3. Украинский «Буревестник»

3. Украинский «Буревестник»

Необычно хорош был октябрь 1911 года. Вернулось лето, «бабье лето», с ласковым солнцем и благодатным теплом.

Но об осени, о неминуемой поре увядания, всеми цветами радуги возвещали густые леса и перелески, рощи и кустарники, со всех сторон окружавшие тихий Чернигов.

Склоны Болдиной горы давно уже вырядились в пестрый праздничный убор, отмеченный легким золотом пирамидальных тополей и тяжелой багрово-рыжей медью красного дуба. В эту яркую палитру вкраплялись лимонные тона акаций, густая охра вязов, бураковые отливы дикой груши, кумач осин, оранжево-шафранная раскраска боярышника и табачные оттенки татарского клена.

Мягкий октябрьский закат обволакивал мерцающим сиянием тонкие березы – чудесные шандалы из чеканного серебра, щедро увешанные золотыми жетонами.

Скромная усадьба, приютившаяся на тенистой улице сонного городка – Северянской, позолоченная лучами заходящего солнца, оглашалась радостным визгом детворы.

Но вот скрипнула калитка – вернулся с Болдиной горы хозяин. Прежде чем вступить во двор, оглянулся, снял шляпу. Вдали, как обычно, маячил спутник, полицейский агент – «топтун», не спускавший всевидящих глаз с «опасного сочинителя».

Угрюмое лицо Михаила Михайловича, еще издали услышавшего детские голоса, вмиг посветлело. Писатель любил всех этих и крикливых, и застенчивых, и боязливых, и порывистых малышей, приходивших к его детям. Он на них смотрел как на самое счастливое поколение, которому дано будет совершить все не совершенное доныне.

А молодежь, заприметив отца, с радостным криком «тат-ко!» кинулась ему навстречу. Опередил всех самый младший, недавно вернувшийся с отцом из Крыма болезненного вида Роман.[3] Взял из рук отца светлую шляпу и инкрустированную серебром палку – память Капри.

Поднявшись на широкую веранду, густо обвитую диким виноградом, Михаил Михайлович расстегнул верхнюю пуговицу серого пальто-реглана.

Усевшись в плетеное кресло, носовым платком он вытер вспотевший лоб, а затем и пышные, аккуратно расчесанные темные усы.

Ежегодные поездки к Средиземному морю не поправили здоровья писателя. Но его неодолимо тянуло в ту далекую страну.

О чем-то оживленно споря, к веранде приблизились старший сын писателя Юрий и его друг Виталий Примаков.

Не по годам вытянувшийся, голубоглазый, как и мать, Юрий тонким станом походил на отца. Виталий, моложе Юрия на год, был значительно ниже его. Но, сызмальства втянутый в физический труд, Виталий выгодно отличался от своего товарища ладным телосложением. Крепыш, умевший пускать в ход и бойкое слово и бойкий кулак, с широкими плечами и развитой грудью, не дававший спуску гимназическим верзилам – любителям притеснять малышей, он пользовался заслуженными симпатиями всего класса.

– Здоровеньки булы, хлопцы! Как успехи, бравые мушкетеры? – справившись уже с одышкой, спросил Михаил Михайлович. – Небось опять досадили наставникам, хранящим юность вашу?

– Да, сегодня педелям было жарко! – с плохо скрываемой радостью выпалил Юрий.

С малых лет юноша привык видеть в отце старшего друга, к которому можно в любое время прийти и со всеми печалями и со всеми радостями.

– А что случилось, Юрко? – поинтересовался Коцюбинский, пристально всматриваясь в озорное лицо сына.

– Крамола, татко, крамола! И где? На стенах актового зала!

– Прокламация? – с тревогой и радостью в голосе спросил писатель. – Что, опять «Долой царя!»?

– Нет, только несколько строк: «Буря! Скоро грянет буря!»

А Виталий, чуть волнуясь, с горячностью продекламировал:

– Это смелый Буревестник гордо реет между молний…

– Вот и все! – поправив форменную рубаху и чуть передвинув вверх лакированный гимназический ремень, сказал Юрий. – О царе ни слова. А переполоху!..

Скрипнула дверь, и на веранде, с мензуркой в руках, появилась Оксана. Широкоплечая, плотная, в коричневой юбке и кофточке из теплой шотландки, с вьющимися, повязанными темно-вишневой лентой каштановыми волосами, она, чем-то озабоченная, казалась старше своих тринадцати лет. Тепло улыбнувшись отцу, Оксана заставила его выпить лекарство. Тряхнув локонами, ушла в дом.

Необычная молчаливость и замкнутость словоохотливой и по-мальчишески бойкой Оксаны удивили Михаила Михайловича.

– Что случилось? – спросил он, пряча в карман носовой платок. – Ив женской гимназии тревожно?

– Нет, у них тишь и гладь да божья благодать! – ответил Юрий и, посмотрев на дверь, за которой скрылась сестра, перевел встревоженный взгляд на друга. Виталий, насупившись, уселся на приступку, подпер сжатым кулаком подбородок. – Зато у нас потрясли сегодня старшеклассников. И с особым пристрастием Ионю Туровского, Ивана Варлыгу, Николая Григоренко.

– Их таскали к Еленевскому и к Зинину, – угрюмо подтвердил Виталий. – Эта пара вороных поработала сегодня на славу!

Коцюбинский поморщился. Недоброй славой пользовался в городе директор гимназии – действительный статский советник Еленевский, атлетического сложения красавец, кумир светских дам и верная опора самодержавия. Под стать ему был и инспектор, гроза гимназистов, – статский советник Зинин, латинист, истязавший учеников двойками, холостяк, посещавший по субботам дома платной «любви». От «пары вороных» не отставала и «пара гнедых» – математик Булыга и учитель закона божия поп Величьовский, все эти наставники, «хранившие юность» черниговских гимназистов.

А таких, как классный наставник Буров, не дававший в обиду учеников, звавший их к истине и добру, Еленевский долго в гимназии не держал.

– Что ж, – потирая руки, улыбнулся Михаил Михайлович, – наша молодежь видит знамение времени не в «Ключах счастья» Вербицкой, не в «Санине» Арцыбашева, а в «Буревестнике»… Расчудесно!..

За своего первенца Михаил Михайлович был спокоен. Его не пугала мысль о том, что дети, пренебрегши родительским воспитанием, вырастут эгоистами-себялюбцами, для которых собственное благополучие может стать превыше гражданского долга. И он и мать Юрия – Вера Иустиновна, оба занятые большим общественным делом, внимательно следили за ростом и развитием детей, пристально изучали и их наклонности и их друзей. Они радовались в душе, обнаружив, что, начиная с первого класса гимназии, Юрий искал товарищей не среди избалованных сынков черниговской знати. Он тянулся к серьезным, вдумчивым мальчикам.

Юрий и его ближайший друг Виталий не долго увлекались Жюлем Верном и Вальтером Скоттом. Отдав юношескую дань этим авторам, они рано стали интересоваться книгами о восстаниях Спартака, Гарибальди, Емельяна Пугачева, Степана Разина. В тринадцать лет они прочли почти всего Пушкина, Шевченко, Гоголя, Тургенева.

Как и вся передовая молодежь того времени, Юрий и Виталий почитали писателя-бунтаря Максима Горького. Оба хранили широко распространенный литографический снимок автора «Буревестника» – аскетически худого, с волевым блеском умных глаз, с падающими до плеч волосами, в длинной косоворотке, подпоясанной витым шнурком.

И Юрий и его друзья радовались вместе с Оксаной, когда она получила с острова Капри фотокарточку писателя с теплым автографом. В какой-то степени отцовское дарование перешло к дочери. Оксана сама начала писать рассказы, стихи. Автор «Буревестника», ознакомившись с творчеством старшей дочери Коцюбинского, прислал ей на память одну из своих книг и ожерелье из дымчатых темно-сиреневых аметистов.

– Таскали к начальству и нас, подростков, – сорвав золотисто-багровый листок дикого винограда, продолжал Юрий. – Меня, Виталия, Имшенецкого, Муринсона.[4] Учинили допрос похлеще, чем по делу Добычина…

– Что ж им нужно было от вас – юнцов? – с негодованием в голосе спросил Михаил Михайлович.

– Зинин стучал кулаком по столу: «Знаем, откуда ползет зараза – этот дух „Буревестника“!» Забыл, дьявол, как Добычин накрыл его шинелью в раздевалке…

– На меня директор не кричал, – сказал Виталий и затем довольно точно изобразил, как Еленевский картинно расчесывает руками окладистую бороду снизу вверх и вправо-налево. – «Вот твой отец, – внушал он мне, – хороший человек. Всеми уважаемый. И мы его почитаем. А ты юноша…» – Виталий вдруг осекся.

– Продолжай, хлопче, – подбодрил его Коцюбинский. – Советовал не дружить с Юрием, не ходить в наш дом?..

– Наплевать на все его слова! – порывисто вскочил юноша с приступки и, широко раздувая ноздри, как-то по-взрослому выпалил: – А на что у меня голова на плечах, Михайло Михайлович? Но сегодня этот педель, Зинин, все тюфяки вспорет в интернате…

– Голова на плечах… Это не такая уж плохая штука, – усмехнулся Коцюбинский, неторопливо расстегивая и застегивая тонкими пальцами пуговицы светлого пиджака. – Садись, садись, Виталий. Не горячись, дружище. Вот, дети мои. На нашу долю, долю нашего поколения, выпала очень серьезная эпоха. Но вас ждут еще более интересные времена… времена крепких бурь и великих потрясений…