Бегство из Мюнхена

Бегство из Мюнхена

Все мне наладилось в Мюнхене;⁶² были теплы наши споры, мечты об Италии: перевалить Сен-Готард⁶³ и, надевши «рукзаки» [Дорожные мешки], пешком опуститься в Лугано, в Милан; переживши Флоренцию и постояв под Джиотто в Ассизи [В Ассизи — фрески Джиотто], безумствовать в Риме.

Меня ожидала и близкая радость: Э. Метнер [См. «Начало века», глава первая], оставивши Нижний⁶⁴, с женою и братом своим, композитором, переезжали сюда: в декабре;⁶⁵ я мечтал о беседах-пирах впятером; из Москвы от Эмилия Метнера сыпался град указаний: «А вы посетили ли? Не посетили! Бегите скорей: немцы — то, а — не это». И вдруг узнаю: Метнер — в нервной горячке: Братенши, Андрей, брат жены, застрелился, убивши любимую женщину (по первому браку Сенцову); Братенши я знал; мы с ним встретились перед отъездом; как я, выхлопатывал паспорт он, чтобы, как я, убежать: от семейной трагедии.

О, — эти «куклы» пустые!

Свое обещанье писать Щ. сдержала;⁶⁶ и я успокаивался, разбираясь в угарном двухлетии.

Вытащил текст уж когда-то готовой симфонии⁶⁷, мысля ее переделать, мечтая о разных технических трюках; как-то: с материалами фраз я хотел поступить так, как Вагнер с мелодией; мыслил тематику строгою линией ритма; подсобные темы — две женщины, «ангел» и «демон», слиянные в духе героя — в одну, не по правилам логики, а — контрапункта.

Но фабула не поддавалася формуле; фабула виделась мне монолитной; а формула ее дробила в два мира: мир галлюцинаций сознания и материальный; слиянье искусственных этих миров воплощало иллюзии, диссоциируя быт; сама фабула перерождалась теперь в парадокс контрапункта; я был обречен разбить образ в вариации вихрей звучаний и блесков: так строился «Кубок метелей»; он выявил раз навсегда невозможность «симфонии» в слове⁶⁸.

Я в Мюнхене думал, что я разрешу то, пред чем отступил Маллярме; Мюнхен — вовсе не творческий город — такой, как и старая, наша Москва, из которой я бегал: работать; из Мюнхена Ибсен уехал работать в Тироль; в Мюнхене ж В. Владимиров ставил себе невыполнимые цели; стиль мюнхенской живописи — безвкусица.

Я писал с упоением, все мечтая увидеться с Метнером: с ним поделиться заданием: —

— вдруг!.. —

— письмо Щ., я —

«бесчестен», свой «Куст» [См. «Золотое руно», 1906 г., № 10–11⁶⁹] напечатав в «Руне»;⁷⁰ а — «Куст» — бред, мной написанный летом, — в эпоху, когда Щ. нарушила слово свое; в этом жалком рассказе заря — не заря, огородница — не огородница; некий «Иванушка», ее любя, бьется насмерть с «кустом»-ведуном, полонившим ее (образ сказок); бой подан в усилиях слова вернуться к былинному ладу; и — все!

Ни намеков, ни йоты «памфлета»; сплошная депрессия, как и стихи «Панихида», как бред с «домино»; жалко; бред, о котором забыл, — напечатали.

И не в «бесчестности» каялся я, потому что «бесчестность» — предлог для «бесчестной» нарушить, в который раз, данное слово: писать; я ж, дав слово не видеться год, отрезал от свиданья себя; можно всаживать нож; его всаживать в спину — бесчестно.

Увиденная багряница вспыхнула старыми бредами, перерождаясь опять в домино; но убийство и самоубийство — изжиты, отрезаны, раскритикованы; а «домино» уже бегало в жилах отравленной кровью, которая вспыхнула даже физически, как зараженная ядами «трупа», во мне.

Здесь, в Мюнхене, под впечатленьем предательства Щ. — Аш и плясы художников в черных плащах с мандолинами мне обернулись строками:

Возясь, перетащили в дом

Кровавый гроб два арлекина.

И он, смеясь, уселся в нем…

И пенились, шипели вина…

Над восковым его челом

Склонились арлекина оба —

И полумаску молотком

Приколотили к крышке гроба⁷¹.

Но дело не в Мюнхене; арлекинада другая вставала в сознании: слухи разыгрывались о разгульном весельи, которым охвачен был вдруг Петербург, столь недавно ушибший; и, может быть, два арлекина, меня вколотившие в гроб, в подсознании жили — Чулковым и Блоком; я в Мюнхене видел себя заключенным, как заживо, — в гробе.

Куда мне бежать? В Петербург? Нет, — отрезано: данным ей словом; в Москву? Нет… Куда ж? Побежал я на Вагнера; в уши забила какая-то дрянь, а не Вагнер; взвизг ярости — моя статья: «Против музыки»: [Неперепечатанная статья в «Весах»⁷²] музыка — лжива, когда ею подлость прикрыта; отослано… — мало; пишу манифест «Оскорбителям»: [См. «Весы», 1906 г., № 12⁷³] в нем меценаты — мои палачи: «Посылаем вам наше… проклятие» [См. «Художник — оскорбителям»⁷⁴]. Мало: и люди пера — хороши; встали: крашеный, в мушках, Кузмин, Арабажин с своим «социализмом», Иванов с «и нашим и вашим»; пишу я в «Руно» свой памфлет; [Неперепечатанная статья в «Золотом руне» (заглавие забыл)⁷⁵] «домино» продолжает шептать:

— «Ты убей».

— «Не убью».

— «Так убью тебя — я».

Отравление крови, которое вызвало вскоре флегмону.

Тут Гиппиус с мужем своим Мережковским — мне пишут; в Париже они: мне дают порученье к их издателю здешнему, Пиперу;⁷⁶ и убеждают приехать в Париж;⁷⁷ точно сон этот день: и — свидание с Пипером⁷⁸, и — неожиданно взятый билет; еду выложить Гиппиус все, чтоб откупорить дверь «домино»; но — слова — не откупорили; надо было откупорить кровь.

Ехал в спальном вагоне, в пустом: совершенно один; едва видел: Владимиров, Вулих в окошке махали руками; сидел я, подавленный горем, с единственным спутником: с проводником, схоронившим любимую дочь; он приплелся ко мне; он сел рядом, схватяся за голову; я — успокаивал; вспомнилось:

— «Брат!»

Поезд остановился: граница!⁷⁹