1. ЭДИНБУРГ. ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ШОТЛАНДСКОГО ГЕНИЯ
1. ЭДИНБУРГ. ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ШОТЛАНДСКОГО ГЕНИЯ
В первой половине XIX века, пожалуй, только один шотландец превосходил мировой славой Адама Смита. Это был, конечно, Вальтер Скотт.
Ему было 19 лет, когда умер Смит. Но, как, возможно, помнит читатель, Скотт был школьным другом Смитова племянника и воспитанника Дэвида Дугласа и потому бывал в доме старого философа. Позже Скотт был близок со многими членами эдинбургского кружка ученых и писателей, хорошо знавших Смита, особенно с Адамом Фергюсоном и Дагалдом Стюартом.
Великий романист был также историком Шотландии и летописцем своей эпохи. Ему мы обязаны некоторыми подробностями жизни Смита в последние годы. Эти подробности носят, правда, довольно анекдотический характер, как приведенная выше история ссоры Смита и Джонсона. Тем не менее они очень интересны.
В 1808 году Вальтер Скотт писал, сожалея о судьбе одного молодого поэта, что «акцизное управление… это как бы ultimus domus[62] шотландского гения: Бернс, Адам Смит, Гарри Макензи, все кончили тем, что сели за конторку таможни».
С Бернсом Смит не был лично знаком, хотя много слышал о молодом поэте в последние годы своей жизни. Макензи, известный в свое время писатель, был его другом.
Последние двенадцать лет жизни Смит провел в таможенном управлении Шотландии, в обществе незначительных чиновников.
Это не была синекура. Смит ходил на службу регулярно и проводил там долгие часы. Осенью 1787 года, обещая приехать в Глазго, он пишет, что удобнее всего это сделать на рождество, когда у него будет пять или шесть законных свободных дней. Но, продолжает Смит, его аккуратность позволяет ему считать себя вправе в крайнем случае взять в любое время отпуск на неделю.
Он ведал сбором таможенных пошлин и акциза на соль. Дело было однообразное и казенное: рассмотрение жалоб купцов, назначение мелких чиновников, составление отчетов, переписка с Лондоном. Контора как контора…
Каждое утро в один и тот же час на Хай-стрит можно было встретить прямого, бодрого старика, или скорее пожилого джентльмена, шагающего с неизменной бамбуковой тростью на правом плече. Одет он был всегда просто и аккуратно, чуть-чуть старомодно. Широкополая треугольная шляпа и палка на плече придавали ему несколько воинственный вид, но обитатели верхних этажей высоченных домов, мимо которых он проходил, особенно дети, знали, что мистер Смит на самом деле человек добрый и мягкий.
Если он не замечал поклонов, на это не обижались. Рассеянность мистера Смита была известна всем; она стала такой же достопримечательностью города, как старый королевский замок и вспыльчивость профессора Фергюсона.
Его привычка говорить с собой и улыбаться своим мыслям еще более укрепилась. Он сам рассказывал, что однажды слышал, какими замечаниями по-шотландски обменялись по его адресу две уличные торговки.
— Бог мой! — сказала одна и сочувственно покачала головой. — Вот бедняга!
— А ведь прилично одет, — заметила вторая, подразумевая: не странно ли, что его одного отпускают из дому?
А вот один из рассказов Вальтера Скотта, как обычно, обстоятельный и колоритный.
Таможенное управление держало швейцара, представительного мужчину в длинной красной ливрее. Согласно правилам в дни заседаний совета, состоявшего из пяти таможенных комиссаров, швейцар, держа в руках семифутовый жезл, должен был отдавать этим жезлом салют каждому комиссару, а затем торжественно сопровождать его до дверей зала заседаний.
Смит видел эту процедуру много раз и привык к ней. Но однажды, войдя в подъезд, он задумчиво посмотрел на привратника и вдруг стая копировать все его движения, используя вместо жезла свою трость. Швейцар вытянул вперед жезл, держа его обеими руками. Смит сделал то же самое, как рекрут, которого муштрует старый сержант. Не зная, что и думать, служитель отступил на шаг и приставил жезл к ноге. Но Смит, вместо того чтобы пройти мимо него на лестницу, встал напротив точно в такой же позе. Разумеется, все это происходило в полном молчании.
Тогда швейцар, окончательно сбитый с толку, стал первым подниматься по лестнице, подняв жезл. Смит последовал за ним. Дойдя до дверей зала, владелец жезла опять отступил и поклонился высокому должностному лицу. Он получил в ответ точно такой же поклон и пошел вниз по лестнице, изумленно бормоча себе что-то под нос. Только тут чары спали, и Смит как ни в чем не бывало вошел в зал.
Шотландский мемуарист Александр Карлайл пишет о Смите, возможно, несколько преувеличивая: «В обществе он был самым рассеянным человеком, какого я когда-либо видел. Находясь в большой компании, он шевелил губами, говорил c собой и улыбался. Если его пробуждали от этой задумчивости и возвращали к теме разговора, он тотчас начинал разглагольствовать и не останавливался, пока не выскажет, притом чрезвычайно умно и искусно, все, что он знает по данному вопросу».
Тем не менее в узком кругу он был прекрасным собеседником, очень доброжелательным и внимательным, кроме моментов рассеянности. Смит умел не только говорить, но и слушать. В его беседе не было сочности и блеска доктора Джонсона, не было неизменной иронии Юма. Речь его была деловита, основательна, точна. Он понимал и ценил юмор, но отпускал его в ограниченных дозах и в своей серьезной манере. Макензи говорил, что за полчаса беседы он мог высказать столько дельных мыслей, что хватило бы на целую книгу.
Познания его в самых разных областях и память были удивительны. Вдруг могло оказаться что он неплохо разбирается в военно-морской тактике, начитан в фортификационном искусстве и знает много любопытных подробностей о жизни американских индейцев.
При всей своей мягкости и доброжелательности Смит мог быть, если нужно, достаточно тверд в своем мнении, хоть и очень вежлив. Автору, пославшему ему на отзыв свое сочинение, он писал: «Я надеюсь, вы простите меня, если я позволю себе сказать вам, что я не могу обнаружить в нем те оригинальные вещи, которые, как вы, по-видимому, полагаете, оно содержит».
О поселении и первых годах в Эдинбурге нам в виде редкого исключения рассказывает сам Смит. В письме к датчанину (1780 г.), которое уже цитировалось выше, он пишет:
«В течение четырех лет после этого (после приезда в Лондон в 1773 году. — А. А.) Лондон был главным местом моего жительства. Там я завершил и опубликовал свою книгу. Затем я вернулся в прежнее место своего уединения — в Керколди — и занялся писанием другой работы — об изобразительных искусствах. В это время хлопотами герцога Баклю я был назначен на мою теперешнюю должность, которая, хоть и отнимает довольно много времени, вместе с тем легка и почетна и достаточно обеспечивает меня при моем образе жизни. Получив назначение, я предложил отказаться от пенсии, которая была закреплена за мной опекунами герцога Баклю, прежде чем я отправился с ним за границу, и затем подтверждена его светлостью, когда он достиг совершеннолетия. Я считал, что не имею более оснований получать эту пенсию. Но его светлость сообщил мне через своего казначея, к которому я обратился с предложением вернуть обязательство, что, хотя я посмотрел на это дело с точки зрения своей чести, я не посмотрел на него с точки зрения его чести, и что он не допустит подозрений, что он добился должности для своего друга лишь ради того, чтобы освободиться от бремени такой пенсии. Таким образом, в моем нынешнем положении я настолько богат, насколько мог бы желать. Единственная вещь, о которой я сожалею, — это помехи в моих литературных занятиях, неизбежно вызываемые обязанностями службы. Несколько работ, которые я намечал, вероятно, будут продвигаться гораздо медленнее, чем было бы при других условиях».
О том, как продвигались в Эдинбурге литературные труды Смита, мы уже в общем знаем.
Он только с трудом успевал готовить новые издания своих сочинений. Для развития экономической науки Смит после 1776 года практически ничего не сделал. Более того, возникает впечатление, что он к этому и не стремился. С созданием «системы» он, видимо, считал свою миссию выполненной и в крайнем случае ограничивался тем, что добавлял куски в новых изданиях «Богатства народов». Но эти добавления представляют собой лишь свежие иллюстрации к его идеям.
Хотя Адам Смит написал две большие книги и довольно много разной мелочи, для нашего времени он остается человеком одной книги. Мало кто слышал об остальных его сочинениях, и это нельзя признать несправедливым.
Его работа об «изобразительных искусствах» и опыты по истории культуры остались в набросках. Даже набросков почти не осталось от его трудов в области истории литературы и литературной критики, о которых в одном из писем сообщает Макензи[63].
Впрочем, об этом едва ли надо жалеть. Дело в том, что литературные вкусы Смита в 80-х годах были примерно такими же, как и в 40-х, когда он занимался литературой почти профессионально. Но после появления романов Ричардсона, Филдинга, Смоллетта, Голдсмита, Стерна и даже того же Макензи его строгий классицизм был безнадежно консервативен и просто неуместен. Весьма вероятно, что он никогда и не читал этих авторов, уже составлявших славу английской литературы. Во всяком случае, их романов (за исключением одного дареного томика Макензи) не оказалось в его большой библиотеке.
По словам человека, много беседовавшего со Смитом на литературные темы, он высказывался так: «Обязанность поэта состоит в том, чтобы писать, как подобает джентльмену. Я не люблю этот безыскусственный язык, который ныне считают уместным называть языком природы, простоты и так далее».
Вероятно, Бернс ему нравился не столько как поэт, сколько как шотландец.
Его кумирами по-прежнему оставались древние, а в английской литературе он видел мало прогресса после Драйдена и Поупа. Он вообще, видимо, плохо чувствовал художественную прозу и считал ее «низким жанром». Совершенно не принимал всерьез он романы Дефо и Свифта.
Смит презирал журналистику и с необычной для него желчностью отзывался о сплетничестве и злословии печати.
Если задать вопрос, почему Смит все же пошел в чиновники, ответ, мне кажется, должен быть самый тривиальный: из-за жалованья.
Уже почти пятнадцать лет он жил на деньги герцога Баклю. Правда, пенсия была закреплена за ним пожизненно. Но это было стеснительно и, если подумать, не очень этично. Кроме того, 300 фунтов в год, казавшиеся ему в свое время большим богатством, теперь выглядели довольно скромно. Живя один в Лондоне, он тратил не меньше 200–250 фунтов в год. Да поездки, да дом в Керколди, да книги!
Кроме того, когда началась Американская война и шотландские купцы попали в трудное положение, один глазговский друг попросил у него в долг, уверяя, что иначе ему грозит банкротство. Смит не смог отказать, а теперь не хотел взыскивать по векселям, хотя срок их давно истек.
Не мог он и вернуться в университет. В Глазго вакансий не было, да ему вовсе и не хотелось вновь впрягаться в профессорскую лямку.
Был и еще один трудный вопрос: где поселиться? В свое время, когда Юм задал ему этот же вопрос, он без колебаний дал ответ: Лондон! Можно время от времени бывать в Шотландии, но постоянно жить надо в столице. Юм не последовал совету и, пожалуй, думал теперь Смит, правильно сделал. Он счастливо прожил свои последние годы и умер среди искренних друзей, а не среди лондонской литературной черни. Теперь Лондон не привлекал и его самого. К тому же нечего было и думать перевозить туда миссис Смит, а оставлять ее одну он больше не мог.
Но Смит вовсе не хотел и доживать свой век в Керколди. Шести лет добровольного заточения казалось ему вполне достаточным. Оставался Эдинбург, город, о котором еще Бен Джонсон, современник Шекспира, сказал: «Шотландии сердце, Британии око второе».
Открывшаяся весной 1777 года, когда он был в Лондоне, вакансия таможенного комиссара Шотландии разрешала все эти трудности. Смит мог рассчитывать на избавление от неловкой зависимости от герцога и получить возможность жить в Эдинбурге, среди приятных ему людей. Он написал матери, она ответила, что согласна переселиться. Согласие кузины Джейн подразумевалось.
Оставалось только добиться назначения. Это сделали Баклю, Уэддерберн, лорд Мэнсфилд и еще кто-то. В начале февраля 1778 года в Керколди он с облегчением получил официальную бумагу о назначении…
Свою 55-ю годовщину Смит празднует в Эдинбурге, в только что снятой и устроенной квартире в Панмур-хаузе. Он мог бы позволить себе снять небольшой особняк в новом городе, который вырос за последние годы по ту сторону Норт-лох. Но с Кэнонгейт и Хай-стрит связано слишком много приятных воспоминаний. К тому же в Панмур-хаузе, к которому со стороны холма примыкает большой сад, он не чувствует неприятных сторон старого города, если не считать мерзких запахов, иногда добирающихся до его окон.
В это теплое майское воскресенье здесь собрались все его старые друзья: Блэк, Робертсон, Фергюсон, Блейр и еще несколько человек. Даже 80-летний лорд Кеймс прибыл в своем портшезе. Смит внимательно приглядывается к молодым людям, которых он еще мало знает: Гарри Макензи, Дагалду Стюарту. Давно он не был в такой приятной компании, думает Смит. Надо сделать воскресные ужины регулярными. Он может теперь себе позволить угощать друзей часто и хорошо. Таковы некоторые преимущества приличного дохода.
Смит говорит себе, что он должен считать себя счастливым, и, в сущности, он счастлив.
Ему удалось спокойно завершить свой многолетний труд. Успех книги теперь уже не вызывает сомнений.
Он здоров и бодр и иногда позволяет себе подумать, что, чего доброго, проживет еще лет пятнадцать, а то и двадцать.
У него нет врагов, о которых стоило бы говорить, а близкие и искренние друзья, безусловно, есть.
Обо всем этом Смит думает, рассеянно кладя себе в стакан с чаем один кусок сахара за другим. Кузина внимательно наблюдает за ним, но, видя, что он не остановится, пока не достанет из сахарницы последний кусок, со смехом возвращает его к действительности. Он с изумлением видит, что в стакане у него не чай, а сахарный сироп.
Миссис Смит довольна. Ей нравится в Эдинбурге, нравится это оживление в их доме, нравится больше всего, что сын опять при ней. Она стала плохо слышать, и домом уже управляет в основном кузина. Хозяйство ведется, как в Глазго и как в Керколди, строго и расчетливо. К богатству миссис Смит и мисс Дуглас уже трудно привыкать. Смит просил купить для сегодняшнего ужина деликатесы. Женщины для вида немного поворчали, но все сделали: его слово для них закон.
Правда, он уже не единственный мужчина в доме. За столом со взрослыми сидит 9-летний белокурый мальчик. Дэвид — сын полковника Дугласа из Стрэтендри, кузена Адама Смита и родного брата кузины Джейн. Он будет учиться в Эдинбурге и жить у них.
Смит не сразу привыкает к ребенку в доме: ведь этого никогда не было. Но скоро Дэвид становится для него совершенно необходим. Когда мальчик уезжает летом домой, Смит ощущает ужасно неприятную пустоту и берет с собой больше, чем обычно, печенья для ребятишек с Хай-стрит. Более всего он, кажется, любит получать письма от Дэвида и читает их всем домочадцам, включая кухарку, горничную и старого слугу, который сменил храброго Роберта Рида, уехавшего в Канаду.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.