Глава 20 Не успел я оглянуться…

Глава 20

Не успел я оглянуться…

…как пошел в шестой класс. Средняя школа находилась недалеко от моего нового жилища – дома в стиле «крафтсман»[45] постройки 40-х годов, с двумя спальнями и ванными. Он стоял на обрыве, откуда открывался вид на залив Санта-Моника. Отец купил его за бесценок, потому что несколько лет назад во время сильного ливня соседний домик смыло в каньон. Но папа счел, что наш дом вполне надежен, так как прошел испытание ураганом и устоял.

Новая жизнь в пригороде сразу же захватила меня. Мои ровесники постоянно обсуждали видеоигры, бейсбольные карточки и последние события из «Старски и Хитча»[46], а я был в этом полным профаном. Поэтому я поставил себе целью научиться играть в «Outer Space» и почаще смотреть сериалы.

Очень скоро мне стало до боли очевидно, что моя манера выражаться вызывает удивление, а рассказы про Мексику или Топанга-Бич вовсе не помогают завоевать симпатии местных ребят. Они просто смотрели на меня как на сумасшедшего и не заговаривали со мной. А идиллическая фантазия о том, как мы с друзьями гурьбой бредем на занятия, была грубо разрушена новым законом о десегрегации школ[47]. Правда, я шел вместе с соседскими ребятишками по дорожке, как и мечтал, но потом мы садились в автобус и сорок минут ехали до Южного Централа[48].

Но кое-что осталось неизменным: Ник сидел все в том же кресле-качалке и смотрел те же самые передачи. Как всегда, они с мамой то и дело ссорились, а Санни по-прежнему спала в моей комнате. Выходные я проводил на пляже в Топанге и катался на волнах вместе с легендарными серферами. Почти все они теперь жили выше по каньону или по другую сторону шоссе, в «Змеиной яме»[49]. Мы собирались у спасательной станции (перестроенной из домика наших соседей), хранили под навесом свои доски и прятали в уголках и щелках драгоценные восковые плитки. Пляж выглядел совсем непривычно – всего лишь полоска грязного песка да ведущие в никуда разрушенные ступеньки.

Той осенью Ник снимал на кинокамеру все мои футбольные матчи, которые проходили по утрам в субботу. На следующей неделе он приносил рулоны пленки «Супер 8» домой к тренеру. Порой там собиралась вся команда, и тренер разбирал нашу игру. В дни матчей Ник давал мне свои тяжелые грузила для рыбалки, и перед контрольным взвешиванием я засовывал их под набедренные щитки и в защитную чашечку для паха. Из всей лиги только я один пытался завысить свой вес. Половина игроков моей команды все утро просиживали в сауне, пытаясь скинуть килограмм-другой, чтобы их допустили к игре.

Ник был моим преданным фанатом и кричал мне с трибуны, откуда снимал игру. Он рассказывал всем своим друзьям, что я не раз сталкивался лицом к лицу с самыми крупными мальчишками и никогда не уступал им. Я радовался, что мне удалось вызвать его восхищение, и мечтал, чтобы мы и дальше ладили так же хорошо. Впрочем, нельзя было предсказать, когда он снова сорвется, и поэтому я не слишком доверял этим идиллическим моментам.

Отец тоже приходил на все матчи, но никогда особенно не комментировал их. В старших классах он повредил колено, играя в футбол, и считал, что эта игра не стоит того, чтобы подвергать риску мое будущее в хоккее, лыжах и серфинге – трех видах спорта, в которых я действительно мог бы добиться успеха.

* * *

Зима в том году выдалась ранняя, и перед Днем благодарения я уже тренировался с лыжной командой Маунт-Уотермана. Нас было четверо. Как-то вечером, после долгой тренировки на уставленной воротами трассе, отец заставил меня ехать по голому льду до машины. Потом я еще дважды проделал этот путь – так он приучал меня ко льду.

В День благодарения я скатился по снежному карнизу Мамонтовой горы, который вызывал всеобщий страх: гребень высотой в три-пять метров нависал прямо над склоном. Я рассекал снежный наддув, то предательски ухавший вниз, то взмывавший вверх. Отец решил, что для меня это очень полезно, и мы проездили там целый день.

По пути домой отца одолел приступ малярии, которую он подцепил еще в 50-х, когда работал в Индии. Во время приступов на него часто нападала сонливость. Вот и сейчас он сказал, что вздремнет одним глазком. Как бывало уже не раз, я взялся за руль, а папа продолжал равномерно давить на педаль. Если впереди появлялась машина, я будил отца – хотя, по его словам, он всего лишь дремал одним глазком. Я не видел в этом никакой опасности. После короткого сна отец всегда чувствовал себя великолепно, и я гордился тем, что дал ему немного отдохнуть.

* * *

Я доделал уроки как раз перед началом сериала «Все в семье». Мама приготовила стейк и подала его с коричневым рисом и салатом из грецких орехов и авокадо. Потом пришел Ник и переключил канал, чтобы посмотреть специальный выпуск новостей. Он ел свой стейк обеими руками и загребал рис большой сервировочной ложкой.

Ближе к концу новостей Ник повернулся ко мне.

– Перестань чавкать! – сказал он.

Я начал жевать медленнее и старался не открывать рот, чтобы оттуда не слышалось никаких звуков. Во время рекламной паузы Ник пересказал прочитанную где-то статью о хороших манерах – если не усвоить их с детства, то из тебя вырастет жуткий невежа.

– Больше никогда не ешь руками и чтобы никакого чавканья! – объявил он.

– Посмотри на себя, Ник! – сказала мама.

– Речь идет о Нормане. Хватит выгораживать его!

– А где, по-твоему, он набирается дурных манер?

– Ты права, – признал Ник. – Но пришло время взять ситуацию под контроль.

Он говорил так, как будто речь шла о серьезной опасности. Интересно, как бы он отреагировал, увидев, как я торчу вниз головой в той яме под деревом, или скатываюсь по ледяной кромке, или погружаюсь в трехметровые волны. Вот это действительно было опасно…

Мама дала мне вазочку мороженого с шоколадным сиропом. Мы смотрели ситком, и я ел десерт, а Ник выпил первую рюмку водки.

– Черт тебя дери, Норман! – рявкнул он через несколько минут.

Рука, держащая ложку, замерла на полпути. Рот у меня был открыт. Я опять чавкал.

– Извиняюсь, – сказал я.

– Иди в дальнюю комнату.

– Я больше не буду! Извиняюсь. Я хочу досмотреть до конца.

Ник схватил меня за руку и втащил в дальнюю комнату вместе с вазочкой.

– Если не можешь не чавкать, значит, будешь есть отдельно, – сказал он. – Пока не научишься.

Мороженого мне расхотелось, и я спустился в свою комнату. Я дрожал всем телом, включил обогреватель и с головой забрался под одеяло.

На следующий день по дороге к автобусу кто-то из местной компании начал задирать одного парнишку из нашего класса. Это был Тимоти – робкий мальчик, который никогда не поднимал глаз, говорил себе под нос, сидел один, а на переменках читал комиксы. Он напоминал побитую собачку – примерно так я ощущал себя вчера вечером. Один из компашки крикнул ему через улицу:

– Эй, Тимоти-Дерьмимоти!

Все засмеялись.

Тимоти и не взглянул на него, а просто остановился, дожидаясь, пока мы уйдем вперед. Я оглядывался на него завороженный. Он тоже всего боялся, как и я, только не пытался это скрыть. Может, у него тоже был жестокий отец или отчим? Мне захотелось перейти на ту сторону и пойти рядом с ним. Но я тут же отказался от этой идеи и первым прибавил шагу.

В конце недели Ник опять наказал меня за чавканье, и я ужинал один в дальней комнате. После еды Ник вручил мне какую-то бумажку.

– Это договор, – сказал он.

Я равнодушно посмотрел на листок.

– Прочти.

«Настоящим обязуюсь контролировать себя и отвечать за свои действия. Обещаю не чавкать, не хлюпать и не жевать с открытым ртом. В противном случае я буду есть в одиночестве».

– Все ясно?

Я кивнул.

– Подпиши.

Я подписал.

Через несколько дней я увидел Тимоти на перемене. Он сидел на скамейке в углу двора и ковырял в носу. Кто-то швырнул в него кикбольным[50] мячом, и когда он попытался увернуться, то запутался в своих же ногах. Мяч ударил его в лицо, и Тимоти убежал на другой конец двора. Интересно, не проделали бы они то же самое со мной, если бы я не так хорошо играл в кикбол? В тот день я выложился на площадке по полной.