могла забыть об оставленном ею мире, пока все ее бытие было сосредоточено в жизни «царевича». Но мир не забывал о ней. Вокруг продолжали бушевать страсти, пока что разбивавшиеся о стены ее добровольного заточения.
Польско-литовский гарнизон в Москве, как и находившиеся в столице русские люди, был хорошо осведомлен о начавшемся земском движении. Одним известия о приближении рати Ляпунова давали надежду на скорую перемену установившихся порядков, другие должны были думать о том, как удержать свою власть. Усиливавшаяся вражда и подозрительность привели в конце концов к страшной трагедии – пожару Москвы, случившемуся во вторник Страстной недели, 19 марта 1611 года. Этот день памятен в русской истории еще и тем, что в ночь на 19 марта, на память мучеников Хрисанфа и Дарии, в 1584 году преставился царь Иван Грозный. Так причудливо повернулась история: спустя двадцать семь лет после смерти тирана на месте столицы оказалось пепелище, а единственной прямой связью с династией грозного царя оказался его мнимый внук Иван – сын Марины Мнишек.
Москва была сожжена поляками намеренно. Они уже готовились к осаде и решили «выкурить неприятеля огнем». Несколько тысяч мирных людей, спокойно торговавших в лавках Китай-города еще утром 19 марта, были перебиты, а Белый город и Замоскворечье выжжены несмотря на сопротивление москвичей, отчаянно сражавшихся за свои дома (в тот день в Москве был убит один из самых родовитых членов Боярской думы боярин князь Андрей Васильевич Голицын и тяжело ранен будущий освободитель Москвы стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский). Посад вокруг Кремля и Китай-города, где сел в осаду польско-литовский гарнизон, перестал существовать. Поляки, полагавшие, что они справились наконец-то с непокорными «москвитянами», организовали новую присягу королевичу Владиславу и заставили присягнувших «носить особые знаки – перепоясаться рушниками» [439].
Позднее в разрядные книги была включена запись о произошедшем «московском разорении»: «И видя, что московские люди почали под Москву збиратца, и на страшной неделе во вторник Москву в Белом городе во многих местех зажгли, а роты стали по воротам и людей почали побивать, а иные грабить учали дворы, и Московское государство все выжгли, и в Китае ряды пограбили, и людей в Китае всех высекли и храмы Божии разорили; а в Кремле городе захватили патриарха Ермогена да бояр князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, а боярина княз Ондрея Васильевича Голицына убили по наученью Михаила Глебова (так уничижительно стали называть боярина М. Г. Салтыкова. – В. К.) да Федки Андронова» [440].
Передовые отряды ополчения опоздали на несколько дней и не смогли предотвратить «разорения Московского государства», как стали называть этот пожар современники. Земские войска договорились прийти под Москву после Великого поста, а Пасха в 1611 году пришлась на 24 марта. К этому времени традиционно заканчивался зимний путь. Первая часть собранного земскими силами войска во главе с Андреем Просовецким подошла к Москве в понедельник 25 марта. На подступах к городу ополченцы еще видели всполохи страшных пожарищ. Сидевшим в Москве полякам это войско, остановившееся «за Москвой-рекой, у Симонова монастыря», казалось огромным, чуть ли не «стотысячным». На самом деле главная сила ополчения подошла под стены Белого и Каменного города еще позднее, в начале апреля 1611 года, и расположилась несколькими лагерями. По сообщению «Карамзинского хронографа», воевода Прокофий Ляпунов стоял со своим полком «с резанцы» у Яузских ворот, а воевода князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и «Ивашка Заруцкой, а с ним атаманы и казаки, которые были у Вора в Калуге», – «подле города до Покровских ворот».
Остальные воеводы городовых отрядов попытались перекрыть основные дороги, ведущие из Москвы, встав «у Сретенских ворот», «на Трубе», «у Петровских ворот», «у Тверских ворот» [441]. С. Ф. Платонов справедливо подметил, что «земские дружины таким образом были разрознены и разделены казачьими – ошибка, которой постарались избежать вожди ополчения 1612 года, но которая имела роковое значение для ополчения 1611 года» [442].
Сил ополчения хватило только на то, чтобы стеснить положение находившегося в столице польско-литовского гарнизона. Бои, ведшиеся ополченцами, не могли привести к захвату Москвы без решительного штурма, к которому пришедшие в столицу ратные люди не были готовы. Но опыт Первого ополчения оказался важен, так как под Москвой впервые было создано земское правительство со своей Думой, приказами и даже попытками влиять на посольские отношения Московского государства со Швецией и ногаями.
Естественно, что Коломна, где находилась Марина Мнишек с «царевичем», входила в число городов, подведомственных управлению Первого ополчения. Но отношения внутри подмосковных полков и «таборов» между сторонниками разных политических групп, между дворянами и казаками складывались сложно. Ситуация в Московском государстве усугубилась еще и тем, что 3 (13) июня 1611 года король Сигизмунд III все-таки захватил Смоленск. Эта победа, безусловно, подняла боевой дух сторонников короля, сидевших в Москве.
Памятником деятельности Первого ополчения остался знаменитый Приговор 30 июня 1611 года. Судя по его тексту (в известных копиях), в нем ничего не было сказано о будущих планах создателей ополчения в отношении царского престола. В преамбуле документа лишь повторялась главная цель ратных людей, собравшихся под Москвой: стоять «за дом Пресвятые Богородицы и за православную христианскую веру, против разорителей веры христианския, польских и литовских людей» [443].
Первое место по «чину» в ополчении занимали тушинские «бояре» князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Мартынович Заруцкий. Фактическим же руководителем движения оставался его организатор думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов. В июне 1611 года Ляпунов вступил в новые переговоры с гетманом Яном Сапегой. В польских архивах сохранилась ранее неизвестная грамота, отправленная главой Первого ополчения гетману Яну Сапеге в ответ на его обращение от 4 июня 1611 года. С бывшим гетманом самозванца разговаривал уже не обычный рязанский воевода, а «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». (Видимо, все-таки справедливы были упреки автора «Нового летописца» о гордыне, обуявшей земского вождя.) Руководитель ополчения звал гетмана Яна Сапегу ни больше ни меньше как «за православную нашу веру и за правду стояти», но это вряд ли могло привлечь гетмана к союзу. Очень четко Ляпунов обозначил врагов Первого ополчения, которое воевало «против лжесловного неисправления лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров и всего злопагубново их рыцерства и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия».
Уже в самом начале переговоров Прокофий Ляпунов отдавал «достодолжную честь» гетману Сапеге и приносил «душевную похвалу» его рыцарству. Более того, вопреки первоначальным лозунгам ополчения он не только не отталкивал от себя поляков и литовцев, но и в весьма уважительном тоне говорил о будущем союзе с Речью Посполитой, «еже бы всесилный Бог сподобил твоей ясновелможной державе с нами быти в боголюбезном, в совершенном братолюбстве и в соблюдение правды» [444]. Можно только предполагать, что сулил в будущем подобный союз с одним из самых последовательных сторонников и помощников Марины Мнишек. Однако переговоры не заладились [445], а вскоре погиб и сам воевода Прокофий Ляпунов.
Глава ополчения пал жертвой непреодолимого социального конфликта между дворянами и казаками. Летописи подробно рассказывают, как все произошло. В ополчении пытались воспрепятствовать бесчинствам казаков, которые с самого начала появления под Москвой «почали воровать по дорогам и по селам и по деревням и торговых и всяких людей грабить и побивать и из животов пытать». Соответствующие нормы о разборе дел о казачьих насильствах и грабежах в создававшихся в ополчении Разбойном и Земском приказах были внесены в Приговор 30 июня 1611 года. За многие преступления казакам стала грозить смертная казнь. Однажды дело едва не дошло до такой казни, когда Матвей Плещеев пытался «посадити в воду» двадцать восемь казаков. Казачьи таборы взбунтовались и созвали свой «круг». По сведениям автора «Нового летописца», воевода Прокофий Ляпунов даже хотел «бежати к Резани», но его остановили под Симоновым монастырем [446]. И все же главному руководителю ополчения суждено было погибнуть именно в казачьем кругу, куда его много раз приглашали и куда он так не хотел являться, справедливо опасаясь убийства.
22 июля 1611 года Ляпунов за чужой порукою согласился прийти в круг «для земского дела». Однако он попал в умело расставленную ловушку. Все случилось, как считал автор «Карамзинского хронографа», «по повеленью вора Ивашка Заруцкого», благоразумно оставшегося за кулисами драмы: «а Заруцкой по своему злодейскому умышленью не приехал же, для того, чтобы на него не молвили, что по ево веленью убили Прокофья». Но кроме казаков, устранения Прокофия Ляпунова, особенно после того как он попытался привлечь на свою сторону гетмана Сапегу, добивались поляки и литовцы в Москве. Интрига, приведшая к гибели Ляпунова, была задумана Александром Госевским. Он приказал подделать грамоты Ляпунова, «будто бы разосланные по всем городам», с приказом побивать казаков: «мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить» (все это раскрыл в своих записках ротмистр Николай Мархоцкий) [447]. Парадоксальным образом Прокофий Ляпунов пал из-за обвинений в «измене» (безотказно действующее средство устранения политических противников во все времена). В казачьем кругу, как писал автор «Карамзинского хронографа», «Прокофья называли изменником, будто Прокофей пишет в Москву к поляком и к литве, и показали ему грамотку, будто ево Прокофьева рука». Удивленный Прокофий стал рассматривать «письмо» («грамотка де походила на мою руку, только аз не писывал»), но в это время долго сдерживавшаяся ненависть к воеводе прорвалась наружу, и произошел казачий самосуд: «А оне воры Прокофьеву руку подписали, да оне же говорили и в кругу кричали: “велел де ты нас побивати!” И в кругу Прокофья казаки убили…» Вместе с Ляпуновым погиб и «окольничий» Иван Ржевский, который, несмотря на свою вражду с воеводой, неосторожно высказался о его гибели: «За посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет».
Смерть Ляпунова поставила ополчение на грань распада. Из-под Москвы стали разъезжаться «столники и дворяне и дети боярские городовые… по городом и по домом своим, бояся от Заруцкаго и от казаков убойства» [448]. Оставались только те, кто раньше служил самозваному «царю Дмитрию» и Марине Мнишек в Тушине и Калуге.
Влияние бывшего боярина Вора Ивана Заруцкого, командовавшего под Москвой казаками, возросло еще больше. Однако оставшимся полкам Первого ополчения по-прежнему недоставало сил, чтобы штурмом решить главную задачу освобождения Москвы, несмотря на то, что в подмосковные таборы продолжали подъезжать новые отряды. Так, значительным событием в истории ополчения стал приход «Понизовой силы», собранной на Волге в казанских городах. Прибывшие привезли с собой список особо почитаемой иконы Казанской Божьей Матери. В ополчении считали, что именно ее заступничество помогло отвоевать у польско-литовских отрядов Новодевичий монастырь. Однако эту «победу» земских сил в Москве попытались дезавуировать, указав на сопровождавшие взятие монастыря грабежи инокинь. В начале 1612 года в грамотах, подписанных членами Боярской думы, писали из Москвы по городам, что казаки «поругались» над ливонской королевой Марией Владимировной (дочерью великого князя старицкого Владимира Андреевича), Ксенией Годуновой (в иночестве Ольгой) и другими инокинями: «А как Ивашко Заруцкий с товарыщи Девич монастырь взяли, и они церковь Божию разорили, и образы обдирали и кололи поганским обычаем, и черниц королеву княжь Володимерову дочь Ондреевича и царя Борисову дочь Ольгу, на которых преже сего и зрети не смели, ограбили до нага, и иных бедных черниц и девиц грабили и на блуд имали; а как пошли из монастыря, и они и досталь погубили и церковь и монастырь выжгли». «Ино то ли крестьянство?» – вопрошали бояре [449]. Автор «Нового летописца» также писал об этом: «Новой Девичей монастырь взяша и инокинь из монастыря выведоша в табары и монастырь разориша и выжгоша весь, старицы же послаша в монастырь в Володимер». «Дворяне и столники» якобы «искаху сами смерти от казачья насилия и позору». Однако в другом месте тот же летописец совсем по-другому описывал это событие, признавая заступничество Казанской иконы, «что ею помощию под Москвою взяли Новой Девичей монастырь у литовских людей» [450]. Так даже современникам трудно было понять, на добро или на зло остались под Москвой казаки.
Кроме упомянутой «Понизовой силы», под Москву пришли дворяне и дети боярские из Смоленска, Дорогобужа и Вязьмы, лишившиеся своих поместий после взятия королем Сигизмундом III Смоленска. Воеводы ополчения приняли решение испоместить их в Арзамасе и Ярополческой волости (правда, без успеха для смоленских служилых людей), что сыграло свою роль при организации следующего, нижегородского ополчения. Органы управления, созданные в период расцвета деятельности Первого ополчения, также продолжали функционировать. Многие служилые люди уезжали из-под Москвы под предлогом отправки на воеводство и «по приказом». «У Заруцково купя», добавлял автор «Карамзинского хронографа». Так или иначе, но ополчение оставалось под Москвой еще целый год [451].
Когда события под Москвой в какой-то степени зашли в тупик, Иван Заруцкий решился сделать окончательную ставку на сына Марины Мнишек. Вслед за известием об убийстве Прокофия Ляпунова автор «Пискаревского летописца» сообщает о неординарных шагах боярина Ивана Заруцкого, передавая ходившие в то время совершенно невероятные слухи о желании Заруцкого самому стать царем: «Ивашка Заруцкой, умысля своим воровским обычаем, сослався з жонкою с Маринкою, которая была за Ростригою, с Сердомирсковою дочерью, жену свою постриг, а сына своево послал на Коломну к ней, Маринке, в стольники, а хотел на ней женитца, и сести на Московское государьство, и быти царем и великим князем» [452].
Очевидно, именно эта угроза возобновления самозванчества заставила так ярко и страстно выступить патриарха Гермогена. «Второй Златоуст», как называли тогда патриарха, все более проникался ответственностью за происходящее в Московском государстве и тем воздействием, которые оказывали его призывы. По словам автора «Нового летописца», патриарх был стоек в своем неприятии иноземцев. Он был глубоко оскорблен тем, что в самом Кремле, «на старом Борисовом дворе, в полате», был устроен костел и велась латинская служба. Польско-литовские правители в Москве, знавшие о рассылавшихся по стране патриарших грамотах, пытались повлиять на патриарха Гермогена, хотели заставить его обратиться к людям, собиравшимся под Москву, чтобы остановить их поход. Патриарх же говорил Салтыкову, что, напротив, благословляет «помереть за православную веру»: «Будет ты изменник Михайло Салтыков с литовскими людми из Москвы выдешь вон, и я им не велю ходити к Москве; а будет вам сидеть в Москве, и я их всех благословляю… что уж вижу поругание православной вере и разорение святым Божиим церквам и слышати латынсково пения не могу». Не смирили патриарха и репрессии: изменники и поляки его «позоряху и лаяху», после чего посадили «за приставы», то есть под арест. Бывший в то время в Москве архиепископ грек Арсений Елассонский записал, что с этого времени патриарха «без архиерейского собора» по сути свели с престола и перевели на подворье Кириллова монастыря, сняв с него архиерейские ризы и переодев в монашеское платье [453]. Стойкость патриарха вдохновляла русских людей.
«Что де мне уграживаете, – отвечал патриарх на уговоры, – единаго де я Бога боюся; будет вы пойдете все литовские люди из Московского государства, и яз их (ополченцев. – В. К.) благословляю отойти прочь; а будет вам стояти в Московском государстве, и яз их благословляю всех против вас стояти и помереть за православную християнскую веру» [454].
Отказался патриарх подтвердить своим авторитетом новый политический маневр, придуманный в Москве, – отправить еще одно верноподданническое посольство к королю Сигизмунду III с целью убедить его прислать королевича Владислава на русский трон. Разрядные книги приводят детальный рассказ о том, как к патриарху Гермогену, заключенному на Кирилловском подворье, прислали «полковника Казановского с товарищами, да бояр князь Бориса Михайловича Лыкова, да Михаила Глебова, да дьяка Василия Янова». Но в этот критический момент для всего земского дела патриарх не пошел ни на какие компромиссы, избрав мученическую стезю: «…в том отказал и говорил, что он их (ополченцев. – В. К.) благословляет за Московское государство пострадать не токмо до крове, и до смерти, а их треклатых за неправду проклинает» [455]. Патриарха перевели на еще более строгое содержание в кельи Чудова монастыря, всячески стесняя его в еде и питье. Замученный голодом, он умер в январе 1612 года.
Посольство, о котором пытались договориться с патриархом, все же состоялось. Его возглавили главные сторонники короля в Московском государстве бояре князь Юрий Никитич Трубецкой и Михаил Глебович Салтыков, а также упоминавшийся дьяк Василий Янов. Но их роль оказалась незавидной: им пришлось подтвердить своим присутствием на варшавском сейме, созванном 26 сентября 1611 года, триумф короля Сигизмунда III – покорителя Смоленска и Московского государства [456].
Когда под Москвой остались только полк боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и казачьи «таборы» под командой Ивана Заруцкого, кольцо осады несколько ослабло. В Москву с запасами продовольствия прорвались отряды гетмана Яна Сапеги. Следом за ними в осажденный город к патриарху Гермогену сумели пробраться «бесстрашные люди» свияженин Родион Моисеев и Ратман Пахомов. Они и вынесли «лист» патриарха, адресованный церковным властям и жителям Нижнего Новгорода и датированный 25 августа 1611 года. Патриарший призыв к нижегородцам имел главной целью воспрепятствовать вступлению на престол сына Марины Мнишек. Для этого патриарх предлагал организовать переписку между городами. «Отнюдь Маринкин на царьство ненадобен: проклят от святого собору и от нас», – анафемствовал патриарх из своего заточения. Он хорошо знал, что под Москвой стоят в основном «вольные казаки» и что их возможным претендентом на царский престол был даже не удостоенный здесь имени сын Марины Мнишек. Со всей силою убеждения патриарх обрушивался с проклятиями на Марину и ее сына, ставших как бы воплощением всех бед и несчастий Московского государства.
Это был отложенный смертный приговор «царевичу» Ивану Дмитриевичу. Новое земское ополчение собиралось в Нижнем Новгороде, уже зная, что ни у Марины Мнишек, ни у того, кто хоть в какой-то мере был связан с поляками и литовцами, не могло быть никаких перспектив в Московском государстве. Как и в начале Первого ополчения, призыв патриарха Гермогена упал на подготовленную почву. Нарушенное казаками равновесие земских сил должно было как-то выправиться, и путь к этому лежал через организацию нового движения, не признающего никаких прав Марины Мнишек и ее сына на русский престол.
Во главе собиравшихся в Нижнем Новгороде сил встали нижегородский земский староста Кузьма Минин и стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский [457]. «Программа» нового ополчения была прямо враждебна Марине Мнишек и ее сыну. Отвечая на призыв патриарха Гермогена, земские силы еще в августе 1611 года договорились «по казачью выбору того проклятаго паньина Маринкина сына на государство не хотети». В грамотах, рассылавшихся нижегородским ополчением по городам, начиная с декабря 1611 года, об этом говорилось еще резче. Глава ополчения князь Дмитрий Михайлович Пожарский и собравшиеся с ним ратные люди приглашали всех «быти в одном совете и ратным людем на полских и литовских людей идти вместе», чтобы предотвратить казачье «воровство» именем «Маринкина сына». Мотив непризнания сына калужского Вора стал едва ли не главным для объединения земских сил в нижегородских грамотах того времени: «Многие покушаются, чтоб панье Маринке с законопреступным сыном ея быти на Московском государьстве, с ложным вором, антихристовым пред отечем, что им волю отца своего сатаны исполнить и грабежам и блудом и иным неподобным Богом ненавидным делом не престать».
Таких обвинений за время Смуты не удостоился никто. Вся ненависть, накопившаяся со времени появления первого «царевича» Дмитрия, теперь изливалась на последнего «царевича» Ивана. На этом рубеже ополчение, даже еще не выступив из Нижнего Новгорода, уже заявляло о своей готовности к битве, невзирая на заслуги тех, кто находился в этот момент в подмосковных «таборах»: «И которые люди под Москвою или в которых городех похотят какое дурно учинити или Маринкою и сыном ея новую кровь похотят всчать, и мы дурна никакого им учинить не дадим». Наряду с сыном Марины Мнишек в нижегородском ополчении сразу же отвергали («до смерти своей… не хотим») две другие кандидатуры на русский трон – псковского «вора Сидорку» (также именовавшего себя «царем Дмитрием Ивановичем») и короля Сигизмунда III.
Марину Мнишек обвиняли также в посылке из Коломны «со смутными грамотами» в Астрахань и «в Кизылбаши», то есть Персию: «А писала она в Кизылбаши о смуте ж, хотя всчать новую кровь». Списки с этих грамот, перехваченных с гонцами Марины Мнишек, нижегородцы послали в Ярославль и Кострому, но их текст не сохранился. Видимо, настолько сильна была уверенность в жгучем желании Марины Мнишек продолжать Смуту и проливать кровь в Московском государстве, что по всем городам предупреждали: «И вам бы к Москве ко всей земле писати, чтоб они про такие Маринкины воровские заводы сыскали, чтоб в Московском государстве новой крови не всчала. А к вам будут учнут приходить с Коломны от Маринки какие смутные грамоты, и вам бы им однолично не верити и стояти бы вам в твердости разума своего крепко и неподвижно» [458].
Другие грамоты с призывом помочь остававшимся под Москвой ратным силам рассылались из Троице-Сергиева монастыря. Еще С. Ф. Платонов подметил, что по своей тональности они отличались от призывов патриарха Гермогена и звали не на борьбу с казаками Заруцкого, а напротив, к соединению всех земских сил: «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства» [459].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.