Вторник девятый. Мы говорим о том, что любовь продолжается

Вторник девятый. Мы говорим о том, что любовь продолжается

Каждый вечер, когда ложусь

спать, я умираю.

А каждое утро, когда встаю,

я рождаюсь заново.

Махатма Ганди

Листва уже меняла цвет, и поездка по Западному Ньютону окрашивалась теперь золотом и ржавчиной. Дома, в Детройте, сражения профсоюзов с администрацией застопорились, и при этом каждая сторона обвиняла другую в неспособности найти общий язык. Новости по телевидению были не менее гнетущие. В Кентукки, в сельской местности, трое мужчин разломали надгробный камень и бросались его кусками с моста, разнесли вдребезги ветровое стекло машины и убили девочку-подростка, совершавшую с семьей религиозное паломничество. А в Калифорнии суд над О. Дж. Симпсоном двигался к завершению, и вся страна завороженно за ним следила. Даже в аэропортах работали телевизоры, настроенные на Си-эн-эн, чтобы, двигаясь по аэропорту к самолету, каждый мог быть в курсе последних новостей процесса.

Я несколько раз звонил брату в Испанию, оставляя сообщения на автоответчике, объяснял ему, что очень хочу с ним поговорить, что много думал о нас обоих. Несколько недель спустя я получил от брата краткое сообщение, что у него все в порядке, но ему не хочется говорить о болезни.

А моего старика-профессора не разговоры о болезни, а сама болезнь все быстрее и быстрее тянула ко дну. После того как мы с ним последний раз виделись, ему уже поставили катетер, который вытягивал из него мочу, и она по трубочке спускалась в пластмассовый мешок, установленный внизу возле его кресла. За его ногами приходилось постоянно следить — хотя двигать ими он уже не мог, боль в них по-прежнему ощущалась (очередная жестокая шутка болезни Лу Герига). И если ноги Морри не болтались на определенном расстоянии от пенопластового коврика на полу, ему казалось, будто кто-то тычет в них вилкой. Посреди беседы Морри мог попросить посетителя приподнять ему ногу иди повернуть его голову на подушках так, чтобы ему стало немного поудобнее. Немыслимо представить, что ты не можешь сам повернуть голову!

С каждым новым посещением мне казалось, что Морри потихоньку тает в своем кресле и что его позвоночник постепенно принимает форму этого самого кресла. И тем не менее каждое утро Морри настаивал на том, чтобы его вынимали из постели и везли в кабинет, где его водворяли среди книг, бумаг и цветшего на подоконнике гибискуса. У Морри было на то философское объяснение — в свойственной ему манере.

— У меня уже есть об этом афоризм, — заявил он.

— И как же он звучит?

— Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал.

И Морри улыбнулся. Только Морри в его положении мог улыбаться таким шуткам.

Морри уже не раз звонили ребята из «Найтлайн» и сам Тед Коппел.

— Хотят прийти и снять еще одно шоу со мной. Но сказали, что хотят немного с этим подождать.

— Подождать чего? Последнего дыхания?

— Кто его знает. Как бы то ни было, последнего дыхания долго ждать не придется.

— Не надо так говорить.

— Прости.

— Меня тревожит, что они выжидают, когда вам станет совсем худо.

— Тебя это тревожит потому, что ты за меня волнуешься. — Морри улыбнулся. — Возможно, они используют меня, чтобы разыграть перед зрителями небольшую драму. Ну и пусть. Я ведь их тоже использовал. Они помогли донести мои мысли до миллионов людей. Разве мне самому это было под силу? Так что приходится идти на компромисс.

Морри закашлялся. И кашель этот перешел в затяжной и хриплый и закончился очередным отхаркиванием мокроты.

— Как бы то ни было, — продолжал Морри, — я сказал, чтоб они с этим слишком не затягивали, потому что я теряю голос. Как только эта штуковина доберется до моих легких, я уже вряд ли смогу говорить. Я и теперь не могу говорить подолгу. Многие визиты пришлось отменить, а столько людей хочет меня повидать. Но я слишком слаб, и если не в силах буду уделить им должного внимания, то не смогу им помочь.

Я вдруг почувствовал себя виноватым, точно я крал у других его ценное «разговорное» время.

— Может быть, достаточно? — спросил я. — Вы ведь очень устанете.

Морри закрыл глаза и замотал головой. Похоже, он выжидал, пока стихнет боль.

— Нет, — произнес он наконец. — Мы должны продолжать. Нашу последнюю курсовую. Мы ведь хотим, чтобы она была в лучшем виде.

Я вспомнил нашу первую совместную курсовую в колледже. Идея ее, конечно, принадлежала Морри. Он сказал мне, что с моими способностями я могу написать работу повышенной сложности, что мне самому даже в голову не приходило.

И вот теперь мы снова работаем вместе. И как прежде, все началось с идеи. Человек умирающий рассказывает другому о том, что ему важно знать. Но на этот раз я совсем не торопился эту курсовую закончить.

— Вчера мне задали забавный вопрос, — сказал Морри, разглядывая висевший у меня за спиной коллаж, сотканный из дружеских пожеланий к его семидесятилетию. На каждом лоскутке коллажа было чье-то послание: МОРРИ, ТАК ДЕРЖАТЬ! ВСЕ ЛУЧШЕЕ ЕЩЕ ВПЕРЕДИ! ЛУЧШИЙ ИЗ ЛУЧШИХ В СВОЕЙ ПРОФЕССИИ!

— Так что это был за вопрос? — спросил я.

— Беспокоит ли меня тот факт, что меня забудут после смерти.

— И что же?

— А я не думаю, что меня забудут. Вокруг столько людей, с которыми я необычайно близок. А если тебя любят, жизнь твоя продолжается и после смерти.

— Звучит, как слова лирической песни: «Любовь продолжается после смерти…»

Морри засмеялся:

— Может быть. Но подумай о том, чем мы с тобой занимаемся. Неужели, вернувшись домой, ты никогда не вспоминаешь обо мне? Когда ты один? Когда летишь на самолете? Или едешь в машине?

— Вспоминаю, — признался я.

— Значит, когда меня уже не будет, ты меня не забудешь. Вспомнишь мой голос, и я явлюсь.

— Вспомню ваш голос…

— И если тебе захочется поплакать, это тоже ничего.

Ох уж этот Морри. Еще в те времена, когда я был первокурсником, ему хотелось, чтобы я заплакал. Он, бывало, говорил мне: «Рано или поздно я тебя пройму».

— Ну-ну, — отвечал я.

— А я решил, какую хочу надпись на своем надгробье.

— Не желаю я слышать про надгробья.

— А что такое? Тебе от этого не по себе?

Я пожал плечами.

— Что ж, не будем об этом, — уступил Морри.

— Нет уж, давайте. Так что вы придумали?

Морри сложил губы трубочкой.

— Как насчет такого: «Учитель до последнего мгновения»?

Морри подождал, пока я переварю услышанное.

«Учитель до последнего мгновения».

— Хорошо? — спросил Морри.

— Очень хорошо, — согласился я.

* * *

Мне необычайно нравилось, когда лицо Морри начинало светиться. Это происходило, когда я входил в комнату. Я знал, что было немало людей, при чьем появлении его лицо начинало светиться. И все же Морри умел сделать так, что каждый из нас думал: «Это случается, только когда прихожу я».

«А-а-а, мой друг пришел!» — говорил Морри своим высоким хрипловатым голосом, увидев меня. И это не кончалось приветствием. Когда Морри был с вами, он действительно был с вами. Он смотрел тебе прямо в глаза и слушал так, будто ты единственный человек в этом мире. Насколько легче жилось бы людям, если бы их день начинался со встречи с таким вот человеком, а не ворчащим водителем автобуса или недовольным шефом.

— Я верю в полное присутствие, — заговорил Морри. — А это значит, что если ты с кем-то рядом, то ты с ним целиком и полностью. Когда я с тобой, я стараюсь сосредоточиться на том, что происходит между нами. Я не думаю о том, о чем мы говорили на прошлой неделе, или о том, что мне предстоит в эту пятницу. Я не думаю о новом шоу Коппела или о своих лекарствах.

«Я говорю с тобой — я думаю о тебе».

Я помню, как во времена моей учебы в университете Брандейса Морри пытался внушить нам эту мысль. Но я тогда отнесся к ней несерьезно: тоже мне — тема для занятий! Относиться к людям с вниманием? Ну и что в этом такого важного? Теперь-то я знаю, что это, может быть, важнее почти всего, чему нас научили в университете.

Морри жестом попросил меня дать ему руку, и, когда он взял ее в свою, я почувствовал себя виноватым. Передо мной сидел человек, чье дыхание угасало и в чьем теле едва теплилась жизнь, — человек, который, если бы захотел, мог весь день только и делать, что жалеть себя. А в то же время многие другие — и я в том числе, — чьи проблемы не шли ни в какое сравнение с его проблемами, были полностью поглощены собой. Ты не поговорил с человеком и минуты, а уже по глазам видишь, что мысли его больше не с тобой. У него уже что-то свое на уме: срочно позвонить приятелю, послать кому-то факс, увидеться с любовницей… И лишь когда ты закончил говорить, он снова возвращается к тебе: произносит ничего не значащую фразу, пытаясь изобразить, что внимательно тебя слушал.

— Проблема частично в том, — сказал Морри, — что все жутко спешат. Люди не находят смысла в своей жизни и потому повсюду за ним гоняются. Они думают, что смысл в новой работе, или в новом доме, или в новой машине. А когда обнаруживают, что и во всем этом смысла нет, бегут дальше.

— Стоит включиться в эту гонку, — заметил я, — и остановиться очень трудно.

— Не так уж и трудно, — качает головой Морри. — Знаешь, например, что я делаю, когда кто-то пытается меня обогнать на дороге… делал, когда я еще мог водить машину? Я поднимал руку…

Морри попытался поднять руку, но она едва сдвинулась с места.

— …как будто собирался пристыдить его, но вместо неприличного жеста пальцем дружелюбно махал ему и улыбался. И знаешь, что происходило? Почти каждый улыбался мне в ответ. Суть в том, что, когда еду, я не так уж безумно спешу. Так почему бы не вложить свою энергию в тех, кто рядом?

И Морри это удавалось лучше, чем кому бы то ни было. Если ему рассказывали о чем-то ужасном, глаза его увлажнялись, а стоило преподнести ему даже самую дурацкую шутку, они лучились от удовольствия. Он никогда не стеснялся эмоций в отличие от людей моего поколения. Мы — мастера пустой беседы. «Так чем вы занимаетесь? Где живете?» Но разве мы действительно слушаем собеседников? Мы слушаем их, только когда нам надо что-то им всучить, или куда-то их завербовать, или от них зависит наше положение. Но как часто мы их слушаем просто так? Мне кажется, многие из тех, кто приходил в последние месяцы навестить Морри, делали это не потому, что хотели оказать внимание ему, а потому, что он им оказывал внимание. Несмотря на боль и покидавшие его силы, этот хрупкий старик слушал их так, как им всегда хотелось, чтобы их слушали.

— Каждому человеку хотелось бы иметь такого отца, как вы, — сказал я Морри.

— Что ж, — отозвался он, — у меня в этой области есть кое-какой опыт…

Своего собственного отца Морри последний раз видел в городском морге. Чарли Шварц был тихий человек, любивший читать газету в одиночестве при свете уличных фонарей на Тремонт-авеню в Бронксе. Когда Морри был ребенком, Чарли каждый вечер после ужина уходил погулять. Этот человек из России был невысокого роста, с румяным лицом и кривой седеющих волос. Морри и его брат, бывало, выглядывали из окна и видели, как отец стоял, прислонившись к фонарному столбу. Морри страшно хотелось, чтобы он вернулся в дом и поговорил с ними, но такого не случалось. И никогда он их не укладывал спать, и никогда не целовал перед сном.

Морри поклялся себе, что, если только у него будут дети, он будет все это делать для них. И он сдержал обещание.

Морри уже растил своих собственных детей, а Чарли по-прежнему жил в Бронксе. И по-прежнему гулял по вечерам. И по-прежнему читал газету. Как-то вечером он пошел погулять и совсем неподалеку от дома к нему подошли двое грабителей: «Давай гони деньги!» — крикнул один из них, вытаскивая пистолет.

Чарли в испуге бросил им бумажник и пустился бежать. Он несся по улицам, пока не добежал до дома своего родственника. На ступенях его дома он свалился без сил.

Разрыв сердца. Он умер той же ночью.

Морри позвонили, чтобы он приехал опознать тело. Он прилетел в Нью-Йорк и отправился в морг, где его провели в подвал, в холодную покойницкую.

— Это твой отец? — просил его служащий морга.

Морри посмотрел на тело за стеклом, — на тело человека, который муштровал его, и бранил, и молчал, когда Морри так хотелось, чтобы он с ним поговорил; человека, который учил его работать и не позволял вспоминать о матери, когда ему так хотелось хоть с кем-нибудь поделиться своими воспоминаниями о ней.

Морри кивнул и поплелся прочь. Эта комната навеяла на него такой ужас, что для других чувств не осталось места. Лишь через несколько дней он впервые заплакал.

И все же смерть отца помогла Морри подготовиться к его собственной. Одно он знал твердо: будет много объятий, и поцелуев, и разговоров, и смеха, и не останется несказанных «прощай»; будет все, чего ему так не хватало с отцом и матерью.

И когда придет его последняя минута, все любимые им люди будут с ним, понимая, что происходит. Никому из них не придется звонить или посылать телеграмму и никому из них не придется на него смотреть сквозь стекло в холодном неприютном подвале.

В тропических лесах Южной Америки есть племя дисана, которое считает: мир наполнен определенным количеством энергии, что витает меж всеми живыми существами. И потому каждое рождение влечет за собой смерть, а каждая смерть — новое рождение. Таким образом, энергия мира остается постоянной.

Когда люди племени дисана охотятся, они думают, что гибель каждого зверя пробивает брешь в источнике жизни. Но они также верят, что брешь эта исчезает всякий раз, когда умирают охотники. Не умирали бы люди, не рождались бы птицы и рыбы. Мне такая мысль понравилась. И Морри тоже. Чем ближе он к последнему «прощай», тем больше верит, что все мы существа единого мира. Все, что берем, мы должны возместить.

— Это только справедливо, — говорит он.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.