КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ВИКТОРИЯ

Мои первые воспоминания связаны с Полудино, деревней в Северном Казахстане; мне было тогда три или четыре года. Сюда после ареста Зои и Марии сослали мою тетю Александру, которую я считала матерью. Много позже я узнала, что от тюрьмы ее спасло только то, что она неодобрительно относилась к Зоиным друзьям-иностранцам, и особенно к американцу Джексону Тэйту. В отличие от Марии, она никогда и нигде не появлялась вместе с Тэйтом и Зоей.

Сразу после ареста Зои ее домработница Шура помчалась к Александре, и она забрала меня к себе. А вскоре после этого Александру, к тому времени уже дважды разведенную, мать двоих детей, выслали в Полудино — хоть и не в Сибирь, но сути дела это не меняло. И поскольку первые мои воспоминания ограничивались степной деревушкой, где проживало всего несколько сот человек, тяжким трудом зарабатывавших себе на скудную жизнь, мне моя жизнь там вовсе не казалась тяжелой. Другой я не знала. Я считала, что живу в нормальной семье — у меня есть мама, которую зовут Александра, брат старше меня на десять лет, которого зовут Юрий, и сестренка Нина, на пять лет старше. Я не ощущала нехватки того, чего никогда не имела, поскольку и не подозревала, что существует что-то иное, чего у нас нет. Ведь не скучаешь же по куклам и другим игрушкам, если никогда их не видела. И не мечтаешь о мясе, если никогда его не_ пробовала.

По моим тогдашним представлениям, деревня Полудино была средоточием всего мира, и я меньше всего раздумывала, какая она, похожа ли на другие деревни. Она представляла собой кучку домишек, построенных посреди степи. А вокруг, насколько хватало глаз, простирались ровные, открытые всем ветрам просторы. Зимой, которая наступала здесь очень рано, наши усилия были направлены на сбор того, что могло гореть, однако печке все равно никогда не удавалось прогреть наш маленький домик так, чтобы растаял лед на стенах комнаты, бывшей одновременно и нашей гостиной, и спальней. Не теплее было и в крошечной кухоньке. Температура двадцать пять градусов ниже нуля была для тех мест обычным явлением, а ветру, несущемуся с дикой скоростью по степным равнинам, ничего не стоило проникнуть в дом через зазор под дверью, в оконные щели и в щели под стенами, потому что дом стоял прямо на земле без всякого фундамента. Уборная была за домом, поэтому в особо сильные морозы или в большие снегопады приходилось заносить в дом ведро.

А летом солнце пекло напропалую, нагревая воздух до сорока градусов. Ручьи пересыхали, сухая, растрескавшаяся грязь покрывала русло, и над деревней нависало зловоние отходов, которые ее жители выбрасывали в ямы, вырытые ими тут же, рядом с домом.

Мама — так я звала Александру до самой ее смерти работала бухгалтером в поселковом совете. Денег хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, а рабочие часы длились допоздна, и так шесть дней в неделю. Зимой она каждое утро будила нас задолго до рассвета и мы по мокрому, холодному и грязному полу устремлялись к печке. Завтрак был всегда один и тот же: ломоть хлеба и чашка жиденького чая: скорее кипяток, чем чай. А после этого я на весь день оставалась дома одна, пока из школы не возвращались Нина и Юрий.

Наверное, именно тогда я и научилась легко переносить одиночество; отсюда же исходят и постоянная жажда общения, и робость, которую я чувствовала на людях. И наверное, именно в том истоки моей актерской карьеры, ибо долгий день, единственным развлечением которого бывал обед — как правило, кусок хлеба, — давал огромные возможности для разгула фантазии. Оставаясь одна, я редко выходила на улицу. Иногда из-за погоды, но по большей части из-за людей.

Дважды в неделю мама ходила отмечаться в милицию, чтобы там знали, что мы никуда из Полудино не сбежали. Об этих ее посещениях знала вся деревня. По Полудино пополз слух, что мама — родственница врага народа, а значит, она и ее дети тоже враги народа. Стоило мне выйти на улицу, и я сразу замечала, как шарахаются от меня деревенские жители, крепче прижимая к себе детей. В деревне жили в основном казахи с обветренными лицами и восточным разрезом глаз. Прирожденные кочевники, они с лошадьми и отарами овец разъезжали по всему Казахстану. В большинстве своем люди неграмотные, они с недоверием относились к чужим, и уж тем более к врагам народа. Местные власти всячески потворствовали этому. К нам и относились как к врагам народа и частенько так и называли.

Я упомянула слово «фантазия», но, возвращаясь мыслями к прошлому, не могу вспомнить, каким фантазиям я тогда предавалась. Телевизоров в те времена еще не было, а у нас дома не было и радио, поэтому совершенно непонятно, откуда брались эти фантазии. Скорее всего, они касались таких понятий, как теплота, любовь, еда, но в этом я не вполне уверена.

В зимние месяцы солнце садилось рано, темнело задолго до возвращения Нины и Юрия. Юрий почти сразу отправлялся на поиски работы. Он ходил от двора к двору, предлагая наколоть дров. И хотя к нему относились так же неприязненно, как и ко всем нам, иногда его все же нанимали — в случае, если хозяин дома заболевал или был в отлучке, перегоняя лошадей. Платили ему гроши, но каждая копейка, которую он приносил домой, была для нас большим подспорьем. А в хорошую погоду они с Ниной ходили в лес за сушняком.

Когда мы с Ниной оставались одни, мы играли в игру, от воспоминания о которой я и сейчас содрогаюсь. В полу под столом, стоявшим в центре комнаты, была глубокая нора. В ней жили огромные мохнатые тарантулы. Мы с Ниной нагревали чайник и выливали его в нору, а потом как можно быстрее отбегали подальше и смотрели, как из нее выползают тарантулы. Вода никогда не была достаточно горячей, чтобы тарантулы погибли, и они как ни в чем не бывало ползали по комнате, высматривая, как нам казалось, кто нарушил их зимнюю спячку. Мы боялись пошевелиться, пока они не уползали обратно в нору. Однажды Юрий заделал ее, но через несколько дней появилась другая.

У нас было две кровати. На одной спали мы с Ниной, на другой — Юра с мамой. И одно более или менее приличное одеяло. Оно было из верблюжьей шерсти, светло-коричневое, с зелеными цветами. Каждый вечер перед сном мама нагревала на печке чугунный утюг и проглаживала простыни для тепла.

Мы с Ниной быстро ныряли в постель и мама укутывала нас этим одеялом, но и после этого мы еще несколько часов тряслись от холода и тесно прижимались друг к другу, пытаясь спастись от зимней стужи.

Помню, однажды ночью на улице неожиданно потеплело, под одеялом тоже стало тепло, и я вдруг проснулась и увидела, как по одеялу ползет что-то большое и темное. Это был тарантул с детенышем на спине. Я легонько дотронулась до Нины и положила ладонь ей на руки, чтобы она не шевельнулась. Мы лежали, едва осмеливаясь дышать, и, вытаращив от ужаса глаза, наблюдали, как тарантул медленно переполз через нас и свалился на пол.

Это произошло однажды весенним днем. Ночи еще стояли холодные, но за день воздух хорошо прогревался, так что наши глиняные стены начали понемногу оттаивать ото льда. Я вышла и села на завалинку, подставив лицо солнечным лучам.

Земля еще во многих местах была покрыта снегом, но уже там и сям проглядывали грязные проталины, на которых появились первые зеленые росточки. У нас на крыше снег уже стаял, мокрая солома ярко блестела на солнце. И казалось мне, что весна — это настоящее чудо.

Прямо посреди грязной дороги два маленьких мальчика играли в какую-то игру. Они весело прыгали в луже, брызгались грязью и хохотали. Я позавидовала им Хорошо бы и мне подружиться с кем-нибудь!

Вдруг они перестали играть, и один из них ткнул в мою сторону пальцем. Поначалу они просто пялились на меня, а потом тот, что показывал пальцем, поднял с земли камень и швырнул в меня. Он промахнулся, камень попал в стену. Я вскочила, но тут какой-то человек прикрикнул на них, и они убежали.

В страхе, что мальчишки могут вернуться, я уже собиралась было уйти домой, как вдруг из-за утла нашего дома появился пес. Огромный, темно-коричневый, он был очень похож на волка. И ужасающе худ.

Сначала я хотела убежать. В Полудино ходило немало рассказов о голодных волках, которые выходят из леса и нападают на людей. К волчьему вою по ночам мы привыкли не меньше, чем к завыванию зимнего ветра.

Но эта зверюга подошла ко мне, ткнулась в меня мордой и жалобно заскулила. С опаской протянув руку, я погладила собаку по голове, потом по спине. Под грубой шерстью прощупывались ребра. Она лизнула мне руку, и я поняла, что влюбилась.

— Как тебя зовут? — спросила я. — Откуда ты взялся? Кто твой хозяин?

Но ни веревки на шее, ни других доказательств того, что пес принадлежит кому-то, не было. Наверно, его бросила какая-нибудь семья, уехавшая жить в другое место. Он все время жался ко мне и лизал руку. Он был голоден.

Я привела пса в дом и отыскала маленький кусочек хлеба, который он с жадностью тут же проглотил. Он смотрел на меня, и мне казалось, он вот-вот заплачет. Я решила назвать его Рексом. Он такой большой, настоящий король. Имя как нельзя лучше подходило ему.

— У меня нет больше никакой еды, Рекс. Надо подождать маму.

Когда из школы вернулись брат с сестрой, Нина пришла в восторг, а Юрий нахмурился.

— Ты не можешь оставить его. Чем нам его кормить?

— Я буду делиться с ним, — возразила я.

— Да тебе самой хватает только на то, чтобы ноги не протянуть, — рассмеялся Юрий.

— Ну и пусть, — сказала я. — Я люблю его и буду заботиться о нем.

— И чем же ты собираешься его кормить? Чаем? Хлебом? Щами? Картофельным супом? Вот все, что у нас есть. Собака на этом долго не проживет.

— Проживет! Проживет! — в слезах закричала я.

Увидев Рекса, мама пришла в ярость и тут же приказала выгнать собаку. Обращаясь сейчас к прошлому, я понимаю ее. Она все время не переставала удивляться, как мы, четверо, умудряемся жить на те жалкие гроши, что она получает, а тут лишний рот, пятый, да еще такой огромный в придачу. Но тогда она показалась мне ужасно жестокой, и я воспользовалась последним средством детской логикой.

— Я умру, если ты выгонишь Рекса! — прокричала я ей. — Или убегу вместе с ним, и мы будем вдвоем жить в лесу.

В конце концов, когда я довела себя чуть ли не до истерики, мама усадила меня на колени.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть Рекс остается. Но ведь ты сама понимаешь, кормить его мы не можем. Даже если он станет помирать от голода на наших глазах. Ему придется самому добывать себе еду. Нам нечем с ним поделиться. Я уверена, он знает, как это делать. Выжил же он до сих пор, пусть кормится сам и дальше. Поняла, Вика?

Я утвердительно кивнула и обняла ее. Поначалу сидеть за столом с миской картофельного супа и делать вид, что не замечаешь его, было просто невыносимо. А он сидел рядом, устремив на нас свои влажные печальные глаза, и из его открытой пасти медленной струйкой текла слюна.

Но вскоре я поняла, что надо делать. Я выпускала Рекса с раннего утра из дому. Поначалу он не понимал, чего от него хотят, растерянно оглядывался вокруг, словно решая, бросили его снова или нет, а потом стрелой пускался по степи к лесу. Ближе к вечеру слышалось царапанье лап по двери — Рекс возвращался. Должно быть, он и вправду добывал себе в лесу какой-то еды, потому что удовлетворенно сворачивался в клубок в углу и спал все то время, пока мы ели суп.

Было раннее утро. Кажется, в тот день Нина и Юра отправились куда-то за ягодами. А я выпустила Рекса и смотрела, как он мчится к лесу.

Летом в Полудино еще до наступления зноя можно понять, жарким ли будет день. Надо только выйти за порог, вздохнуть поглубже — и запах из выгребных ям сразу все расскажет. Тот день обещал быть очень жарким. Я вернулась в дом, взяла оставленный мне на обед ломоть хлеба и завернула его в носовой платок. Вообще-то я не собиралась уходить, но тут меня охватило какое-то беспокойство: все-таки лето, чего сидеть в четырех стенах, да еще тарантулы обязательно повылезают из своих норок вместе с детенышами.

И я решила отправиться в тот конец Полудино, где протекал маленький ручеек. Весной, после таяния снегов, он превращался в бурный поток, а летом бежал тихо и спокойно. Приятно будет снять ботинки и остудить ноги в прохладной воде.

Но ручейка как не бывало. На его месте осталась лишь канава, затянутая растрескавшейся грязью. Я уселась под полузасохшим деревом, которое почти не защищало от палящих лучей солнца, и стала думать о Рексе. Что он делает в лесу? Есть ли у него там друзья? А вдруг в лесу живут его родственники-волки, он навещает их и рассказывает о нас?

От жары клонило ко сну. Помню, я подумала о Москве. Мама рассказывала нам о ней, и я представила себе высокие дома, похожие на замки из тех сказок, которые рассказывала мне мама, и много-много ярких, разноцветных огней. Подумать только, что такое бывает! Я заснула.

Когда я проснулась, солнце стояло высоко в небе, паля нещадным зноем. Я съела ломоть хлеба и по пыльной, грязной дороге отправилась в обратный путь.

Не доходя немного до дому, я услышала позади себя топот ног и, обернувшись, увидела трех мальчишек и одну девочку с комками грязи в руках. Я бросилась бежать.

— Дура! — крикнул мне вслед один из мальчишек. Остальные подхватили. — Вражина! Подонок!

Большой комок грязи ударил мне в спину. Глаза застилали слезы. С трудом разбирая дорогу, я попала ногой в глубокую колею и споткнулась. Над головой, едва не задев ее, пролетел еще один ком грязи. Я была совсем еще маленькая, мне трудно было убежать от них.

Я свернула с дороги и помчалась к дому. И вдруг почувствовала, что поскользнулась. Вытянув вперед руки, я попыталась удержаться, но не смогла. По зловонию я поняла, что падаю в выгребную яму. Я закричала и провалилась в теплую омерзительную жижу.

Постепенно я все глубже погружалась в мерзкую грязь — она уже доставала до груди. Я не чувствовала твердой почвы под ногами и чем сильнее барахталась, пытаясь выбраться на поверхность, тем быстрее погружалась вниз.

Я услышала, как где-то рядом хлопнула дверь и кто-то кого-то позвал. Я продолжала кричать, но перестала барахтаться, чтобы меня лучше было видно тем, кто придет мне на помощь.

Но никто не шел. Улица оставалась пустынной. В ужасе я переводила взгляд с одного дома на другой, но видела только плотно занавешенные окна. В одном из окон занавеска чуть отодвинулась, я знала, что за ней стоят люди и смотрят, как я тону. В другом доме чуть приотворилась дверь, и я поняла, что оттуда за мной наблюдает еще пара глаз.

— Помогите! Помогите! — орала я. — Пожалуйста, помогите!

Но куда я ни смотрела, мой взгляд натыкался на пустоту. И вдруг я разглядела коричневое пятно, стремительно несущееся по степи. Рекс! Не знаю, почему он решил именно в тот единственный день пораньше вернуться домой. Не мои же вопли были тому причиной. Лес слишком далеко, крик ребенка там уж не был слышен.

Он обежал вокруг ямы, продолжая лаять, словно призывая меня придвинуться к нему. Потом припал всем телом к земле и медленно пополз к яме. Липкая жижа уже подступала к ключице. С трудом мне удалось высвободить руку, и я протянула ее собаке. Это движение еще глубже затянуло меня — жижа доходила уже до подбородка.

Я вытянула руку как только могла. Беспрерывно лая, Рекс продвинулся еще на несколько сантиметров и дополз уже до самой грязи. Я ощутила его дыхание на кончиках пальцев. Вот он продвинулся еще чуть-чуть и вцепился зубами в рукав моего платья. Потом стал тянуть. Я почувствовала, что поднимаюсь кверху, еле-еле, понемногу, всего на несколько сантиметров.

Он вытянул меня еще на несколько сантиметров, а я при этом каждую секунду ждала, что рукав вот-вот лопнет и меня вновь затянет в глубину или же под тяжестью моего веса Рекс сам свалится в яму и погибнет вместе со мной.

Но это был день чудес. Тонкий материал выдержал, не разорвался, а сама я, неожиданно для себя высвободив вторую руку, рванулась вперед и почувствовала пальцами мокрую, но твердую землю. Громко рыча, Рекс тянул меня за рукав и, напружинившись всем телом, я выбралась из ямы.

В тот вечер Рекс получил полную миску картофельного супа. А он, уже привыкнув к тому, что дома его не кормят, долго переводил растерянный взгляд с одного на другого и только потом решился подойти к миске.

История эта имела счастливый конец для меня, но не для Рекса. Прошло чуть меньше месяца, и вот однажды Рекс не вернулся после ежедневной прогулки в лес. Я звала его, звала, а потом отправилась на поиски, в твердой уверенности, что он где-то рядом — либо нашел кость, либо поймал какую-нибудь мелкую живность. Я отыскала его всего в трех-четырех домах от нас, он лежал на обочине дороги, умирая мучительной смертью. Рядом валялся полусъеденный кусок мяса, а он бился в собственной блевотине. Кто-то подкинул ему отравленное мясо. Я в отчаянии оглядывалась по сторонам, надеясь на чью-нибудь помощь, но улица была пуста, а двери всех домов для меня были наглухо закрыты.

Я решила бежать на работу к маме. Она обязательно что-нибудь сделает. Но не успела. Рекс внезапно затих. Он умер.

Еще один летний день, вечереет. Больше всего я любила лето за то, что могла не сидеть целыми днями одна. Нине не нужно ходить в школу, и она остается со мной. Нина не только моя сестра, она мой единственный друг на всем белом свете. Юру я не считала своим другом: он на десять лет старше, и к тому же он — мальчик. Он, конечно же, мой брат, и все же существо совсем другой породы, он такой замечательный, что мне трудно определиться в своих чувствах к нему. А если бы и определилась, это мало что меняло, потому что в глазах Юры я оставалась маленькой девочкой, ребенком, которому положено уделять внимание только в свободное от других дел время.

Как-то мы сидели с Ниной на крошечной лужайке перед нашим домом и ели «катышки» — так мы прозвали семена полевых цветов, которые собирали и поедали в больших количествах, воображая при этом, что принимаем гостей в нашем московском доме и угощаем этим лакомством самых именитых из них. Семена были горьковатые на вкус, но мы все равно их ели. Более удачной игрушки, чем эти семена, было не придумать, и более удачной игры из «катышков» — тоже. Она как нельзя лучше помогала скоротать время до прихода мамы.

Грязная улица, шедшая через все Полудино, была пустынна. Женщины уже вернулись с работы домой и готовили ужин. Полуденный зной миновал, в воздухе повеяло легким предвечерним ветерком.

Вдруг мы услышали шум мотора. Когда в Полудино раздавался звук приближающегося автомобиля, все настораживались: машины там были большой редкостью. Те немногие, что появлялись, принадлежали в основном местному начальству и милицейским чинам, главным образом сотрудникам НКВД. Поднимая клубы пыли, к нам приближался джип.

К нашему изумлению, джип остановился возле нас и из него вышли двое — казах и русский, оба в штатском. Улыбаясь, мужчины подошли к нам.

— Здравствуйте, девочки, — сказал один.

Онемев от потрясения, мы кивнули. Мы не привыкли, чтобы к нам обращались незнакомые люди, а тем более так по-дружески.

Другой сказал:

— Мы только что видели вашу маму. Она просила передать, что задержится на работе и чтобы вы не беспокоились.

Мы снова кивнули. Первый уселся перед нами на корточки и сказал:

— Вы когда-нибудь катались на машине? Хотите прокатиться?

Словно небеса разверзлись и сам Господь Бог улыбнулся нам с высот своих! Прокатиться в настоящем автомобиле! Мы с Ниной вскочили и пулей бросились к машине. Только бы они не передумали. Нина залезла в машину самостоятельно, для меня же подножка оказалась слишком высокой. Один из них приподнял меня и усадил на боковое сиденье, рядом с Ниной.

Казах сел за руль, русский уселся на мягкое сиденье рядом с ним, и мы тронулись.

Джип ехал по изрезанной колеями деревенской улице, и с моего высокого сиденья все представлялось совсем не таким, как обычно. Каждому встречному мы кричали, размахивая руками, только бы нас увидели в машине!

Все было нам в диковинку и клубы пыли, закрывавшие от нас деревню, и приятное ощущение ветерка, треплющего платья и косички. Мы миновали два магазина, своеобразный торговый центр Полудино, еще немного, и дома остались позади.

— Настоящее путешествие! — хихикнула я.

Нина согласно кивнула:

— Это уже конец деревни. Сейчас они повернут назад.

Но они не повернули. Машина уже мчалась по голой степи, трясясь и подскакивая на ухабах. Оглянувшись назад, мы разглядели далеко позади крохотные пятнышки последних деревенских домов. Крутом высились заросли полыни, перемежавшиеся яркими прогалинами желтых полевых цветов. Машина не снижала скорости. Нас охватил страх.

— Куда мы едем? — спросила Нина. — Может, лучше вернемся?

Водитель даже не повернул головы. Солнце уже стало темно-красным, облака окрасились в предзакатные тона. Мы прижались друг к другу, словно ища защиты.

Внезапно, без всякого предупреждения, джип съехал с дороги и помчался по высокой траве. Чтобы не упасть, мы ухватились за спинку переднего сиденья. Вдруг джип остановился, русский вышел из машины. И прежде чем мы осознали, что произошло, он выкинул нас из машины в траву выше нашей головы. И залез обратно в джип.

— Хорошо прокатились? Ну, до свиданья.

Мы не произнесли ни слова. Только молча смотрели, как казах крутанул руль, дернул какую-то палку и машина в считанные секунды исчезла из виду. Мы остались одни, две маленькие глупенькие девочки, которые напрочь забыли о том, что наказывала им мама и как велела себя вести с незнакомыми людьми. И все ради того, чтобы прокатиться в автомобиле!

Крутом царила тишина, только трава шелестела на ветру. Шум мотора замер где-то вдалеке. Мы остались одни, и вот-вот должна была наступить ночь. Нину охватил ужас.

— Что нам делать? Куда идти? Где наша деревня?

Она была старше меня на пять лет и обращалась ко мне за советом. Я попыталась собраться с мыслями. Должен же быть какой-то выход, но какой? И тут меня осенило.

— Надо идти по следу, который оставила в траве машина. Он выведет нас на дорогу.

И мы пошли. Казалось, желто-зеленой стене никогда не будет конца, а вокруг меж тем сгущались сумерки. Мы не говорили о них, но у нас обеих из головы не выходили волки. Каждую ночь мы слышали их вой, а по деревне ходило столько рассказов о том, как обезумевшие от голода волки врывались через окна в избы, хватали детей и утаскивали их в лес, что многие устанавливали на окна железные и деревянные решетки. И вот мы оказались здесь совсем одни, и даже если бежать бегом, волки все равно учуют нас и настигнут задолго до того, как мы доберемся до деревни.

Мы шли, не переставая плакать, а Нина еще и причитала: «Мамочка! Помоги нам, мама!», как вдруг мы оказались на проселке. Слезы тут же прекратились. Однако, обернувшись в ту сторону, откуда мы, как помнилось, приехали, мы не увидели никаких признаков деревни.

Мы снова разревелись. Откуда-то издалека донесся вой волка. Схватившись за руки, мы бросились бежать.

Вдруг где-то впереди раздался слабый урчащий звук. Поначалу ничего не было видно, потом появилось облако пыли, потом джип. Он ехал обратно.

В нем сидели те же двое мужчин, но на сей раз они не улыбались. Казах вдавил ногу в тормозную педаль, и джип остановился перед нами как вкопанный.

— Залезайте! — скомандовал русский.

Мы забрались в машину, и в ту же секунду джип развернулся. Я сильно ударилась плечом о спинку переднего сиденья, но даже не почувствовала боли. Мы спасены.

И лишь спустя довольно много времени я задумалась о случившемся и о тех двух мужчинах Почему они забрали нас с собой и почему вернулись за нами? Сначала я своим детским умом решила, что все это была игра, просто они захотели нас попугать. Повзрослев немного, я пришла к выводу, что, действуя на свой собственный страх и риск, они в качестве общественной нагрузки решили освободить страну от двух ее врагов. Но потом испугались, что их могут привлечь к ответственности за содеянное. Отделаться от нас — благородный поступок, но приказа-то на это им никто не давал, а потому их благородный поступок могли посчитать преступлением. Не могу поклясться, что так оно и было на самом деле, но это объяснение представляется мне единственным, в чем есть хоть капля логики.

Когда мы рассказали обо всем маме, лицо ее побелело. Я ожидала, что она тут же кинется в милицию и потребует задержать и наказать обоих, но наказание ожидало нас с Ниной.

Сначала мама как следует нас отшлепала, а потом прижала к себе, и мы все трое дружно разревелись. Она взяла с нас клятву, что мы никогда, ни с кем, никуда не поедем, даже если за нами прилетит самолет или приедет поезд.

Кульминационный пункт нашей жизни в Полудино наступил однажды утром, которое началось точно так же, как любой другой день. Мама ушла на работу, Юра занялся своими ежедневными физкультурными упражнениями. Я как обычно, смотрела, как он, пыхтя, весь в поту, снова и снова поднимает самодельную штангу — тяжеленный чугунный утюг. Однажды я спросила, зачем он этим занимается, если, судя по издаваемым им звукам, упражнения даются ему таким мучительным трудом. Он рассмеялся.

— Малышка, чтобы выжить, надо быть сильным. Нам всем надо быть сильными, а мне, единственному в семье мужчине, надо быть еще сильнее. Понимаешь?

Я кивнула, хотя на самом деле ничего не поняла. Хватит с меня и того, что Юра каждое утро будет выполнять эти тяжкие упражнения, а я буду с удовольствием смотреть, как он это делает.

Но в тот день я сказала Юре:

— Я тоже хочу их делать.

Он улыбнулся:

— Они слишком трудные для тебя.

Я тряхнула головой:

— Ты сказал, нам всем надо быть сильными. Я тоже хочу стать сильной.

Иногда я бывала ужасно упрямой. В конце концов Юра сдался, поставив передо мной штангу.

— Попробуй. Но если не сможешь поднять, сдавайся сразу — до того, как что-нибудь повредишь.

При моем упрямстве одного намека, что я не смогу выполнить то, что под силу моему кумиру, Юре, было достаточно. Я преисполнилась решимости справиться со штангой, только бы доказать Юре, что могу это сделать,

Я ухватилась за ручку утюга и присела перед ним на корточки, как это делал мой брат. Затем, собрав все силы, и впрямь подняла его на несколько сантиметров; но когда, пытаясь поднять его еще выше, я хотела чуть крепче обхватить ручку, утюг выскользнул из моих вспотевших ладоней и рухнул вниз прямо на дырчатый носок моего полуботинка. Я заорала от боли.

— Все в порядке? Сядь-ка! — бросился ко мне Юра.

Я почувствовала, как распухает большой палец, и когда Юра попытался снять полуботинок с ноги, завопила как резаная. А уж когда я увидела кровь, сочившуюся сквозь дырочки в носке, вопли перешли в настоящую истерику.

Юра вскочил:

— Вика, сиди на месте. Не двигайся. А я побегу за мамой.

Казалось, прошли часы, прежде чем он вернулся с мамой, хотя, скорее всего, на это ушло минут пятнадцать, не больше. Бросив взгляд на полуботинок, мама велела Юре взять меня на руки. Он поднял меня, и вместе с мамой они потащили меня в местную больницу в ту пору это был маленький домик, где работали врач и две медсестры.

На крики мамы о помощи к нам вышел врач — невысокая женщина с пучком каштановых с проседью волос.

— Перестаньте орать, женщина, — слегка скривив рот, обратилась она к маме. — Это же больница.

Как мне ни было больно, я испугалась. А мама - нет.

— У ребенка тяжелая травма. Окажите ей помощь.

Врачиха мельком взглянула на мою ногу:

— Мало-помалу кровь остановится, ребенок будет жить.

Мама подошла к ней вплотную:

— Вы окажете ей помощь, и немедленно, не то я сообщу о вас куда надо. И вы, и вся деревня в курсе, что НКВД проявляет особый интерес к моей семье. Они хорошо знают меня, а потому прислушаются к моим словам.

Мамина речь произвела должное впечатление. Врачиха позвала медсестру, и та объяснила Юре, в какой кабинет меня отнести. Дав мне какое-то болеутоляющее, врачиха разрезала полуботинок. Большой палец распух до невероятных размеров. Он был раздроблен. Врачиха наложила на него лубок, накрепко забинтовала и сказала маме, что на заживление потребуется какое-то время, но с пальцем все будет в порядке.

Юра отнес меня домой.

Этот инцидент стал решающим для мамы. Bce! От Полудино, где все обращаются с ней как с отверженной, она получила свое сполна. Уложив меня в постель, она велела Юре оставаться со мной до ее возвращения.

Вечером мама рассказала нам, что предприняла. Она направилась прямиком в кабинет того человека, у которого ей дважды в неделю полагалось отмечаться.

— С меня достаточно, — решительно заявила она. — Более чем достаточно.

И все ему выложила. И про то, что произошло в больнице, и про двух мужчин в джипе, и как я чуть не утонула, и как отравили Рекса. Мужчина не проронил ни звука, к тому же, по маминым словам, она и не дала ему такой возможности. Свою речь она закончила так:

— Если ваши люди посчитали разумным арестовывать моих двух сестер невесть за что, это одно дело. Наказывать меня — тоже ваше дело. Но я не потерплю, чтобы страдали невинные дети.

К великому ее удивлению, чиновник с ней согласился и пообещал что-нибудь предпринять, правда, не сразу, а спустя какое-то время. При этом взял с нее слово никому обо всем этом не рассказывать, иначе он лишится работы.

— Представляете! — сказала мама. — Какой оказался добрый! — в ее глазах стояли слезы, впервые на моей памяти.

Через месяц с небольшим мы получили разрешение перебраться в Петропавловск. Когда мама сообщила нам эту весть, я запрыгала от радости.

— Я еду в Петропавловск! Я еду в Петропавловск! — выкрикивала я. Я была весьма эмоциональным ребенком.

Конечно же, я не имела ни малейшего представления, где находится Петропавловск.

— Он ближе к Москве, чем Полудино? — спросила я.

— Настолечко ближе, — ответила мама, сводя большой и указательный пальцы.

— А из Петропавловска видно Москву? — не унималась я.

Она рассмеялась:

— Нет, даже если у тебя будут самые-самые огромные глаза в мире. Он тоже в Казахстане и стоит на реке, которая называется Ишим. Транссибирская железная дорога пересекает эту реку как раз в Петропавловске. Вот это ты увидишь.

Я искренне верила, что Петропавловск будет похож на ту Москву, какой описывала ее мама. Все оказалось не так, хотя он и был в десять раз больше деревни Полудино. Дома, в основном деревянные, были, за редким исключением, не выше одного этажа. Дороги немощеные, но по одной из них довольно часто проезжали машины. Несколько фабрик нещадно выбрасывали в небо клубы дыма. В городе было даже несколько кинотеатров, хотя никто из нас туда не ходил из-за постоянной нехватки денег.

С того самого момента, как я увидела Петропавловск, я все время ждала перемен. Мама сказала, что я пойду в детский сад, а это значило, что я встречусь с детьми моего возраста. У меня появятся друзья.

Мама сняла для нас комнату в доме, хозяйкой которого была пышногрудая женщина по имени Олимпиада, любившая свой дом и свои вещи куда больше, чем кого-либо из жильцов, которым сдавала шесть комнат. Но меньше всего она любила детей. Если я начинала прыгать в коридоре, она испепеляла меня свирепыми взглядами и совершенно не терпела, когда мне случалось дотронуться рукой до стен.

Из мебели в нашем распоряжении по-прежнему, как и в Полудино, были две кровати, два стола и четыре стула. За тем столом, что побольше, мы ели, а у моего стула не хватало одной ножки, и вместо нее мы подложили под стул ящик. На всех была одна общая кухня, где все жильцы норовили готовить еду в одно и то же время. Туалет, конечно же, находился во дворе.

Жизнь наша по-прежнему была трудной. Мама снова стала работать бухгалтером, с девяти утра до семи вечера, шесть дней в неделю, и даже больше, если удавалось получить сверхурочную работу. У меня остались весьма смутные представления о ценах той поры, но кое-что я помню. Мама получала семьсот рублей в месяц, а комната стоила двести пятьдесят. Таким образом, на расходы для семьи из четырех человек оставалось четыреста пятьдесят рублей. Помню, килограмм масла на базаре, где торговали колхозники, стоил пятьдесят рублей. Излишне говорить, что масла и мяса на нашем столе никогда не было.

Но случалось нам иногда и роскошествовать. Однажды мама купила нам немного сушеных груш. С виду они были черные и сморщенные, но на вкус оказались просто замечательными. А по воскресеньям мы всегда пили молоко. Мама шла на рынок и покупала у колхозников молоко, замороженное в суповых тарелках. Тарелку опрокидывали на деревянный прилавок, и из нее вываливалось молоко. Мама всегда выбирала тарелку побольше, чтобы хоть раз в неделю у нас была молочная пища. А еще она покупала немного сахару, мы посыпали им черный хлеб. Получалось пирожное.

Но самой большой радостью были леденцы. Дважды в месяц мама доставала с полки кулек с леденцами и выдавала каждому из нас по одному. День превращался в праздник. Леденцы были почти безвкусные, разве что чуть-чуть сладковатые, но я их обожала. Осторожно, словно драгоценность, я засовывала леденец в рот, стараясь как можно медленнее сосать его, чтобы продлить удовольствие.

Когда конфета кончалась, мы никогда не клянчили другой. Мы терпеливо ждали; считая дни, когда снова наступит счастливый момент. Мы вообще никогда ничего не просили у мамы, хотя всегда были голодны. Даже корочки хлеба. Однажды мама собрала нас всех троих вместе. Мы только-только отужинали. На ужин был суп горячая вода с едва уловимым привкусом капусты, без хлеба.

— Мне очень жаль, — сказала мама, — но хлеба осталось всего лишь на завтрак. Если я отдам вам его сейчас, утром есть будет нечего.

Никто из нас не проронил ни слова. Мама поглядела каждому в глаза.

— Мне очень жаль, — повторила она. — Будь это в моих силах, я бы дала вам на обед все самые вкусные вещи в мире, но я не могу это сделать, а потому ничего у меня не просите. Вы представляете, каково мне постоянно видеть шесть голодных глаз?

Мы хорошо запомнили те ее слова и никогда ни о чем не просили.

И все же однажды я забралась на стул и, достав мамин кулек с леденцами, взяла оттуда три леденца, чтобы угостить трех ребят, игравших на улице перед домом Олимпиады. Я понимала, что поступаю плохо, но думала, что, получив конфеты, они согласятся поиграть со мной. Но из этого ничего не вышло. Схватив леденцы, они убежали, а мне здорово попало, когда мама вернулась с работы домой.

Первый день в детском саду я очень волновалась. Там было так много детей, наконец-то у меня появятся друзья. В конце дня я подошла к группе девочек, которые о чем-то болтали, весело хихикая. Я еще не успела сказать им, как меня зовут, как одна из них бросила на меня сердитый взгляд.

— Пошла отсюда, супостатка идиотская.

И, показав мне язык, они убежали. Всю дорогу домой я проревела.

Петропавловск ничуть не лучше Полудино. У Юры и Нины есть друзья, у мамы тоже, потому что они старше. Им ничего не стоит найти в Петропавловске других «врагов народа», положение которых ничем не отличалось от нашего. Но мне запрещалось гулять одной. Мой мир ограничивался дорогой в детский сад и домой.

Уж не знаю, как мама прознала про мое одиночество, ведь она целыми днями пропадала на работе. Но только этим я объясняю ее решение послать меня в Москву погостить у тети Клавы и дяди Ивана Григорьевича. Мама приходилась им двоюродной сестрой. У них было двое детей, Игорь и Люся, оба старше меня.

Каким-то образом мама раздобыла мне денег на дорогу. Я отправилась одна, мне предстояло проехать чуть больше четырех тысяч километров — три дня и три ночи в пути. С собой у меня были бумажный пакет с едой и две смены белья. На мне было мое единственное платье.

Мне было нисколько не страшно. Наконец-то я увижу Москву, к тому же, когда ребенок долгое время остается один на один с самим собой, он становится либо очень застенчивым, либо очень самостоятельным. Я стала самостоятельной. Мне было пять лет, я была слишком мала, чтобы властей так уж сильно заботило, нахожусь ли я на месте своей ссылки, но уже достаточно большая для того, чтобы проехать через всю Россию.

Тогда-то в Москве я впервые и узнала о существовании моей родной матери, хотя в то время ничего толком не поняла.

В шестикомнатной квартире моих московских родственников проживало шесть семей, по семье на комнату. Ванная, коридор и кухня были коммунальными. Комнату рядом с ванной занимал сумасшедший.

Это слово полностью соответствовало истине. Горбунов действительно был сумасшедшим, и со временем его судьбу повторила и его жена. Он жил взаперти в своей комнате, заклеив окна газетами, дабы защититься от людей, которые, по его глубокому убеждению, только и думали, как бы отравить его. Каждый день в обеденное время он выходил из комнаты, и мы смотрели, как он стоит у плиты и поджаривает на огне нанизанные на палочку куски хлеба, чтобы удалить из них яд. Каждое утро он вставал в пять часов, завязывал вокруг талии жены поводок и вел ее на прогулку. Она, казалось, не возражала, а когда окончательно сошла с ума, стала спать, словно верная собака, под его кроватью.

По какой-то причине Горбунов возлюбил меня с самой первой минуты, как я приехала. Заслышав мои шаги, он часто выходил из комнаты, гладил меня по голове и предупреждал, что не следует есть отравленную пищу. Бывало, он широко раскидывал в стороны руки и принимался кричать, что советские руководители — ужасные люди. Все тут же прятались по своим комнатам в страхе, что их арестуют. Но все как-то обходилось.

Больше всего поразила мое воображение ванная. В Казахстане мы брали мыло, шайки и отправлялись мыться в общественную баню. Единственно, чем она мне нравилась, так это тем, что туда можно было ходить не очень часто. Но когда ванная у тебя прямо под боком, считается, что мыться надо каждую неделю. Тетя Клава особенно настаивала на этом. А я как могла сопротивлялась.

Один раз я ее даже укусила. И сама же со страху завопила. Услышав мой крик, Горбунов выскочил из комнаты в коридор и заорал:

— Этот ребенок — жертва, ее пытаются убить! Они уже убили ее мать! Теперь они хотят убить дитя!

Выскочивший в коридор дядя Иван потребовал от Горбунова немедленно заткнуться. Слова Горбунова ничего для меня не значили. Я знала, что он сумасшедший и что мама, живая и здоровая, поджидает меня в Петропавловске.

В нише, где я спала, на стене висела фотография светловолосой красивой женщины. Это была моя настоящая мать, но я этого не знала. Я знала только, что мне нравится ее лицо. Однажды я спросила тетю Клаву, чья это фотография. Печально улыбнувшись, она ответила:

— Это фотография одной хорошей актрисы, вот и все.

Как-то днем моя двоюродная сестра Люся предложила:

— Пойдем погуляем. Я тебе что-то покажу.

Мы вышли на шумную улицу и прошли несколько кварталов в сторону Арбата. Люся остановилась перед каким-то кинотеатром. На нем висела афиша, а на афише была нарисована та же красивая женщина, фотография которой висела на стене у тети Клавы. Засмеявшись, Люся сказала:

— Вот твоя мама.

Что-то произошло со мной тогда. Может, потому, что я очень скучала по маме — ведь каждый вечер, когда тетя Клава укладывала меня спать, я засыпала в слезах. Как бы то ни было, я стала оглядываться по сторонам в поисках мамы, обежала всё фойе, заглядывая в лица женщин. Ни в одной из них я не признала маму, но ведь сказала же Люся, что она тут. Истерически рыдая, я выскочила на улицу и бросилась бежать, расталкивая встречных прохожих. Я бежала, пока не выбилась из сил. Люся нашла меня на тротуаре возле стены какого-то дома.

И что-то еще произошло со мной в тот день. Ни с того ни с сего меня стала пугать моя собственная тень. Она стала чем-то или кем-то, кто следовал за мной по пятам. Всю дорогу домой я не выпускала Люсиной руки, не хотела идти по освещенной солнцем стороне, чтобы не увидеть своей тени. С того дня я вообще стала избегать солнечного света. Это мое легкое помешательство длилось до тех пор, пока я не вернулась к маме в Петропавловск.

Все оставшиеся дни, которые я прожила у тети Клавы и дяди Ивана, я внимательно разглядывала фотографию красивой женщины на стене. Что-то в ее лице притягивало меня, но что именно, этого я понять не могла.

Когда пришло время возвращаться к маме, все четыре члена моей московской семьи отправились провожать меня на вокзал. Теперь у меня с собой был другой бумажный пакет с едой на дорогу. И еще два платья, из которых выросла Люся, и зимнее пальто. Но главное — у меня была первая в моей жизни кукла — подарок тети Клавы и дяди Ивана. Тряпичная кукла с раскрашенным лицом и в коротеньком платьице, которое легко снималось и снова надевалось.

Всю дорогу до Петропавловска я не выпускала из рук куклу, которую назвала Таней. Таня была для меня больше чем кукла. Она была моим другом.

Я так привязалась к Тане, что не могла и помыслить о том, чтобы делить ее с кем-то другим. Это была первая в моей жизни вещь, принадлежавшая лично мне. Я знала, что, как только войду с ней в нашу комнату, с ней захочет поиграть Нина — сама мысль об этом была невыносима.

Как только мы пришли с вокзала домой, я прошмыгнула с Таней во двор, где каждая семья держала свою поленницу. Раздвинув немного дрова, я засунула Таню вглубь. И ни разу не вытащила ее оттуда. Пусть лучше останется там, чем кто-то узнает, что она у меня есть.

На мое горе, до неузнаваемости испорченную дождем и снегом куклу однажды обнаружила мама. Так я была наказана за свой эгоизм.

Со временем мы съехали от Олимпиады. Маме надоело постоянно слышать одно и то же: «Это мой дом», «Тут я хозяйка» и терпеть всевозможные придирки. Мы сняли комнату в доме, принадлежавшем женщине по фамилии Шапошникова. Она была совсем не такая, как Олимпиада. Мягкая и приветливая, она сделала все, чтобы мы почувствовали себя у нее как дома.

Наверно, я так хорошо запомнила ее, потому что изголодалась по ласке и участию. У меня до сих пор не изгладился из памяти один день в детском саду, когда мальчик из нашей группы порезал себе игрушкой палец. Он расплакался, и воспитательница обняла его. Я смотрела, как она повела его в медпункт, потом он вернулся, палец был завязан бинтом, а воспитательница весь день не отходила от него. Я не спускала с мальчика завистливых глаз, мысленно говоря себе, что, если бы я была на его месте и со мной обращались так же ласково, я бы с готовностью отдала за это свой палец целиком.

То, на что я решилась после этого, представляется мне сегодня чистым безумием. Когда нас вывели на прогулку, я побежала в соседний скверик, который пересекала усыпанная галькой дорожка.

Сбросив ботинки, я стала бегать туда-сюда по дорожке, надеясь поранить ноги — воспитательница увидит кровь и бросится обнимать меня. Но из моей затеи ничего не получилось.

Тогда я нашла тонкий острый камешек и, подцепив им ноготь большого пальца, сорвала его. От дикой боли у меня перехватило дыхание, из пальца пошла кровь. Ту же операцию я проделала и с большим пальцем на другой ноге. Чуть живая от боли, я заковыляла обратно в детский сад.

— Помогите мне, пожалуйста, — попросила я воспитательницу. — Пожалейте меня.

Боль была чудовищная, но она стоила того. Вот сейчас меня обнимут и приласкают, однако во взгляде воспитательницы мелькнуло бешенство.

— Тебе место в сумасшедшем доме! — завопила она с искаженным от ярости лицом. — Зачем ты это сделала?

Я разрыдалась:

— Мне больно. Пожалуйста! Я нечаянно!

— Если бы хоть один палец, но два пальца на двух ногах — никогда не поверю. Останешься на всю жизнь калекой — так тебе и надо.

— Помогите! — молила я.

Воспитательница пожала плечами.

— Сестра из медпункта уже ушла. Так что помочь тебе некому. Иди домой.

В комнату вошла другая воспитательница.

— Что случилось? — спросила она.

Моя воспитательница показала на мои ноги:

— Можешь себе представить, что она натворила?

Вторая воспитательница оказалась чуть добрее.

— Не надо кричать на нее. Ведь у нее нет ни матери, ни отца. Кто ее научит?

Я посмотрела на свою воспитательницу. На какое-то мгновение я даже забыла о боли.

— Что вы сказали? У меня есть мама, самая лучшая мама в мире!

Воспитательница улыбнулась:

— Вот и иди домой к своей маме, пусть порадуется на тебя.

Превозмогая боль, я доковыляла до дома. Несколько дней я не могла надеть ботинки, поэтому о посещении детского сада не могло быть и речи. Когда мама спросила, почему я учинила такой кошмар, я не ответила. Могла ли я обидеть ее, сказав, что мне не хватает внимания и ласки?

Тогда мама спросила, нравится ли мне в детском саду. Я опустила голову.

— Скажи «да» или «нет», Вика. Ведь за него надо платить.

Я сказала «нет». Мама кивнула.

— Значит, больше ты туда не пойдешь. До семи лет просидишь дома, а потом поступишь в школу.

Я вздохнула с облегчением. Лучше быть одной, чем вызывать у кого-то ненависть к себе.

В то лето мне пошел шестой год и моим миром стал сараюшка за нашим домом. В нем была деревянная дверь с крошечным оконцем, а в самом низу двери была вырезана дыра для шапошниковского серого кота, который делил со мной сараюшку.

Летом в сараюшке было нестерпимо жарко, но мне это не мешало. Я закрывала дверь и оказывалась в своем маленьком мирке, где меня никто не мог обидеть или сказать грубое слово. Здесь царила доброта, здесь все меня любили.

Моей любимой игрушкой в сарае стало старое железное корыто. Я приносила холодной воды и выливала ее в корыто. Потом раздевалась и плюхалась в воду. Я воображала, что плыву на корабле по реке и если буду изо всех сил грести руками, то обогну весь земной шар. Я побывала в Африке и во всех тех удивительных странах, о которых Нина и Юра рассказывали мне после школьных занятий. В сараюшке всегда было темным-темно, только тоненький лучик света пробивался через дверное оконце после полудня. Темные очертания пыльной рухляди, хранившейся в шапошниковском сарае, превращались по моему велению во все, что угодно: от высоких зданий до хижин в джунглях.

В этом моем тайном мирке я всегда была королевой. Иногда королева подвергалась опасности (ее, правда, всегда спасали любящие придворные), но чаще она плыла на прекрасном корабле в прекрасную страну, где все были к ней добры.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.