Первые концерты

Первые концерты

Но если я счастлив тем, что так часто ощущал радость от выступлений на концертах, то это вовсе не значит, что мне не приходилось испытывать горя неудач. Да я и писал о них.

Для всякого актера, как бы ни был велик его опыт и стаж, даже маленькая неудача ощущается раной. И рана эта заживает не легко и не быстро. А в случае больших неудач, в случае провалов актер просто заболевает. Чаша сия не могла меня миновать. Я тоже получал ранения от неудач и заболевал горем провалов, но ни то, ни другое не могло заглушить радости от большинства встреч со зрителем, и чувство счастья не покидало меня в течение всех лет моей профессиональной концертной работы. Это счастье, может быть, можно сравнить с удачным браком, в котором влюбленность первого дня сохранилась в течение полувека.

Какой же день в этом «браке» нужно считать первым? Определить его трудно.

Вы знаете, что мой «роман» с куклой начался незаметно для меня самого. Многие романы и в жизни возникают незаметно для их участников. Сперва двум встретившимся людям бывает приятно болтать ни о чем. Потом возникает желание встречаться чаще, а болтовня ни о чем превращается в разговоры о работе, о профессии, о жизни. Потом эти встречи становятся Необходимостью, а периоды между встречами кажутся разлуками. Это уже Любовь. А потом разлуки прекращаются вовсе, а встречи сливаются в Непрерывную линию жизни. Это брак.

Так вышло и у меня. Сперва мне было весело «болтать» с моими куклами, Потом темы «разговоров» начали становиться все шире, а разлуки все короче, и наконец выяснилось, что это уже любовь. Тогда разлуки прекратились. Возник брак, то есть профессия.

Днем регистрации брака надо, вероятно, считать тридцать первое декабря Двадцать третьего года, то есть день моего первого платного выступления. В таком случае, регистрация была неудачной. Я почти провалился. От концерта остались только деньги и стыд. А стыд всегда больше денег. Думаю, что потому я сравнительно легко перенес этот стыд, что, во-первых, не очень сознавал свой первый концерт началом профессии, а во-вторых, в провале не были повинны куклы. Выступал я в вечер встречи Нового года в одном учреждении. Ширма моя стояла в углу небольшого зала, в котором не было ни скамеек, ни стульев. Зрители в очень небольшом количестве стояли перед ширмой, а сзади них разгуливали и громко разговаривали те, кому через головы других просто ничего не было видно.

Окончательно вылечиться от провала помогла мне продолжавшаяся «Домашняя самодеятельность».

Но уже начиная с двадцать шестого – двадцать седьмого года профессиональные концерты стали происходить все чаще и чаще, возрастая в количестве с каждым месяцем и годом.

Первое время появление на концерте человека с ширмой, который зачем-то собирается показывать взрослым людям кукол, зрители встречали недоуменным шорохом, а то и ясно слышимыми скептическими репликами, но почти всегда после первого же номера скепсис пропадал и, выйдя на поклон из-за ширмы, я встречался с веселыми глазами, и становилось ясно, что следующий номер уже не должен проламывать льда.

Постепенно москвичи привыкли к новому концертному жанру и к моей фамилии, и меня стали не только провожать аплодисментами, но и встречать. Появились все профессиональные показатели успеха. В афишах сборных концертов я из разряда «и др.» перешел сперва в разряд тех, кого называют, а потом начал появляться и в так называемой «красной строке». Конферансье перестали выпускать меня в первых номерах концерта, а передвинули в середину и даже не боялись мною кончить отделение. Все чаще и чаще попадались дни, когда количество предложений было большим, чем я мог выполнить, и я принужден был отказываться.

Весь этот процесс шел так быстро, что я воспринимал его как что-то стихийное, малопонятное, но азартно-радостное. Я вовсе не сразу привык к свалившейся на меня с неба неожиданной профессии и вначале страшно боялся выступать в больших залах. Хорошо помню, как я долго не соглашался выступить в Колонном зале Дома Союзов, – мне казалось просто абсурдным показывать в нем маленьких кукол. А теперь, после сотен выступлений в этом зале, он мне кажется одним из самых легких.

Помню, как до дрожи волновался, когда меня пригласили на целых полтора месяца ежедневных выступлений в Мюзик-холле, а в то же время именно эти выступления и закрепили мое концертное «положение», так как сразу же после Мюзик-холла ко мне приехал представитель из Ленинграда для заключения договора на летние выступления в эстрадном театре ленинградского Сада отдыха. Он предложил мне такие замечательные условия, о которых я никогда даже и не мечтал. Но эти условия не только обрадовали меня, но и взволновали. Я боялся, что после первого же выступления в новом городе, в котором меня решительно никто не знает, выяснится, что я не оправдаю тех денег, которые мне собираются платить.

Это волнение увеличилось, когда по приезде в Ленинград я увидел, что около Сада отдыха поперек всего Невского проспекта натянута полоса материи с моей фамилией, написанной аршинными буквами, а у решетки сада стоят огромные, по крайней мере в три человеческих роста, вырезанные из фанеры и раскрашенные изображения моих кукол: старушки и старика с гитарой. Никогда – ни до, ни после этого – у меня не было такой нахальной рекламы и такого перед ней испуга.

Но премьера прошла хорошо, и после этого я много раз приезжал в Сад отдыха на летние гастроли. Да и до сих пор я часто езжу в Ленинград, знаю почти все ленинградские клубы не хуже московских. И хоть давно уже выступаю в куда более ответственных сольных концертах, воспоминания о первых впечатлениях от выступлений в Ленинграде до сих пор живут во мне как воспоминания об азартной концертной юности, в которой испуг, радость и удивление от неожиданной для меня быстроты расширения профессии сплетены в один тугой узел.