КОМАНДУЮЩИЙ АРМИЕЙ
КОМАНДУЮЩИЙ АРМИЕЙ
По своему характеру война «была с обеих сторон империалистской (т. е. захватной, грабительской, разбойнической) войной, войной из-за дележа мира, из-за раздела и передела колоний, «сфер влияния» финансового капитала и т. д.»[6]. Но инициатива развязывания войны принадлежала германскому империализму: опередив своих противников в подготовке к войне, он стремился использовать это преимущество. Немецкая буржуазия, писал В. И. Ленин, «распространяя сказки об оборонительной войне с ее стороны, на деле выбрала наиболее удобный, с ее точки зрения, момент для войны, используя свои последние усовершенствования в военной технике и предупреждая новые вооружения, уже намеченные и предрешенные Россией и Францией»[7].
Истинные цели войны правительства воюющих стран старательно маскировали, всячески прокламируя, что война идет во имя «обороны отечества». На этот счет В. И. Ленин писал: «Правительство и буржуазия каждой воюющей страны выкидывает миллионы рублей на книги и газеты, сваливая вину на противника, возбуждая в народе бешеную ненависть к неприятелю, не останавливаясь ни перед какой ложью, чтобы представить себя в виде «обороняющейся» стороны, которая подверглась несправедливому нападению»[8].
Но классовый, марксистский анализ происхождения и характера войны не стал еще в тот момент достоянием широких народных масс. Социал-демократические партий II Интернационала, пользовавшиеся значительным влиянием в таких странах, как Германия, Австро-Венгрия, Франция, Бельгия, и располагавшие немалым числом мест в парламентах, постыдно предали интересы рабочего класса, активно выступили в поддержку войны, помогая империалистам гнать рабочих и крестьян на братоубийственную бойню. Волна шовинизма охватила мир, и лишь одна политическая партия — партия большевиков-ленинцев — с самого начала открыто заявила: война, развязанная правительствами в Европе, — это империалистическая война, захватническая, они, большевики, против такой войны и постараются сделать все, чтобы превратить ее в войну гражданскую, направленную против эксплуататорских классов.
Повторяем, позиция большевиков не была, к сожалению, широко известна и понятна тогда широким массам трудящихся России, и прошло немало времени, было пролито немало крови, прежде чем большевистские идеи стали проникать в сердца и умы рабочих и крестьян. В первый же период войны подавляющее большинство солдат шли на войну с убеждением, что, как ни тяжела и опасна война, все же сражаться надо — правота на стороне России.
После войны, оказавшись на чужбине, в эмиграции, генерал-лейтенант H. H. Головин, крупный исследователь. истории первой мировой войны, попытался охарактеризовать атмосферу и настроения, свойственные в ту пору широким слоям русского населения. «Эта борьба, — писал он, — началась из необходимости защищать право на существование единокровного и единоверного сербского народа. Это чувство отнюдь не представляло собой того «панславизма», о котором любил упоминать кайзер Вильгельм, толкая австрийцев на окончательное поглощение сербов. Это было сочувствие к обиженному младшему брату. Веками воспитывалось это чувство в русском народе, который за освобождение славян вел длительный ряд войн с турками. Рассказы рядовых участников в различных походах этой вековой борьбы передавались из поколения в поколение и служили одной из любимых тем для собеседования деревенских политиков. Они приучили к чувству своего рода национального рыцарства. Это чувство защитника обиженных славянских народов нашло свое выражение в слове «братушка», которым наши солдаты окрестили во время освободительных войн болгар и сербов и которое так и перешло в народ. Теперь вместо турок немцы грозили уничтожением сербов — и те же немцы напали на нас. Связь обоих этих фактов была совершенно ясна здравому смыслу нашего народа».
Несомненно, подобный настрой души имел распространение среди простых людей России, надевших серые шинели в августе 1914 года. В то же время позволительно сомневаться в глубокой осознанности и устойчивости таких настроений, их достаточности для ведения продолжительной войны. Наиболее проницательные современники, знавшие хорошо и близко народ России и ее армию, не могли не обеспокоиться по этому поводу. Сознавал это и Брусилов. «Даже после объявления войны, — писал он, — прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову — как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз спрашивал я в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотят обидеть сербов. Но кто же такие сербы — не знал почти никто, что такое славяне — было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать — было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя».
К этому можно лишь добавить, что ни те, кто шел на войну с уверенностью в правоте защищаемого дела (таких было немало, и среди них — герой этой книги), ни те, кто без раздумий руководствовался лозунгом «За веру, царя и отечество» (таких было большинство), но даже и те, кто осознавал гибельность происходящего, — никто не мог представить, началом каких испытаний и бедствий для России станет этот день: 1 августа 1914 года.
В процитированных только что местах из воспоминаний Головина и Брусилова сквозит горечь испытанных поражений, и это надо учитывать. Разумеется, неглубокое, поверхностное (не говоря уж об истинности) понимание солдатами причин и целей войны, да еще основанное на чувствах, не подкрепленное убеждениями, не могло служить опорой для сохранения морального духа армии в длительной войне. И все же русская армия вступила в войну при достаточно высоком — традиционном для нее — боевом духе солдат и офицеров. Это противник почувствовал в первые недели сражений.
Война началась для стран Антанты неудачно. Германские армии вторглись в Бельгию, захватили ее, одержали победу над союзниками в приграничном сражении и двинулись к Парижу. Чуть ли не ежедневно французские и английские представители в Петрограде просили, умоляли Николая II, верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича — дядю царя, министров и высших генералов России немедленно, не откладывая, начать наступление на Восточном фронте. Мобилизация и концентрация русской армии на западных границах затруднялись слабым развитием железных дорог. И все же правительство России, спасая своего союзника, еще до полного сосредоточения своих армий, начало наступательные действия и, отметим это особо, сразу же перенесло их на территорию противника.
Впоследствии это решение неоднократно подвергалось критическим нападкам, но современные советские историки определенно склоняются к мысли, что такой образ действий русского верховного главнокомандования был вынужденным и единственно правильным в сложившейся обстановке. Не могла же Россия допустить, чтобы повторился разгром Франции 1870 года, а именно к этому и стремилось германское военное руководство: разбив быстро армию Франции, оно намеревалось затем обрушиться на Россию всеми освободившимися силами и покончить поодиночке в краткий срок со своими противниками.
Поводом для критики действий русского верховного главнокомандования служила неудача русских войск в Восточно-Прусской операции. Но вот как оценивается эта операция в новейшей книге советского историка: «Действия русских войск… имели важное стратегическое значение. Вторжение русских войск в Восточную Пруссию вынудило германское командование перебросить из Франции на русский фронт два армейских корпуса и одну кавалерийскую дивизию. Это серьезно ослабило их ударную группировку в решающий момент и явилось одной из причин поражения в битве на Марне… План германского командования, рассчитанный на быстрый разгром Франции, потерпел неудачу»[9].
Жертвы (они, кстати, были не столь уж и велики), понесенные 1-й и 2-й русскими армиями в болотных дефиле Восточной Пруссии, не пропали даром и потому, что германские войска были скованы и не могли вовремя прийти на помощь австро-венгерской армии: одновременно с действиями в Восточной Пруссии развернулось грандиозное сражение на Юго-Западном фронте, в Галиции.
Здесь, на громадном фронте в 450 верст, от Ивангорода до Каменец-Подольска, разгорелось ожесточенное сражение, в котором участвовало до 1,5 миллиона бойцов — значительно больше, чем в происходившей одновременно знаменитой Марнской битве. Но сражение на Марне, как одно из величайших сражений в современной истории, исследовано, изучено, расписано в сотнях книг на немецком, французском, английском языках, а Галицийское сражение, более крупное по размаху и не менее значительное по последствиям, не получило достаточно широкого отображения в нашей стране, не говоря уж о Западе.
Русский Юго-Западный фронт (главнокомандующий Н. И. Иванов, начальник штаба М. В. Алексеев) состоял из четырех армий (с севера на юг): 4-й А. Е. Эверта, 5-й П. А. Плеве, 3-й Н. В. Рузского. На крайнем левом фланге находилась 8-я армия. Ее возглавил Брусилов.
Назначение на этот пост оказалось для него несколько неожиданным: по мирному расписанию он должен был командовать на Северо-Западном фронте 2-й армией, той самой армией, которая в августовские дни 1914 года под командованием А. В. Самсонова потерпела поражение в Восточной Пруссии. После перехода Брусилова в Киевский военный округ трудно было рассчитывать на получение под свое начало этого крупного оперативного объединения. И вдруг такое назначение! Оно, несомненно, было почетным, и Брусилов писал: «Я не честолюбив, ничего лично для себя не домогался, но, посвятив всю свою жизнь военному делу и изучая это сложное дело беспрерывно в течение всей жизни, вкладывая всю свою душу в подготовку войск к войне, я хотел проверить себя, свои знания, свои мечты и упования в более широком масштабе». Желание совершенно естественное, и ближайшие недели показали, что генерал от кавалерии Брусилов полностью соответствовал назначению.
Русская полевая армия была мощным для того времени объединением. К началу первой мировой войны она, как правило, состояла из 4–5 армейских корпусов, 3–4 отдельных пехотных дивизий (в армии могло быть 11–13 пехотных дивизий) и 4–5 кавалерийских дивизий. Численность армии достигала 220–250 тысяч человек.
В состав 8-й армии вошли: 12-й корпус Киевского округа (этим корпусом Брусилов командовал до войны), 7-й и 8-й корпуса Одесского военного округа и 24-й корпус Казанского округа. Правда, последний корпус к началу боевых действий еще только прибывал своими головными эшелонами к границе. В армии имелась достаточно многочисленная кавалерия: одна кавалерийская и четыре казачьи дивизии.
Ближайшим сотрудником Брусилова, начальником штаба 8-й армии, стал генерал Петр Николаевич Ломновский. Вот как характеризовал его Брусилов: «Это был человек умный, знающий, энергичный и в высшей степени трудолюбивый. Не знаю, почему он составил себе репутацию панического генерала. Подобная характеристика совершенно неверна. Он быстро соображал, точно выполнял мои приказания и своевременно их передавал в войска, был дисциплинирован и никогда не выказывал трусости и нерешительности. Жили мы со ним в дружбе и согласии. Правда, он не всегда одобрял мои планы, считая их иногда рискованными, и по долгу службы докладывал свои сомнения, но раз какое-либо дело было решено, он вкладывал всю свою душу в наилучшее выполнение той или иной предпринимавшейся операции. Его недостаток был в том, что он не очень доверял своим штабным сотрудникам и лично старался входить во все мелочи, в особенности по генерал-квартирмейстерской части. Этим он обезличивал своих помощников и переобременял себя работой, доводившей его до переутомления. Во всяком случае, это был отличный начальник штаба».
Корпусами командовали соответственно: 7-м — Э. В. Экк, 8-м — Л. В. Леш, 12-м — Радко Дмитриев, 24-м — А. А. Цуриков. Среди них наиболее колоритна фигура Радко Дмитриева: болгарин, участник Балканской войны 1913 года, он с началом первой мировой войны, когда Болгария оказалась во враждебном России лагере, поступил на русскую службу и поначалу сделался очень популярен.
2(15) августа 1914 года Брусилов получил приказ начинать наступление. Русское командование намеревалось провести грандиозный охватывающий маневр, имевший целью окружение главных сил австро-венгерской армии. План сам по себе был очень заманчивым, но осуществление его натолкнулось на препятствие особого рода. Русское командование исходило из устаревших сведений о рубеже развертывания сил противника. Сведения эти были доставлены русской разведке австрийским полковником А. Ведлем. Чтобы поймать разведчика, австро-венгерской разведке пришлось прибегнуть к крайним средствам, вплоть до использования высших масонских кругов Германии и России. В мае 1913 года Редля разоблачили и принудили к самоубийству. План развертывания после этого изменили, рубеж его отодвинули верст на сто к западу и юго-западу, но это обстоятельство не было известно русскому командованию, и уже в ходе наступления пришлось вносить существенные поправки в план наступления.
Австро-венгерское командование также ставило перед своими войсками решительные цели и имело к тому основание: численное превосходство оказалось на стороне австрийцев, в особенности против правого фланга русского фронта. Поскольку обе стороны настойчиво стремились достичь осуществления своих планов, и развернулось Галицийское сражение — важнейшая операция первого года войны. 8-й армии и ее командующему предстояло сыграть в этой операции видную роль.
Ввечеру 4(17) августа 8-я армия в основном сосредоточилась у границы: она насчитывала в своих рядах 136 батальонов, 56 эскадронов и сотен, 472 орудия, то есть 80 процентов пехоты и артиллерии и 35 процентов конницы, в сравнении с боевым расписанием армии. Можно было наступать, и 5(18) августа от Проскурова войска армии Брусилова начали продвижение к государственной границе на реке Збручь. По пыльным дорогам маршировали пехотинцы, громыхала артиллерия, тянулись обозы, обгоняя их, спешили кавалеристы. Стояла жара, солдаты изнемогали под тяжестью «полной выкладки», но двигались быстро. Всех волновала предстоящая встреча с противником.
Сведений об австро-венгерских войсках было мало. Знали только, что граница прикрыта пехотными заставами. Но в первый же день продвижения к границе австрийская кавалерийская дивизия на левом фланге армии у Городка (Подольского) атаковала 2-ю сводную казачью дивизию.
Вот описание этого боя, данное его участником: «В начале четвертого часа, когда артиллерийский, ружейный и пулеметный огонь противника достиг наивысшего напряжения, со стороны леса показались разомкнутые австрийские конные части, идущие в атаку на м. Городок… В полном порядке, отчетливо вырисовываясь на фоне желтого поля синими мундирами и красными чакчирами, стройными разомкнутыми линиями, одна за другой приближались венгерские гусары к нашим пехотным позициям… Приблизительно на глаз можно было определить, что шла в атаку конная часть, силою около бригады. Наша пехота молчала… Расстояние становилось все меньше и меньше, австрийцы приближались, сохраняя полный порядок. Артиллерия противника и его спешенные части поддерживали атаку, обстреливая интенсивным огнем наши пехотные позиции. Подпустив гусар примерно на 700–800 шагов, стрелки и замосцы[10] по всему фронту открыли пачечный и пулеметный огонь. Стали падать всадники и лошади, стройность и порядок сразу нарушились. Неся большие потери, первые линии не выдерживают нашего огня; в беспорядке группами сворачивают вправо, подставляя себя фланговому огню нашей конно-пулеметной команды, и, наконец, остатки ее поворачивают обратно. Несколько лошадей без всадников доскакивают до самых окопов пехоты. Следующие линии, попав под огонь, теряют порядок, несут потери и также поворачивают назад. Все поле покрывается скачущими всадниками, спешащими выйти из сферы огня. Наша пехота и артиллерия преследуют их метким огнем. Еще несколько мгновений, и остатки венгерской конницы скрываются из виду за складками местности, и только разбросанные по полю, в одиночку и группами, многочисленные тела убитых и раненых гусар и лошадей свидетельствуют о разыгравшемся здесь только что жестоком бое…»
Кавказские казаки под начальством генерал-майора Павлова ударили по бегущим во фланг. Лишь остатки австрийской дивизии смогли уйти за Збручь.
Отметим одно обстоятельство: упомянутый генерал Павлов в годы гражданской войны стал одним из командующих белогвардейской конницей. Кроме него, в армии Брусилова начинали войну и другие вожди будущей контрреволюции. Генерал-квартирмейстером штаба 8-й армии (по-нынешнему начальником оперативного отдела) в начале войны был не кто иной, как А. И. Деникин. 12-й кавалерийской дивизией командовал А. М. Каледин, а 48-й пехотной дивизией — Л. Г. Корнилов. Всех этих генералов — впоследствии столпов «белого движения» — Брусилов хорошо знал до войны и имел возможность изучить их качества в боевой обстановке. Так, к примеру, Деникина он аттестовал как выказавшего «отличные дарования боевого генерала». Тем более разителен решительный разрыв Брусилова с этими людьми в годы гражданской войны. Но об этом в свое время.
В три дня войска 8-й армии достигли государственной границы и 7(20) августа пересекли ее. По этому памятному поводу командарм издал приказ, в котором говорилось: вступив в Галицию, русская армия начала освобождение территории, испокон веков, со времен Киевской Руси, населенной русскими людьми, попавшими под власть иноземных захватчиков. Генерал утверждал, что ради этого освобождения русское правительство и начало войну. Он, конечно, искренне верил в справедливость своих слов, но нам, знающим ныне истинные цели войны, гораздо более важен призыв Брусилова к солдатам, выдержанный в лучших традициях русской армии, армии Суворова и Кутузова. Обращаясь к подчиненным, Брусилов требовал от них высоко держать честь русского солдата, относиться дружественно к местному населению. Русский солдат, подчеркивал Брусилов, для мирного жителя, к какой бы он народности ни принадлежал, тем более для родного по крови галичанина, не враг — защитник. «Я выражаю полную уверенность, — говорилось в приказе, — что никто из чинов, имеющих честь принадлежать к армии, не позволит себе какого-либо насилия над мирным жителем и не осрамит имя русского солдата. С мирным населением каждый из нас должен обращаться так же, как это было в родной России».
Поначалу противник не оказывал войскам 8-й армии серьезного сопротивления, и они быстро продвигались в глубь Галиции. За корпусами последовал и штаб армии. Ехали на автомобилях. Сначала мало что вокруг говорило о войне, но у границы картина стала меняться: попадались опрокинутые телеграфные столбы, разрушенные постройки.
Пересекли границу; куда ни кинь взгляд, желтели неубранные поля — война помешала жатве. Теперь встречались и пожарища; дотла, к примеру, сгорел Гусятин, и командарм не мог добиться, кто и по какой причине сжег его. Галицийские крестьяне, по внешнему виду мало отличавшиеся от хорошо знакомых Брусилову «малороссиян», встречали русские войска приветливо.
Боевые действия носили характер быстротечных столкновений. 10(23) августа при движения от реки: Серет к реке Стрыпе вновь отличалась 2-я сводная казачья дивизия. Вот описание очевидца: «На широком аллюре, подымая густые облака пыли, развертывается Донская бригада и идет в атаку. Стук копыт и бряцание оружия заглушают звуки стрельбы. Нервы приподняты. Впереди на фоне леса, подымаясь на гребень складки местности и снова скрываясь, появляются неприятельские эскадроны… Направо все мое внимание приковывает атака кубанцев. Особенно хорошо видна 2-я сотня подъесаула Тихоцкого, атакующая батарею, другие укрыты складками местности. Сотня идет разомкнутыми взводами, один за другим на небольших дистанциях… и под косым лучом зрения кажется вытянутым клином. Впереди и кругом рвется шрапнель. Казаки уж близко. Кажется, вот-вот они не выдержат огня и повернут обратно или артиллеристы бросят оружие. Но батарея не умолкает; беглым огнем посылает она снаряд за снарядом навстречу кубанцам. Расстояние все уменьшается. Уже батарея не видна, закрыта от взоров атакующими. Последние выстрелы в упор, и кубанцы на батарее…»
Противник не стал обороняться ни на реке Серет, ни на реке Стрыпе: австро-венгерское командование не ожидало, что русские смогут так быстро сосредоточить крупную группировку войск на левом крыле Юго-Западного фронта, и не имело здесь достаточных для упорного сопротивления сил. Поэтому 3-я армия Рузского и 8-я армия Брусилова стремительно двигались на Львов и Галич. На реке Коропец 12(25) августа австрийцы попытались задержать войска Брусилова, но были разбиты и отброшены. По этому поводу в оперативной сводке штаба 8-й армии от 14(27) августа говорилось: «Наши войска дрались отлично, расстроенный противник в беспорядке отступил в направлении Галича; местность западнее реки Коропец покрыта трупами, зарядными ящиками, вьюками, оружием, брошены 4 австрийских орудия». Командарм вполне имел право заявить, что вверенные ему войска в этом первом сражении «проявили присущие русскому воину храбрость и самоотверженность».
За 8 дней беспрерывного марша 8-я армия продвинулась на 130–150 километров и развернулась, теперь уже в полном составе, на фронте в 45 километров. Впереди у нее виднелась заманчивая цель — Галич.
Тем временем австрийское командование страшно встревожилось развитием событий в Галиции, и тревога эта возрастала по мере продвижения 3-й и 8-й армий. Помимо крупных потерь в людях и материалах, помимо утраты значительной территории, наступление этих русских армий могло иметь серьезные стратегические последствия для всего фронта. Австрийские войска начали сопротивляться упорнее. Но соотношение сил все еще оставалось не в пользу противника; 13–15 (26–28) августа на реке Золотая Липа 3-я армия нанесла поражение австрийцам; но положение Рузского стало сложным, и 8-я армия (139 тысяч бойцов при 472 орудиях) по приказу командования поспешила на помощь соседу.
С рассветом 15(28) августа, оставив 24-й корпус заслоном у Галича, Брусилов повел остальные корпуса ко Львову. Девятнадцать часов длился марш, и было пройдено более 50 верст. С утра 16(29) августа движение продолжалось, и около полудня при подходе к Рогатину на реке Гнилая Липа войска Брусилова вступили в бой.
Этот фланговый марш казался Ломновскому и другим офицерам штаба весьма рискованным, но командарм провел его безукоризненно. Высшей похвалы заслужили войска: марш был исключительно тяжелым.
Три дня — 16–18 (29–31) августа — на реке Гнилая Липа шло ожесточенное сражение. План Брусилова состоял в том, чтобы атаковать противника двумя корпусами (12-м и 8-м) и связать его с фронта, в то время как 7-й корпус, перейдя реку, должен был отбрасывать левый фланг австрийцев к югу, отрезая его от Львова.
О форсировании реки войсками 7-го корпуса мы имеем яркое свидетельство полковника Черныша. Вот оно: «Через широкую, болотистую долину от Янчина дорога и переправа шли лишь по длинной гати, которая жестоко обстреливалась. Тогда начальник 34-й дивизии ген.-лейт. Батышев, командир бригады, ген.-майор Котюжинский, командиры батальонов 135-го Керчь-Еникальского полка, полковники Файдыш и Рагозин, командир батальона 133-го Симферопольского полка, подполковник Овечин вышли вперед цепей и скомандовали: «В атаку! Вперед!» Видя свое начальство впереди, как один поднялись и неудержимо двинулись вперед цепи симферопольцев и керченикальцев. Шли так около версты по болоту и вброд через Гнилую Липу… дошли до позиции противника и ворвались в нее. Австрийцы на захваченном участке были большей частью взяты в плен, более 1000 человек, со знаменем 50-го австрийского полка и много пулеметов».
Из офицеров, участников этой необычной «ударной группы», был убит полковник Рагозин; генерал Батышев и полковник Овечин, будучи ранены, из цепи не ушли. Потери солдат были невелики.
Командарм-8 сумел претворить свои планы в действительность с необходимой решительностью и настойчивостью. Противник сопротивлялся упорно, но 18(31) августа в полном расстройстве, бросая оружие и обозы, побежал. В этот день Брусилов доносил в штаб Юго-Западного фронта: «Трехдневное сражение отличалось крайним упорством, позиция австрийцев, чрезвычайно сильная по природе, заблаговременно укрепленная двумя ярусами (окопов), считавшаяся, по показаниям пленных офицеров, неприступною, взята доблестью войск…» Войска взяли много пленных, среди них одного генерала, три знамени и более 70 орудий. Только у Галича на поле боя осталось около 5 тысяч убитых австрийских солдат и офицеров.
Немалыми были потери и русских войск. Спустя несколько дней Брусилов писал жене: «Все поле сражения длиною около ста верст завалено было трупами, раненых с трудом подбирали, рук не хватало для уборки, не хватало также перевязочного материала. Например, в госпиталь, который я посетил, вместо 210 раненых, которых он должен принять, было привезено три с лишним тысячи больных. Что четыре доктора могли сделать? Они работали день и ночь, еле на ногах стояли, но всех перевязать не могли. Даже напоить и накормить всех страдальцев было невозможно. Это тяжелая изнанка войны».
Да, это была тяжелая изнанка всякой войны, но Брусилова возмущало, что лица, ответственные в армии за состояние санитарного дела, обманули его: до сражения, когда командарм поинтересовался подготовкой санитарной части, его заверили: все будет в порядке. Теперь пришлось немедленно снять безответственных чинов и заменить опытными медиками. В последующем подобное положение не возникало, а командарм ревниво следил за состоянием лазаретов: забота о раненых была для Брусилова одним из основных служебных принципов и проистекала из лучших традиций русской армии.
Недостатки обнаружились не только в санитарной части — было этих недостатков очень уж много, и далеко не все мог устранить командующий армией даже при желании: происхождение их коренилось в общем состоянии русской армии. Первое сражение натолкнуло Брусилова и на важные выводы. «Я убедился, во-первых, — писал он, — в том, что командующему армией необходим не малый, а сильный общий резерв, без которого сражение всегда будет висеть на волоске, и что небольшая часть, находящаяся в распоряжении командующего армией для парирования случайностей, как полагали немцы, да и мы с ними, до начала этой кампании, совершенно недостаточна. Во-вторых, убедился я также, что необходимо иметь сильный артиллерийский резерв для того, чтобы концентрировать артиллерийские массы на решающих пунктах, а отнюдь не иметь артиллерию равномерно разбросанной по всему фронту, разбитой поровну между дивизиями…»
Сражение на Гнилой Липе было хорошей школой для войск: как и всегда, успех в первом бою поднял дух необстрелянных солдат, показал им, что они превосходят австрийцев, прибавил веры в командиров, что немаловажно всегда на войне, а в этой несчастной, нежеланной для России войне было важно в десятикратной степени. Солдаты и офицеры верили в Брусилова — это мы увидим в дальнейшем.
Для командарма-8 эти несколько дней, в которые уложилось первое выигранное им сражение, были серьезным экзаменом. «Тяжелые дни пережил я, — писал он жене, — если бы не был уже седым, то, думаю, поседел бы от забот и внутреннее волнения, которое должен был тщательно скрывать». Тревог и волнений генералу Брусилову предстояло пережить еще немало — как в ближайшие дни, так и тем более в последующие годы.
События на фронте перед 3-й и 8-й армиями разворачивались очень благоприятно. Австрийцы отступали, бросая орудия, зарядные ящики, даже стрелковое оружие. Так, весь путь 13-й дивизии при движении к Бобрке 19 августа (1 сентября) был усеян повозками, опрокинутыми зарядными ящиками, лазаретными линейками, брошенным оружием, а по вступлении в Бобрку был найден огромный обоз с продовольствием, фуражом и снарядами. Брусилов имел полное основание доносить по начальству: «Вся картина отступления противника, большая потеря орудий, масса брошенных парков, громадные потери убитыми, ранеными и пленными ярко свидетельствуют о полном его расстройстве».
Преследуя противника, войска 8-й армии двигались к югу от Львова, обходя его и тем самым угрожая тылу 3-й австро-венгерской армии. 20 августа (2 сентября) авиаразведка донесла, что из Львова на запад бесконечным потоком следовали поезда, а пешие колонны противника, обходя город, двигались в том же направлении. Это могло означать только одно: противник намерен оставить Львов. Так как ранее предполагалось, что город сильно укреплен и противник, несомненно, будет его защищать, Брусилов в этот день на автомобиле поехал к генералу Рузскому, чтобы договориться о совместных действиях но взятию Львова. Как младший по званию, Брусилов должен был подчиняться командующему 3-й армией. Рузский же был весьма не прост. Вот как характеризовал его Брусилов: «Человек умный, знающий, решительный, очень самолюбивый, ловкий и старавшийся выставлять свои деяния в возможно лучшем свете, иногда в ущерб своим соседям, пользуясь их успехами, которые ему предвзято приписывались».
Сложность переговоров с Рузским заключалась в том, что командующий 3-й армией, несомненно, стремился к единоличному овладению Львовом: взятие этого города, одного из крупнейших и древнейших в Восточной Европе, произвело бы огромное впечатление. Главнокомандующий фронта генерал Иванов требовал от Рузского, в свою очередь, направления большей части его войск на север от Львова, чтобы помочь оказавшейся на севере в сложном положении 5-й армии.
Как выяснилось в разговоре, генерал Рузский ожидал у Львова серьезного сопротивления противника, но австро-венгерское командование поняло, что удержать Львов невозможно. На следующий день Брусилов доносил в штаб фронта: «Сегодня, 21 августа, в 11 часов утра разъезды 12-й кавалерийской дивизии вошли в оставленный неприятелем город Львов; встречены жителями очень приветливо». В тот же день в город вошли главные силы 3-й армии.
Можно представить удивление и досаду Брусилова, когда в официальном сообщении он прочел, что Львов взят «доблестными войсками генерала Рузского», да еще после многодневных боев, а об участии 8-й армии в достижении этого успеха ничего не говорилось. Везде и всегда, во все времена, военачальники ревниво следят за соблюдением справедливости в подобных случаях, но Брусилов не стал протестовать. «Я молчал, — вспоминал он, — считая это мелочью и думая только о конечном результате для России. Да я и не мог, по условиям дисциплины, ставить таких точек над i. Но в моих войсках разговоров и недовольства было много…»
Это был первый случай откровенно неприязненного отношения к успехам Брусилова со стороны лиц власть имущих. В дальнейшем ему пришлось столкнуться с подобным неоднократно, и Брусилов занял единственно возможную и достойную позицию: стараться быть выше происходящего. «Ты намекаешь в своих письмах про разные интриги против меня, которые порождаются завистью, — писал Брусилов жене несколько дней спустя, 6 сентября 1914 года. — Я стараюсь всеми силами души их не замечать, ибо интриги и зависть — очень низменные вещи, унижающие человека, я просто борюсь и отгоняю от себя, с божиею помощью, эту пакость… История разберет вскоре после войны, как действительно было дело, а теперь главное — победить. Охотно уступаю лавры Рузскому, но обидно за войска армии». История действительно разобралась, и в военно-исторических исследованиях по первой мировой войне воздается должное как Рузскому, так и Брусилову[11].
К тому же на следующий день после взятия Львова войска 8-й армии достигли немалого и уже несомненно принадлежащего им успеха: 22 августа (4 сентября) войска 24-го корпуса овладели Галичем. Командир корпуса А. А. Цуриков доносил, что противник бежит, что взято до 40 орудий, что сильные форты оставлены без выстрела… В ночь с 23 на 24 августа почти без потерь был взят Миколаев. Так блестяще завершилась Галич-Львовская операция русских войск, ставшая значительным этапом в Галицийской битве. Получил награду и Брусилов — 23 августа его наградили орденом святого Георгия 4-й степени[12].
Заслуги Брусилова в первом же сражении очевидны, но для объективности отметим: впоследствии при разборе действий 8-й армии высказывались и критические суждения. Так, А. Коленковский, дав весьма резкую характеристику действиям генерала Рузского, писал о Брусилове, что он «был слишком чувствителен к мнимой опасности, которая якобы могла угрожать его левому флангу из-за Днестра. Имея многочисленную конницу и будучи сам по роду службы кавалеристом, Брусилов не сумел организовать должную разведку для обеспечения своего левого фланга». Не ставя под сомнение справедливость этого упрека, все же напомним, что вообще использование кавалерии в первый, маневренный период войны, когда еще не было сплошного фронта, оставляло желать лучшего, и не только в русской армии. Многочисленная и хорошо обученная русская кавалерия не сыграла видной роли в сражениях 1914 года, и в основном потому, что не оказалось умелых и решительных кавалерийских генералов. Только спустя несколько лет, уже в гражданской войне, казачий вахмистр Семен Буденный преподаст русским генералам наглядные и сокрушительные уроки того, как надо использовать кавалерийские массы…
По взятии Львова командование фронта предписало 3-й армии, усиленной 12-м корпусом из армии Брусилова, двигаться на Раву-Русскую, а остальным корпусам 8-й армии, оставшись возле Львова, маневрировать по обстановке. Брусилов не согласился с таким решением, резонно предполагая, что имеются лишь две возможности: либо австрийцы не станут наступать на участке его армии, и тогда она простоит без дела, либо они, собрав силы, атакуют 8-ю армию и попробуют отбить Львов. 24 августа (6 сентября) Брусилов сообщал в штаб фронта: «С овладением Галичем и Миколаевом правобережная полоса перешла в наши руки, что дало возможность выдвинуть разведку к горным проходам и тем обезопасить наш тыл со стороны Днестра. Последующей задачей для армии мне представляется овладение Гродекской позицией, что необходимо и для более надежного обеспечения фланга 3-й армии».
Соображения Брусилова, как показали последующие события, были правильными. Австро-венгерское командование замыслило грандиозное сражение западнее Львова, чтобы разгромить 3-ю и 8-ю армии и возвратить Восточную Галицию. Заранее надо сказать, что намерения противника были несбыточными. Командование Юго-Западного фронта согласилось с предложением Брусилова и приказало 8-й армии взять Городокскую (Гродекскую) позицию австрийцев.
Данные авиаразведки[13] свидетельствовали, что противник занял Гродекскую позицию и лихорадочно укрепляет ее. Следовало спешить.
Тем временем на Брусилова, штаб которого находился теперь во Львове, кроме обычных и весьма разнообразных обязанностей, свалились и политические — по управлению освобожденными территориями и сохранению порядка.
К командующему армией пришла делегация горожан Львова. Брусилов держал краткую речь:
— Для меня в данное время все национальности, религии и политические убеждения каждого обывателя безразличны; это все дела, касающиеся мирного обихода жизни. Теперь война, и я требую от всех жителей одного условия: сидеть спокойно на месте, выполнять все требования военного начальства и жить возможно более мирно и спокойно. Наши войска мирных жителей трогать не будут; за все, что будет браться от жителей в случае необходимости, будет немедленно уплачиваться русскими деньгами по курсу, определенному верховным главнокомандующим. Предваряю, однако, что те, которые будут уличены в сношениях с австрийцами или будут высказывать враждебность к нашим войскам, будут немедленно предаваться военно-полевому суду. Никакой контрибуции на город накладывать не буду, если его жители будут спокойны и послушны…
Депутаты покинули штаб армии удовлетворенными, благодаря генерала за откровенные и доброжелательные высказывания. Положение во Львове и Восточной Галиции в целом оставалось спокойным, хотя уже и тогда имелись причины и зачатки будущих несогласий и раздоров. Основное население края[14] — украинцы (галичане) — встречало русские войска восторженно: они несли им освобождение от многовекового национального угнетения. Поляки относились к русским настороженно. Многозначительные обещания, высказанные в обращении к полякам верховного главнокомандующего Николая Николаевича в начале августа 1914 года, не были соответствующим образом подкреплены словом самого царя, и это вызвало у польского населения обоснованное недоверие. Словом, хлопот у военной администрации хватало, и Брусилов был рад, когда смог передать эти дела вновь организованной гражданской администрации.
Уже в первые дни пребывания во Львове Брусилову пришлось столкнуться с главой униатско-католической церкви А. Шептицким. Поляк по происхождению, иезуит по воспитанию, митрополит был известен как ярый враг России и всего русского. Контрразведка России хорошо знала о давних и теплых связях святого отца с австро-венгерской и германской разведками (позднее Шептицкий поддерживал такие же отношения и с гитлеровскими разведчиками). По вступлении русских войск в Восточную Галицию Шептицкий и не думал скрывать свои намерения: с церковной кафедры он громогласно проклял тех из своих прихожан, кто приветствовал вступление русских войск, и напомнил верующим об их «обязанностях» перед австро-венгерским императором и римским папой.
Русские власти не могли пройти мимо подобных действий. Шептицкий был посажен под домашний арест; затем Брусилов вызвал его к себе и потребовал от митрополита дать честное слово, что он не будет предпринимать против русских властей ни открытых, ни тайных враждебных действий. В этом случае Шептицкий мог остаться во Львове. Митрополит-иезуит с внешней охотой дал такое слово, но держать его и не думал. Через неделю Брусилову пришлось отправить митрополита в Киев. Затем Шептицкого вывезли в глубь России, где он пробыл до 1917 года, когда Временное правительство с почестями отпустило заклятого врага всего русского из его почетного «плена» как «пострадавшего» от царизма.
Сведения разведки, поступавшие в штаб 8-й армии, говорили об одном: противник, укрепившись на правом берегу реки Верещицы и получив сильные резервы, готовился к переходу в наступление. Силы врага оставались неизвестными, но резонно было предположить, что они возросли, иначе и не могло быть речи о наступлении. Готовиться к обороне или перейти в наступление? Брусилов решил, что встречный бой будет для него выгоднее. «Такой образ действий, — писал он, — как в этом случае, так и в дальнейшем ходе кампании мне значительно помогал, ибо при встречном бое против сильнейшего противника я смешивал его карты, спутывал его план действий и вносил значительную путаницу в его предположения. Это давало также возможность точно выяснить группировку его сил, а следовательно, и его намерения».
Попытка сбить врага с Гродекских позиций фронтальным ударом успеха не сулила, но могла привести к тяжелым и ненужным потерям. Поэтому Брусилов решил обойти левый фланг противника войсками корпуса Радко Дмитриева.
С утра 26 августа (8 сентября) войска армии Брусилова начали наступление. Как и предполагал командарм, противник был готов к контратакам. Завязалось упорное сражение, продолжавшееся четыре дня.
Силы противника существенно превосходили войска 8-й армии. К тому же здесь впервые проявилось превосходство врага в тяжелой артиллерии, столь пагубное для русских войск на протяжении всей войны. Противник давил по всему фронту армии, и к вечеру выяснилось, что существенно продвинуться нигде не удалось, а потери велики. Пришлось окапываться. Командиры корпусов сообщали Брусилову, что сомневаются в возможности устоять на занятых позициях. В резерве у Брусилова имелась всего одна бригада пехоты, и он стал уже подумывать о приказе отойти, чтобы занять центром форты Львова, а левым флангом укрепиться в фортах Миколаева. Но по зрелом размышлении он все же приказал войскам правого фланга и центра действовать активно, левому же флангу — упорно обороняться. Для этого Брусилов озаботился мобилизовать все наличные резервы, запросив их и от командующего фронтом. Правда, от начальства он резервов не получил; очень огорчила командарма-8 телеграмма главнокомандующего фронта, в которой впервые появилось требование экономить боевые припасы, особенно снаряды. Брусилов считал, что в сложившейся обстановке делать этого он не может, и 29 августа (11 сентября) телеграфировал Н. И. Иванову: «В настоящей обстановке я не счел себя вправе дать войскам указания беречь патроны (снаряды. — С. С.), так как таковое неминуемо пагубно отразилось бы на духе войск. Противник атакует подавляющими силами, и недостаток войск у нас необходимо возмещать силою огня. Только [в] более спокойное время почту долгом передать войскам эти указания».
Русская артиллерия в эти первые недели войны наносила огромные потери австро-германским войскам, и об экономии снарядов не приходилось думать. Согласно действовавшим уставам австрийцы наступали густыми цепями с интервалами между пехотинцами в метр. Цепи шли в 100–200 метрах друг за другом. При таком построении на поле битвы возникала следующая картина: «Шрапнель 76-мм пушек русской артиллерии находила себе обильную жатву в скоплении 3000–4000 человек открыто наступавшего неприятельского полка на площади до 2 км по фронту и не более 1000 шагов в глубину. Не исключением бывало, что наступавшая таким образом австро-германская пехота, попадая под убийственный огонь шрапнели 76-мм полевых пушек, уничтожалась почти до последнего человека».
На полях Галиции и австро-венгерская артиллерия была наказана за плохую довоенную подготовку: она вела стрельбу с открытых или полузакрытых позиций. Зачастую русские артиллеристы первыми же снарядами накрывали вражеские батареи и уничтожали их. Наиболее убийственный пример — действие русской гаубичной батареи мортирного дивизиона в бою под Тарнавкой 26 августа. Выпустив всего 200 гранат, она подавила огонь 6 немецких батарей; на захваченной вражеской позиции осталось 34 орудия, вокруг которых лежали убитые люди и лошади.
Естественно, что Брусилов не мог велеть своим артиллеристам в такой момент вести экономную стрельбу.
На следующий день правый фланг армии Брусилова стоял крепко на месте, в центре 7-й и 8-й корпуса, правда с большими потерями, удерживали свои позиции. Левый же фланг оказался в тяжелом положении, и немалую вину в том имел начальник 48-й пехотной дивизии Корнилов. Ему своевременно был передан приказ Брусилова отойти на высоты севернее Миколаева. Корнилов этого приказа не выполнил, его дивизия была окружена, отброшена за реку Щержец и потеряла 26 орудий. Неприятель на этом участке продолжал продвижение. Ситуацию изменила 12-я кавалерийская дивизия Каледина, поддержанная 2-й сводной казачьей дивизией. В критический момент Каледин бросил в самоотверженную атаку 7 оставшихся у него в резерве эскадронов, опрокинул австрийцев и остановил их наступление. Впрочем, и действия Каледина вызвали неудовольствие командарма: остальные 17 эскадронов дивизии Каледина, сражавшиеся в тот момент в пешем строю, в атаке не участвовали, и потому она не приобрела необходимой мощи.
В полдень этого дня Брусилов получил сведения (опять авиаразведка!), что к центру позиций его армии противник собирает многочисленные колонны. Видимо, австрийцы намеревались пройти ко Львову по кратчайшему направлению. Командарм немедленно принялся собирать на участках 7-го и 8-го корпусов все свои резервы. К рассвету 30 августа в центре боевого порядка армии сосредоточилось 85 батальонов пехоты из 152 батальонов, имевшихся у Брусилова на тот момент. Сюда же сконцентрировали артиллерию, в том числе дивизион тяжелой артиллерии.
Враг располагал преимуществом в силах: против неполных 4 корпусов Брусилова в Городокском сражении действовало 7 австрийских корпусов, 21 пехотная дивизия! Общее представление о соотношении сил Брусилов имел уже во время сражения, тем не менее и не думал ограничиваться оборонительными действиями. Командирам 7-го и 8-го корпусов велено было наступать. Расчет состоял в том, чтобы сбить наступательный прорыв противника, спутать его планы. Этот расчет оправдался: 7-й и 8-й корпуса, правда, продвинулись недалеко, но противник, израсходовав резервы, не смог нанести мощного удара.
К этому времени резко ухудшилось положение австро-венгерских войск, сражавшихся к северу от 8-й армии, против 4-й и 3-й русских армий. Разбитые, они начали отступать. Выдержав удар противника на Львов, армия Брусилова сделала свое дело. 30 августа (12 сентября) австрийцы попытались снова наступать против войск 8-й армии, но, будучи отбиты, начали отходить. Сражение под Городком окончилось победой русских. 30 августа Брусилов телеграфировал в штаб Юго-Западного фронта: «Долгом службы и совести считаю свидетельствовать, что войсками было проявлено высшее напряжение, о стойкость и доблесть их противник разбился. Твердое и невозмутимо спокойное руководство командирами корпусов в критические минуты, которые бывали не раз, вырывало победу»[15].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.