Все время в мире

Все время в мире

В один из поздненоябрьских дней после обеда я крадучись подхожу к пороховому складу. Я стучу в дверь и вижу, что Ларс фон Триер стоит внутри, у второй стеклянной двери, и смотрит на холм в сумерках. Мне разрешили сегодня присутствовать при последнем часе работы над сценарием, в которой режиссеру помогает Винка Видеманн, и я собираюсь быть тише воды ниже травы, когда передо мной приоткроется процесс создания фильма.

Прежде чем открыть передо мной стеклянную дверь, режиссер достает свой телефон и смотрит на часы.

– Смотри-ка, ты впервые пришел почти вовремя, – говорит он и отступает в сторону, чтобы я мог незаметно усесться в кожаное кресло.

Эти двое сегодня в последний раз работают над сценарием «Меланхолии»; когда они закончат, Триер на неделю запрется дома и перепишет все начисто. Винка Видеманн сидит в офисном кресле за горизонтом из безделушек и бумажных груд, высящихся на большом письменном столе фон Триера, и печатает на компьютере, пока режиссер важно прокладывает по полу разные маршруты.

– Во время ужина Жюстине выходит посмотреть на звезды, и тогда Клер идет за ней, чтобы привести ее обратно, – говорит Винка Видеманн. – Что Клер там говорит?

– Жюстине может сказать какую-то чушь, не знаю там, как какой-то знак зодиака сегодня четко виден или что-то в этом роде, – отвечает Триер. – И если она говорит это младшей сестре, это намекает на то, что у них есть какое-то общее понимание всей этой небесной… проблематики. И тогда мы не можем не повторить «Тристана и Изольду»…

Триер прекращает свою прогулку по комнате и наклоняется над музыкальным центром за компьютерным столом.

– Сейчас, я просто хочу послушать, – говорит он и перематывает до нужного момента, так что кажется, как будто струнные нарезаются на мелкие острые звуковые отрезки, и потом комната наконец-то наполняется масштабными широкими движениями музыки.

Несколько секунд кажется, как будто кабинет накачивают звуками, так что ни одно слово не достигнет ушей, пока звуки отражаются от стен и возвращаются обратно.

– Жюстине выглядит уставшей, – зачитывает с экрана Винка Видеманн, когда в комнату возвращается тишина. – Она трахает его довольно ожесточенно, – смеется она.

– Так оно и есть, что делать, – говорит Триер, опускаясь на диван у дальней стены, откуда он следит за действием по пачке бумаг.

Так они сидят и работают еще долго. Договариваются, когда и что должно произойти. Перепроверяют, чтобы ничто не противоречило уже произошедшему и тому, что должно будет случиться.

– Они выходят на освещенные поля для гольфа и разговаривают, – говорит Триер. – И тогда она говорит, что не чувствует себя счастливой. На что он отвечает: «Да никто не чувствует себя счастливым».

Он диктует, делая паузы, чтобы Винка успевала за ним записывать.

– Что дальше происходит, я не знаю. Может быть, все должны проводить молодоженов к двери?

– Можно вставить сюда какой-то ритуал, например, все должны им хлопать, – говорит Винка. – Тогда, может быть, она должна тут же бросить букет.

– Да, – подхватывает Триер. – Должна, но не бросает. Тогда кто-то делает это за нее. Наверное, Клер.

Из дальнейшего разговора я понимаю, что, когда пара остается наедине, невеста извиняется перед женихом.

– Допустим, она говорит: дай мне еще минутку, – предлагает Триер. – И он отвечает: конечно, у тебя есть все время, которое тебе нужно. Тогда она бегает там вокруг и занимается бог знает чем, и в какой-то момент он начинает собирать вещи, потому что он наконец-то понял то, что мы все поняли… – смеется он, – полтора чертовых часа назад: ничего из этого не выйдет. Но он должен оставаться милым в процессе этого понимания. Оно не должно его разозлить.

Он встает с места и проходит мелкими танцевальными движениями в своих мягких туфлях на середину комнаты и там запевает вдруг: «We have all the time in the world»[16]. Он поднимает взгляд на Винку:

– Ты знаешь, откуда это? Это однозначно лучший фильм о Бонде, «На секретной службе ее величества», где пел Луи Армстронг. – Он снова напрягает свой тонкий пористый голос: – We have all the time… И мы-то знаем, что уж чего-чего, а времени у них нет.

* * *

Под столом я замечаю ящик с новенькой приставкой «Playstation 3». Похоже, этому мальчику по-прежнему достаются лучшие из возможных игрушек. Они обсуждают, должна ли Жюстине выйти танцевать или уйти на поле для гольфа.

– Не знаю, я должен сам до этого дойти в процессе письма, – говорит Триер. – Сделай там пометку какую-то. Или просто напиши: «Ларс подготовит какое-то поэтическое дерьмо».

Чуть позже в сценарии следует сцена, где невеста лежит в ванной.

– Она же не плачет, правда? – спрашивает Винка.

– Нет, – отвечает Триер. – Она слушает группу «Carpenters». – У него вырывается плутоватый смешок. – All I know of love is how to live without it, – поет он. – There’s no tomorrow for this heart of mine[17], – добавляет он чуть тише. – И только те, кто знают «Carpenters», поймут отсылку.

Винка долго молчит.

– Я перечитываю просто, – объясняет она наконец.

– Ты перечитываешь? – восклицает режиссер. – Ты мне это брось. Все проблемы именно с этого и начинаются. Это все равно что… – в голосе звучит смех, – я однажды разговаривал с Рифбьергом о крови в фекалиях. У него как-то было сильное кровотечение, и с тех пор он перестал заглядывать в унитаз. Опускаешь крышку – и жмешь на слив. По такому же принципу я работаю со сценариями.

Триер спрашивает, удалось ли Винке нарыть что-то интересное об испанских свадьбах: раз главную роль должна играть Пенелопа Крус, свадьбу тоже хорошо было бы сделать с испанским уклоном. Винка роется в своих бумагах и зачитывает несколько предложений. Жених и невеста могут раздавать сигары, во время ужина кто-то может подняться и спеть песню, и похоже, что в Испании тоже кричат, когда жених с невестой должны поцеловаться, но при этом еще и размахивают салфетками над головой. Еще жених и невеста могут положить золото в бокалы с шампанским и выпить на брудершафт.

– И еще, по-моему, интересно, что у них часто бывают черные свадебные платья.

– Интересно-то интересно, но с учетом наших ночных съемок это неприменимо, – говорит Триер. – Но вообще хорошо будет добавить туда каких-то испанских мотивов, чтобы быть уверенными, что Пенелопа согласится. Тогда я напишу ей, когда буду посылать сценарий, и попрошу посоветовать кого-то другого, если она сама все-таки не сможет. Это ее взбесит, – смеется он. – Это все равно что попросить Йоргена Реенберга посоветовать какого-то другого датского актера вместо себя.

Когда час подходит к концу, Триер просит нарисовать сценарий на куске картона.

– Может быть, я смогу писать два дня в неделю. Я хотел бы разделаться с этим в три приема, три раза по два дня. Иначе я не смогу это выносить, – размышляет он вслух.

Я встаю с места так же незаметно, как и пришел.

– Спасибо, что разрешили мне здесь посидеть, – почти шепчу я.

– Ничего себе, ты здесь, оказывается? – говорит Триер. – В кои-то веки ты себя вел немного пассивно. Тебе это очень идет.

– Я ЗНАЛ, что рано или поздно мы найдем что-то, что мне идет.

– Ну вот и нашли.