Нордерней
Нордерней
Я оказался в Берлине. Это был 1922 год.
Берлин большой, в нем много парков. Широкие улицы в центре города. На них много рядов деревьев.
Асфальт, который был тогда для меня нов.
Метро, внутри не облицованное, с серой мездрой бетона.
Большая бутылка из неоновых трубок наливает в небе в неоновый бокал вино.
Я был одинок за границей, ездил к Горькому.
Бывал у него во Фрейбурге. Пересекал Германию в тот момент, когда французские войска вторгались в нее карательными своими отрядами. Я путался в поездах.
У Алексея Максимовича квартира в пустой гостинице, кругом молодой сосновый лес.
Пусто, снега. Я писал «Zoo».
В Берлин приезжал Маяковский с Бриками. Потом они уехали, и Маяковский остался один.
Очень скромная комната, и в ней довольно много вина, из каждой бутылки выпито очень мало. К вину у него было только любопытство.
А рядом Дом искусств. В нем бессмертный Минский, который был дедом уже декадентам. Тут Пастернак приехал и Есенин.
Есенина я видел первый раз у Зинаиды Гиппиус. Зинаида – подчеркнутая дама, с лорнетом, взятым в руку нарочно.
Она посмотрела на ноги Есенину и сказала:
– Что это за гетры на вас надеты?
– Это валенки.
Зинаида Гиппиус знала, что это валенки, но вопрос ее обозначал осуждение человеку, появившемуся демонстративно в валенках в доме Мурузи.
История появления Сергея Есенина, человека очень одинокого, прошедшего через нашу поэзию трагически – история эта такова.
Детства Есенина я не знаю, но когда я первый раз увидал этого красивого человека, он уже знал Верхарна.
Тогда прошумел Сергей Городецкий, издавший «Ярь». Книга очень большая. Хлебников ходил с нею.
Городецкий передвинул возможности поэзии и потом смотрел на занятые области несколько растерянно.
Один друг Есенина был человек, любующийся своей хитростью. Он взял два ведра с краской, две кисти, пришел к даче Городецкого красить забор. Взялись за недорого. Рыжий маляр и подмастерье Есенин.
Покрасили, пошли на кухню, начали читать стихи и доставили Сергею Митрофановичу Городецкому удовольствие себя открыть.
Это был необитаемый остров с мотором, который сам подплыл к Куку: открывай, мол, меня!
Открылись, демонстрировались в Тенишевском зале, читали стихи, а потом играли на гармониках.
Занятие это, конечно, неправильное, потому что они не были гармонистами. Представьте себе, что поэт-интеллигент, прочитавший стихи, потом играл бы на рояле, не умея.
Ходил он в рубашечке, Есенин, и Маяковский об этом написал так:
«Есенина я знал давно – лет десять, двенадцать.
В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиком. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже написал нравящиеся стихи, и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
– Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде:
– Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… Мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…»[63]
Поэтом, не зная поэзии, сделаться нельзя, нельзя открыться поэтом.
Разговор с Зинаидой Гиппиус вел Есенин уже в пиджаке. Есенин не пригодился Гиппиус.
Вообще она тогда соглашалась броситься в народ.
Как потом многие бросались в пролетариат.
Но валенки Есенина были демонстрацией, они были при пиджаке и обозначали неуважение к Гиппиус, нарушали парадную форму.
Гиппиус тогда занималась политикой всерьез и переписывалась с Петром Струве.
Дальше шли рассуждения о том, что кооперативное и религиозное движения могут идти рука об руку.
Есенин с валенками был непочтителен.
В данный момент он должен был прийти в дешевых городских ботинках, и потом Гиппиус дала бы ему на ботинки подороже.
Жизнь Есенина пошла иначе, он писал свои стихи, писал стихи хорошие.
Он понадобился есенинцам, разного рода кусиковцам, которые в нем видали возможность полулегальной оппозиции. Крестьянская, видите ли, стихия бунтует.
Познакомили Есенина с Дункан, с женщиной тоже очень талантливой, прожившей большую жизнь, не очень счастливой и коллекционирующей людей.
Есенин поехал за границу. Он был шумен, как рекрут, которого наняли на подмену. Я помню потом разговор про Америку, про Чикаго с красным лифтом и, кажется, черным ковром в гостинице «Нью-Йорк», лифт лимонного дерева, ковер в коридоре палевый.
И все.
А слово «железный Миргород», с автомобиля найденное слово, когда ветер обдул, – правильное слово.
Потом видал Есенина в Москве. Он смотрел как сквозь намасленное стекло.
И тогда в Берлине он был уже напудрен, он шумел и удивлял Дункан легкостью русских на руку.
Маяковского он не любил и рвал его книги, если находил в своем доме, и между тем это был прекрасный поэт, дошедший до читателя. Это был поэт, любящий свой язык. У него были корзины со словами на карточках. Он раскладывал их.
Он был действительно подмастерье народа-речетворца.
Среди легко теряющих родину людей в Берлине был русским Белый Андрей с седыми волосами.
Загорелый, ходил он по Берлину, заложивши руки за спину.
Он жил летом в маленьком немецком курорте Свинемюнде.
Сам гладил белые штаны, потерял связь с антропософскими тетками. Их речь была невкусна, с ними было не о чем говорить после Советской страны. Белый сидел дома перед спиртовкой, на которой грелся чайник, ездил к Горькому.
Он танцевал в нарочито плохо освещенных берлинских кабаках, тосковал, пил вино.
Крепкий, с глазами, которые казались светлее лица, был он молод, хотя волосы уже совсем седые.
Весь ветер русской поэзии был в Советской стране, и Маяковский был сам как парус,
Есенин и Белый тосковали по-разному в Берлине.
Весь Берлин в девять часов закрывает дверь.
В общем, люди сидят дома.
Не знаю, кто это оказывается в кабаках: берлинцы вечером дома. Тогда они были очень вытоптаны французами, из них сосали по два вагона угля в минуту, их двигатели и дизели положили под паровые молоты, у них увезли молочных коров.
Они мужественно старались не умирать. Американцы, французы приехали в Берлин жить на дешевые деньги.
Немцы сидели дома, воспитывали военных собак, вечером выходили их прогуливать.
На окраинах стояли закопченные фабрики, там не было зелени.
В то время в Берлине были еще извозчики. Они уже исчезали, как исчезают сливы зимой. По улицам ездили такси с электромоторами, тоже уже старомодные. Вокзалы Берлина огромны и устарели. Поезда отходят часто, на вокзалах люди не скапливаются.
В Берлине лежит треугольное сердце грандиозного железнодорожного парка. Отсюда бегут пути по всему миру. Уезжал. Поезд несся, раскачиваясь, как пьяный.
Гудели пути, положенные на чугунные шпалы.
Поезд распарывал пейзаж, как коленкор.
К берегу земля ровнеет, канавы расчерняют землю полосами, на берегу канав деревья пользуются сравнительной сухостью. Берег канавы утолщен выброшенной землей.
Нордерней, как видно из его имени, остров в Северном море.
Он – след многих волн, несущих песок. Он – след ветров, несущих песок с берега. Он – один из той группы островов, которые тянутся прерывистой линией вдоль берега.
Итак, это – дюна.
Здесь ничего не сеют.
Передняя, лобовая сторона Нордернея одета по откосу камнем, перед откосом – песок, уходящий в отдаленное, сердитое, обжигающее Северное море.
В тесном ряду стоят отели. В них музыка.
Отели совершенно городские, за ними узенькая улочка, чистенькая мостовая, несколько лоскутов цветов и магазины, в которых продают только ненужное.
Ювелиры, тоже особенные, продают жемчуг барокко и цветные камни. Впрочем, я в этом не специалист.
Итак, гостиницы поставлены почти что на волне.
Чуточку песку под фундаментом.
На дюне растет несколько бледно-зеленых ив. Их листья и ветки протягиваются в ветре.
За спиной острова неширокий кусок моря и низкий берег материка.
Из гостиницы видно, как идут с Атлантического океана высокие, тихие, не гремящие волны.
Дует ветер и обжигает людей бронзой – это высоко ценимый океанский загар. В Берлине его подделывают и продают в бутылках для людей, которые принуждены загорать на озерах пригорода.
В море ходят рыбацкие лодки. Там, у горизонта, проходят пароходы, идут туда, к Гамбургу, уронить якорь, выпустить длинную цепь в речную воду огромного порта.
А здесь соленое море без пристанища.
Уплывать, купаясь в этом море, не надо: оно уносит.
Встретились здесь с Маяковским.
Он молодой, как будто шестнадцатилетний, веселый, весь в ветре.
Я тогда носил светлый коверкотовый костюм, потому что был влюблен. Маяковский относился сочувственно-иронически к этой болезни.
Мы не умели танцевать.
Они танцевали в отеле с другими.
За нами были отели, которые здесь – как везде.
Только подают разрубленных больших крабов.
А мы ловили крабов, но не имеющих торгово-промышленного значения, простых граждан моря, в волнах.
Мы ловили в море крабов, убегая за волной по песку.
Крабы бежали боком.
Мы играли с волнами, убегая далеко и ставя в воду камни.
Океанская волна приходила, взбегала на берег. Это тройная волна прилива. Проходит одна мимо берегов Скандинавии. Мимо Шотландии – другая. И через Ла-Манш – третья.
Они сливаются в один прилив.
Потом в отлив уходят вспять разными дорогами.
Был ветер, брызги моря на платье высыхали быстро, оставляя серые соленые края. Мы пробегали за волной по мосткам для лодок и возвращались с другой волной.
Большое, не согретое даже солнцем море качалось между Европой и Америкой.
Океанское солнце грело.
Серый, – нет, не серый, кремовый коверкотовый костюм, костюм влюбленного человека, притворяющегося непорочным ангелом, костюм легко повреждаемый, придавал всему этому характер азартной игры.
Маяковский играл с морем, как мальчик.
Потом мы уезжали, опаздывали на поезд, и Володя бежал за паровозом, и я с ним.
Мы задерживали поезд, хватая его чуть не за ноздри. Удержали.
Они поспели на поезд.
На этом событии я разбил часы.
Многое было тогда – и неудача любви, и тоска, и молодость.
Память выбрала море и ветер.
У большого чужого, ветром режущего губы моря кончалась наша молодость.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.