Глава двадцать шестая Преступление и наказание

Глава двадцать шестая

Преступление и наказание

Иногда я ездил с Аллой в те города, где у нее были гастроли. Это случалось редко, но если концерты проходили в Таллине, Киеве, Ялте или любимой мною Одессе, не мог отказать себе в удовольствии.

Незадолго до гастролей в Одессе я показал Алле замечательное стихотворение опального при советской власти поэта Осипа Мандельштама:

Жил Александр Герцович,

Еврейский музыкант,

Он Шуберта наверчивал,

Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,

Заученную вхруст,

Одну сонату вечную

Играл он наизусть…

Пугачева сочинила на эти стихи мелодию. Хотя сначала немного посопротивлялась: «Да кому это надо? Про евреев…» Пришлось объяснить, что реверанс в адрес гонимого народа хорошо воспримется интеллигенцией, которая задает тон в общественных настроениях. Она стала исполнять эту песню в концертах, правда, заменив слово «еврейский» на «чудесный». Ну, о ее страсти к переделыванию классиков на свой лад я уже упоминал.

Оказавшись с Аллой в «Жемчужине у моря», как часто называют этот город, я размножил клавир и стал разносить его по лучшим ресторанам. Приходил и шептал заговорщицким тоном: «Есть новая запрещенная песня из репертуара Пугачевой». При слове «запрещенная» лабухи делали стойку. И через пару дней вся мыслящая Одесса, сидя по вечерам в питейных заведениях, слушала песенку про еврейского музыканта и рассуждала:

— Наконец-таки эта Пугачева «расшифровалась». Я всегда говорил, шо она никакая не Пугачева, а Алиса Циммерман…

— А я вам больше скажу: она уже подала документы на выезд! И в Одессе у нее прощальная гастроль… Ой, надо сходить, пока она еще тут…

На «прощальных» концертах Пугачевой в Одессе был полный аншлаг.

Я уже писал, что официально Алла получала ничтожно мало, а заработать хотела, как всякий нормальный человек. И рядом с ней постоянно крутилось разное жулье, устраивавшее «левые» концерты. Случалось это достаточно редко — раз в полгода, а то и раз в год.

Однажды ей предложили дать несколько концертов на стадионе в Симферополе за «дополнительный» гонорар. Он не был каким-то огромным. Ну, может, тысяча рублей или около того. Пугачева согласилась на предложенные условия, и мы договорились, что я тоже приеду в Крым, чтобы сделать ее фотосессию в новом образе.

Алла улетела в Симферополь на самолете, а я посадил в свои «Жигули» Славу Манешина, который к этому времени стал ее личным фотографом, и мы покатили на юг, обсуждая по дороге, как по-новому представить публике Пугачеву. Сошлись на том, что вместо распущенной рыжей гривы, к которой все уже привыкли, нужно снять ее с гладко зачесанными назад волосами. Устроить фотосессию мы решили в Ялте, а заодно немного там отдохнуть.

Приезжаем в Симферополь, и тут оказывается, что Алла должна давать целую неделю по пять концертов в день! И весь Крым и вся Украина уже стоит на ушах. Людей из городов и сел свозят автобусами на тридцатитысячный стадион. А на такое количество выступлений никакого голоса не хватит. Но «жучки» подготовились — записали фонограмму с паузами между песнями, в которых певица могла обратиться к зрителям с проникновенным текстом, создавая иллюзию «живого» концерта.

Нам с Манешиным делать в Симферополе оказалось нечего — разве что слоняться по стадиону. И там я впервые увидел воочию, как действует механизм отъема денег у государства. В чем была суть? В так называемом «сжигании билетов».

Подпольные администраторы заявляли в официальных документах, что на каждом концерте было две-три тысячи зрителей, а на самом деле их собиралось в десять раз больше. «Непроданные» билеты как бы сжигали по акту, но на самом деле продавали, а разницу присваивали.

Самым захватывающим моментом в этой афере был дележ полученных денег. Я не помню точно, сколько стоили тогда билеты, кажется, три-пять рублей. По-любому, со стадиона за один концерт выходило не меньше ста-ста пятидесяти тысяч. Государству сдавалась десятая часть. «Излишки» нужно было сразу же поделить и увезти с глаз долой.

Однажды я случайно зашел в служебное помещение под трибунами (а меня, как «своего», всюду пропускали) и увидел фантастическую сцену. На бильярдный стол вывалили гору денег высотой в метр — выручку за один концерт. Рядом стояли очень нервные люди. Один из них засовывал палку в середину денежной кучи и резко дергал ее вверх. Деньги распадались на две части. Каждую из них тоже делили палкой. Очень быстро — вжик, вжик. В результате получалось четыре кучи денег. Участники дележа моментально сгребали купюры в пластиковые пакеты, торопливо уминая рубли, трешки, пятерки, десятки, и разбегались в разные стороны. Одна четверть, думаю, шла городским властям, вторая — милиции, третья — руководству стадиона, четвертая — администратору, организовывавшему гастроли. Что-то перепадало певице и ее ансамблю. Но солистка и музыканты получали сущие гроши по сравнению с остальными.

Изумленный увиденным, я зашел в гримерку к Пугачевой. Она переодевалась после концерта:

— Пугачевочка, ты знаешь, какие на тебе деньги зарабатывают?

— Не знаю и знать не хочу, — ответила Алла. — Я договорилась на определенную сумму. Увеличивать ее мне никто не будет. И потом, согласись, тысяча рублей при ставке восемь рублей — совсем неплохо.

Когда симферопольские концерты закончились, мы поехали в Ялту и сняли там Аллу в новом образе.

Прошло несколько месяцев. И вот однажды в нашей московской квартире появляется концертный администратор Аллы — не просто бледный, а зеленый от страха. Со словами: «Алла Борисовна, я из прокуратуры. Они требуют вашей крови» — он падает на стул. Ноги его не держат.

Аллу начинают тягать на допросы. И меня туда приглашают — как свидетеля. Я объясняю:

— Пугачева — моя жена. Никакого отношения к ее концертной деятельности я не имею.

— Хорошо, но вы были в Симферополе?

— Был.

— Видели, что творилось на стадионе?

— Не помню, к публике не приглядывался. Я смотрел на любимую девушку и слушал, как она поет.

— Но стадион был полон?

— Этого тоже не помню…

— А сколько она там заработала?

— Не знаю.

В общем, косил под дурачка. Но, я действительно, не имел отношения к деньгам Пугачевой. Она распоряжалась ими сама. Был у нас, конечно, семейный бюджет, но все ее «левые» заработки шли в так называемый «фонд Кристины».

Алла говорила: «Сашечка, ты же понимаешь, что такое жизнь эстрадной певицы. Завтра я могу потерять голос, с ним и все доходы, а мне нужно дочку воспитывать. Давай сделаем так: все эти „левые“ деньги моя мама, Зинаида Архиповна, будет класть на специальный счет для Кристины».

Я даже не знал, какая сумма на нем лежит. В принципе, моих заработков нам хватало.

И вот меня опять вызывают в прокуратуру и так ехидно говорят:

— Мы хотим освежить ваши воспоминания, Александр Борисович, раз у вас так плохо с памятью.

И кладут на стол пачку фотографий. На каждой — круговая панорама симферопольского стадиона, до отказа забитого людьми. Там же, в кадре — большие городские часы и человек с газетой, на которой видна дата. Таким образом, они сняли каждый из тридцати концертов! Фотки производили сильное впечатление. Прокуратура зашла с козырей. Очевидно, ребятам из этой структуры доли со стадионов не досталось.

— Хорошо работаете, — с искренним восхищением говорю я.

— А вы были на этих концертах? — Я же вам говорил: был. Но смотрел только на Аллу. Не отрываясь.

От меня отстали. Потом я узнал, что прокуратура занималась гастролями Пугачевой не только в Симферополе, но и еще в двух или трех городах. Самый громкий процесс состоялся в Иркутске. За все «ответил» Саша Авилов, руководитель ее ансамбля «Ритм». Он получил четыре года. Пугачева приезжала на суд, возмущалась, но это был не более чем красивый жест. Алла понимала, что на скамье подсудимых могла оказаться она сама. Болдин ведь не зря сказал: «Требуют крови». Посадили Авилова. А он был божий человек. Жил только музыкой и боготворил Пугачеву. Саша отсидел весь срок. А когда вышел, Алла не взяла его обратно к себе в коллектив, он руководил самодеятельностью завода АЗЛК. И рано умер.

Я встречался с Авиловым, когда он вернулся в Москву, и он мне рассказывал о своем житье-бытье на «химии», где отбывал наказание. Это был ад, особенно летом, когда заключенные строили дорогу. Саша раскидывал лопатой перед катком дымящийся асфальт, теряя сознание от жары и чудовищных испарений.

В бараке после работы зеки заваривали себе чифирь — пачку чая на кружку воды. Это был единственный способ как-то забыться. Кипятильники иметь запрещалось, и в кружку опускали опасную бритву. К ней присоединяли проволоку, воткнутую в розетку…

Мне было жаль Авилова. Я-то знал, как все обстояло на самом деле. Саша был не причем. Его просто подставили.

У нас в кино люди тоже боролись за место под солнцем, но чтобы вот так, запросто, взять и посадить человека, сделав его козлом отпущения, — этого нельзя было представить даже в самом кошмарном сне…

Мне не хотелось бы завершать эту главу на такой грустной ноте. Хорошо бы вспомнить что-нибудь веселенькое из поездок на юг. Ну, вот, к примеру…

Как-то раз после концерта в Сочи к Алле за кулисы пришли какие-то люди и пригласили «чайку попить». Она согласилась, думая, что речь идет об обычном банкете. Оказалось — нет.

В Краснодарском крае тогда выращивали замечательный чай. Некоторые сорта предназначались исключительно для высокого начальства. Для того чтобы ответственные товарищи могли продегустировать элитный напиток, в живописной местности построили деревянный «чайный домик». Красивый и добротный, с верандой, откуда открывался изумительный вид на горы и море. Угощения подавали девушки в русских сарафанах.

Мы на эту чайную церемонию взяли с собой нашего «летописца» Манешина. Угостились чайком и отправились гулять по горным тропинкам. Набрели на старинную бочку, наполовину закопанную в землю. «Залезай в нее, Пугачевочка, — предложил я, — давай тебя снимем. Авось пригодится».

Алла стала весело позировать. Получилась серия довольно занятных снимков.