Москва, 1922–1928 годы

Москва, 1922–1928 годы

Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками! Да порази ее проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже и «антерисуется» стихами!

И.А. Бунин. Окаянные дни

После внезапной смерти Евгения Багратионовича Вахтангова театральную студию было решено поручить возглавить Михаилу Чехову. Лестному предложению он был несказанно рад. В качестве дебюта Чехов избрал классическую пьесу мирового репертуара – «Гамлета». Готовя шекспировскую трагедию, он стремился осуществить свою давнишнюю мечту – идти к тексту через движение. С этой целью даже придумал любопытную «игру с мячами» – актеры перебрасывали друг другу мячики в определенном ритме и с определенной эмоциональной окраской взамен классических реплик, чтобы жест предопределял интонацию слова.

«От движения шли мы к чувству и слову, – рассказывал о своем замысле Чехов. – И, к моей величайшей радости, я увидел, что актеры охотно шли на новые и непривычные для них методы работы. Но зато сам я как исполнитель роли Гамлета далеко отстал от своих товарищей. Даже в день первой публичной генеральной репетиции я, стоя в гриме у себя в уборной, мучился той самой специфической мукой, которая известна актеру, когда он чувствует, что не готов для того, чтобы явиться перед публикой…»

Поначалу Михаил Александрович, словно заправский барышник, по-деловому, придирчиво отбирал исполнителя заглавной роли. Когда все возможные кандидатуры, одна за другой, отпали, его осенило: а почему бы не попробовать самому? Разве Шекспир требовал, чтобы принц был непременно писаным красавцем? Напротив, в одной из авторских ремарок, кажется, проскользнуло, что Гамлет тучен, его мучает одышка и пр.

Никто не верил, что Чехов способен сыграть принца Датского, настолько это была не его роль. Даже Станиславский отрицал, что его ученик способен дотянуться до вершин трагедии, ехидничал, может быть, стремясь раззадорить Михаила: «Трагик плюнет, и все дрожит, а вы плюнете – и ничего не будет». Ну как играть после такой уничижительной оценки? Проще застрелиться! Но все же Чехов рискнул – и победил всех скептиков.

Его Гамлетом, хрупким, с огромными страдальческими глазами, бесстрашно стремящимся навстречу своей неминуемой гибели, публика была покорена. Один из восторженных зрителей, поэт и философ Андрей Белый[11], немедленно написал Чехову: «Сегодня я впервые понял шекспировского «Гамлета»; и этот сдвиг понимания во мне произошел через Вас».

Из рук самого наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского исполнитель-победитель принял грамоту о присвоении ему звания заслуженного артиста государственных академических театров. Более того, Чехова додумались избрать депутатом Моссовета, заседания которого он, впрочем, так и не удосужился посетить. Но самое главное – нарком вновь пригласил Михаила к себе и предложил реорганизовать его любительскую студию в профессиональный театр, который предложил назвать МХТ-2.

– Довольно вам ютиться по квартирам. Пора, Михаил Александрович, расширяться, – настаивал просвещенный нарком, сам баловавшийся драматургическими опытами. – По моему поручению вам уже подыскали новое здание на Театральной площади. Давайте завтра вместе съездим, посмотрим…

Так Чехов получил свой театр. Постепенно начал формироваться репертуар, труппа пополнялась новыми исполнителями.

В поисках единомышленников Чехов часто вспоминал об Андрее Белом, который одним из первых понял его «Гамлета». Помог случай. Оказавшись на собрании слушателей Вольной философской ассоциации, на котором предполагалось обсуждение доклада о новом толковании «Преступления и наказания», Чехов с удивлением для себя обнаружил, что докладчиком является именно Белый. Его лекция оказалась откровением, никакого обсуждения не требовавшим.

Чехов немедля пригласил поэта выступить перед студийцами. Белый согласился, обрадовавшись возможности проверить восприятие публикой его экспериментальной, ритмической прозы, и предложил вниманию молодых актеров главы своего романа «Петербург». И Чехов увидел роман на сцене.

Работа над инсценировкой «Петербурга» объединила их. «Чехов увлек меня, – рассказывал писатель, – писал роль сенатора специально для него; и теперь, и в будущем мечтаю писать драмы…» После репетиций актеры собирались по вечерам на квартире «Клоди», друга, будущей жены писателя Клавдии Васильевой. Там под руководством Чехова занимались ритмом, движением и словом, слушали вводные лекции Бориса Николаевича о поэтике и по теории литературы.

«О чем бы он ни читал – все казалось неожиданным, новым, неслыханным, – восхищался Чехов лекциями Белого. – И все от того, как он читал. Как-то раз, говоря о силе притяжения Земли, он вскочил, приподнял край столика, за которым сидел, и, глядя на публику в зале, зачаровал ее ритмами слов и движений, а потом так сумел опустить приподнятый столик, что в зале все ахнули: столик казался пронизанным такой силой, тянувшей его к центру Земли, что стало чудом: как остался он здесь… почему не пробил земную кору и не унесся в недра земные!»

Белый был одержим идеей, что каждая буква в слове и каждый звук в музыке имеют свое пластическое выражение. А коль так, именно пластикой можно «расшифровывать» поэзию, прозу, музыку… Потом именно он стал поводырем Чехова в причудливом, туманно-призрачном антропософском мире, созданном австрийским гением Рудольфом Штайнером[12].

– Что такое антропософия? Я отвечу вам, Михаил, словами Штайнера, – говорил Андрей Белый. – Это – «путь познания, призванный духовное в человеке привести к духовному во Вселенной…» Антропософ – это тот, кто ощущает, как существенную жизненную потребность, определенные вопросы о природе человеческого существа и Вселенной, так же как люди испытывают голод и жажду. Способом постижения «высших миров» наш учитель считает развитие интуиции как сверхъестественной способности ясновидения, возвышающей человека над ограниченным земным знанием.

Согласно его теории, человек представляет собой микрокосмос, в котором различаются три сферы: физическая (материальная), эфирная (душевная) и астральная (духовная). Каждая из сфер – это ступень как в индивидуальном развитии человека, так и во всемирной истории человечества. Основная задача антропософии заключается в том, чтобы поднимать человека на высший, духовный уровень, возвышать его над повседневным физическим существованием, актуализировать потенциально присущую человеческой личности незримую связь с божественным…

Белый был готов рассказывать Чехову о Штайнере и его учении круглыми сутками.

– Мы познакомились со Штайнером еще до Первой мировой войны, в 1912 году. Тогда в Мюнхене я впервые увидел постановку его стихотворной мистерии-драмы «Пробуждение души». Поверьте, Миша, я был потрясен… Для вас должна быть крайне интересна и полезна эвритмия, открытая профессором. Это совершенно новый вид искусства, основой которого является «зримая речь». В нем – сочетание особого гармонизирующего движения, напоминающего танец и пантомиму, с поэтической речью или музыкой…

* * *

Недаром актерскую среду сравнивают со змеиным гнездом. Вполне возможно, исполнителей драм и трагедий развращают неистощимые сокровищницы хитроумных затей, интриг и злых козней, которые предлагают им для воплощения на сцене талантливые драматурги и не менее одаренные постановщики. Маски отрицательных героев так или иначе оставляют в сердцах и сознании их вынужденных носителей свои незримые следы. Что поделаешь, особенности профессии.

И потом даже в тех театральных коллективах, которые рождались в процессе взаимного притяжения душ, поклоняющихся одним и тем же благородным принципам, очень скоро начинает витать незримый дух соперничества, сопряженного с дрязгами, сплетнями, подковерными играми и ссорами. В закулисье, в гримуборных, в кабинетах директоров или художественных руководителей вызревают зерна грядущей смуты, которые неизбежно всходят и дают богатый урожай ядовитых плодов, именуемых ревностью, завистью, болезненно обостренным самомнением…

Все это сполна испытал на себе начинающий руководитель МХТ-2 Михаил Александрович Чехов. Уже в середине 20-х годов возникли первые признаки раскола. Актер и режиссер Алексей Дикий[13], оставив побоку Чехова, выпустил в пику ему лесковскую «Блоху», о чем Мария Андреева, побывав на премьере, тут же сообщила Горькому: «…Хороший, веселый спектакль без дураков и фокусов, но пролетарская публика предпочитает «Гамлета» с Мишей Чеховым…»

В какой-то момент образовалось магнитное поле. Часть труппы ворчала, часть молчала, а часть сочувственно кивала – и первым, и вторым. Весной 1927 года группа актеров, вожаком которой оставался все тот же Дикий, затеяла безобразную травлю Чехова.

Режиссеру вменяли в вину, что своими постановками «Гамлета» и «Петербурга» он разлагает публику мистическими настроениями, насаждает сектантство, распространяет среди актеров чуждые антропософские идеи. Почему в репертуаре нет пьес правильных, проверенных советских драматургов?! Мы погрязли в мистике!.. В общем, ярлык был подобран беспроигрышный: «носитель мещанской мелкобуржуазной идеологии». Оппонентов особенно возмущало, что Чехов посмел организовывать свои антропософские вечера прямо в репетиционном зале театра.

В недостойные «игры» вовлекли даже Сергея Эйзенштейна. Великий кинорежиссер иронизировал над тем, что в театральных гостиных появились новые адепты, и даже его, дескать, пытались посвятить в розенкрейцеры. Потом была подключена пресса: стыд и позор Михаилу Чехову, запятнавшему славную фамилию!..

Низложенный кумир, огрызаясь, презрительно именовал вчерашних друзей и коллег «собранием верующих в религию Станиславского». Напрасно Михаил Александрович пытался защитить Белого, объяснить, что поэт живет в мире, отличном от мира людей, его окружающих, и мир обычный, принятый всеми, он отрицает. Время в мире Белого не то, что у нас. Он мыслит эпохами… Он несется сознанием к Средним векам, дальше – к первым векам христианства, еще дальше – к древним культурам, и перед ним раскрываются законы развития, смысл истории, метаморфозы сознания. Он уносится и дальше: за пределы культуры – в Атлантиду и, наконец, – в Лемурию, где только еще намечались различия будущих рас, и оттуда он несется обратно, всем существом своим, всем напряжением мысли переживая: от бесконечного к личному, от несвободы к свободе, от сознания расы к сознанию «Я».

Бес-по-лез-но…

Когда терпение Чехова лопнуло, он написал на имя Луначарского заявление об отставке. Однако нарком не пожелал терять Чехова, провел с ним душеспасительную беседу (он умел это делать мастерски) и ради сохранения МХТ-2 позволил уволить смутьянов, затеявших бучу. Тем более что в поддержку художественного руководителя Чехова выступила большая группа актеров, предлагая ему «располагать всеми силами нашей творческой воли, рассчитывать на всемерную нашу полную с Вами солидарность…».

В советской культуре уже завоевывает позиции безотказная практика разрешения творческих конфликтов путем составления коллективных челобитных, сочинения писем «в защиту», заочного осуждения и индивидуальных доносов.

Кипение страстей во МХТ как будто бы улеглось. Но на самом деле оно лишь поутихло до поры до времени. К тому же надо было знать характер и темперамент Михаила Чехова. В мае 1928 года он уже категорически потребовал от Наркомпроса разрешить ему отбыть вместе с супругой Ксенией Карловной для отдыха и лечения в германское местечко Брейтбрунн на Аммерзее.

Накладывая положительную резолюцию на прошении, Анатолий Васильевич Луначарский строго взглянул на вытянувшегося перед ним служащего комиссариата, поправил пенсне и произнес замечательную речь о губительных для Чехова и иже с ним последствиях подобного шага:

– Знаю я эти поездки «на лечение и восстановление сил»… Конечно, не он первый, не он, к сожалению, и последний. Но, – нарком назидательно постучал указательным пальцем по столу, – те артисты, которые воображают, будто так легко отчалить от родного берега в поисках буржуазных пышных садов, где высокие гонорары и широкая артистическая свобода, глубоко заблуждаются. Горек и черств хлеб русского актера за границей! Разве только пошловатый человек, которого могут удовлетворить внешние удобства западной жизни, может легко мириться со своей долей…

Чиновник виновато переминался с ноги на ногу перед наркомовским столом, словно все эти упреки были адресованы именно ему. А Луначарский, поймав миг вдохновения и верный тон, чувствовал: получается! Это же готовые тезисы будущей статьи, о которой только на днях они долго толковали с Карлом Радеком. И Анатолий Васильевич продолжил:

– Но разве среди этих пошловатых людей могут быть настоящие таланты? Променять на западную чечевичную похлебку гигантское право быть участником ведущей части человечества и ведущего в настоящее время театра – это значит для подлинного дарования подписать собственный приговор медленного, а может быть, и быстрого умирания… Вот так!

Он посмотрел на стоявшего перед ним человека и спросил: «Вы согласны со мной, Дмитрий Сергеевич?..»

– Конечно! – вытянулся перед наркомом дисциплинированный совслужащий, еще вчера отвечавший исключительно по уставу: «Так точно!»

Увы и ах, но пресловутый Михаил Александрович Чехов в данный исторический момент находился вдали от России и, к сожалению, никак не мог слышать мудрых наставлений наркома. Хотя, возможно, именно тогда, отведав чечевичной похлебки, прогуливаясь вдоль бескрайнего озера Аммерзее и прихлебывая из кружки с длинным носиком целебную водичку, Михаил Александрович решил-таки послать к чертовой матери свою непредсказуемую Россию и попытать счастья на иных берегах…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.