Барабанная палочка

Барабанная палочка

Это была самая обычная барабанная палочка, к тому же она была у Торкильда одна-единственная, без пары, но теперь он хотел забрать ее обратно. Торкильд Теннесен не занимался музыкой, и у него не было никаких инструментов, кроме той самой одной-единственной палочки, которую он в свое время одолжил своему товарищу Ларсу Триеру, у которого как раз был целый склад инструментов в сарае за домом по Исландсвай, 24, где время от времени собиралась группка подростков, чтобы качественно пошуметь. И Торкильд, и Ларс бросили школу и проводили много времени вместе, но теперь они вдруг поссорились, и вопрос возврата барабанной палочки встал ребром.

– Он не говорил прямо, что не хочет ее отдавать, он просто тянул время и делал из этого проблему, и это так похоже на Ларса. Он всегда играет с людьми, – говорит Торкильд Теннесен, практикующий врач из Марибо. – Теперь я понимаю, что так он пытался управлять ситуацией. Он знал, что мне нужна барабанная палочка, и поэтому не собирался ее отдавать. И я, конечно, как дурак по уши ввязался в эту игру.

Торкильд Теннесен считает, что история с барабанной палочкой очень ярко демонстрирует взаимоотношения Ларса фон Триера с другими людьми. Или как он говорит:

– Я совершенно уверен, что ту же историю, просто с разными действующими лицами и предметами, тебе расскажет каждый человек, с которым ты заговоришь о Ларсе.

Торкильд, в отличие от Ларса, был очень высоким, так что эти двое представляли собой довольно забавное зрелище, идя рядом по Исландсвай, – со стороны казалось, что по дороге идут полтора человека. В их отношениях, как вспоминает Торкильд Теннесен, тоже был перекос – на сей раз не в его сторону. Ларс всегда стремился верховодить, и ему это удавалось.

– Общаясь с Ларсом, ты всегда и во всем играл по его правилам, так что равноправием в этой дружбе и не пахло. В тех фильмах, которые он снимал подростком, он тоже выступает центральной фигурой, а соседским мальчикам просто разрешают ему ассистировать.

Ларс вообще, как вспоминает Торкильд Теннесен, многих раздражал, но в то же время с ним почти всегда было интересно, увлекательно и даже поучительно.

– Он открыл для меня много нового, и с ним всегда было смешно и интересно. Если бы не это, с ним, я думаю, почти никто не захотел бы иметь дела, он все-таки очень специфический и противоречивый человек.

Будучи подростком, Триер часто подходил к самой границе – и периодически совершал вылазки за ее пределы, одеваясь в нацистскую форму и женскую одежду, крася ресницы и совершая другие эксперименты, на которые его вдохновляли Дэвид Боуи и Третий рейх. На фотографии с блеском на надутых губах.

Кроме того, Ларс не боялся быть смешным, говорит Торкильд Теннесен, который помнит, что многие мальчики замечали его остро отточенный юмор. Черта, которую Торкильд потом, когда его товарищ стал знаменитым, неоднократно видел повторенной на публику.

– Я не могу сказать, что удивляюсь, когда вижу его по телевизору или смотрю его фильмы. Я прекрасно понимаю, что в этих фильмах происходит, и легко могу связать их с тем человеком, которого я знаю, хотя мне и кажется, что с годами он стал мягче. Так что я надеюсь, что он наконец-то близок к тому, чтобы найти свою мелодию.

* * *

Двое товарищей гораздо чаще проводили время в доме Теннесенов, чем в доме Триеров, и это, должно быть, было еще до того, как хорошие манеры Ларса окончательно сформировались. По крайней мере, он не видел ничего неестественного в том, чтобы без спросу опустошать холодильник.

– Обычно люди ведь спрашивают разрешения, это банальная вежливость, – улыбается Торкильд. – Но Ларс не был стеснен какими-то условностями.

Когда я упоминаю в разговоре о барабанной палочке, оказывается, что Ларс о ней не помнит.

– Поддразнивания я помню. Мне не кажется, что они были частью какой-то борьбы за власть, но не исключено, конечно, что я всю жизнь олицетворял собой чистое зло, хотя сам и считал себя очень милым, – смеется он.

С родителями Ларса Торкильд общался мало. Ульф Триер был, по его воспоминаниям, «приятным, симпатичным человеком», в то время как Ингер Хест казалась ему «немного холодной и сдержанной» и готовой взять на себя лишь малую часть родительской ответственности.

– Вообще она казалась человеком, к которому сложно иметь какое-то определенное отношение, и можно, наверное, сказать, что Ларс это от нее унаследовал. Я не очень понимаю, как строились отношения у них дома, но, по крайней мере, Ларс всю дальнейшую жизнь страдает депрессиями, фобиями и синдромом барабанной палочки.

У Ларса и Торкильда было много общего. Оба были умными, оба рано бросили школу и несколько лет потом слонялись без дела, занимаясь только тем, чего хотели. Так и началось настоящее образование Ларса фон Триера – с самообразования на пару с Торкильдом, по программе, которую они сами разработали и которая включала литературу, ИЗО, киноискусство и несчастную любовь. Ларс, кроме того, немного играл на гитаре и пианино и даже написал музыку к нескольким песням «в стиле Битлз», как он сам вспоминает, но это не было серьезно.

Практические занятия, включенные в программу, были посвящены запусканию змеев, рок-музыке и рисованию, и немало уроков проводилось в музее современного искусства «Луизиана», во время прогулок с собаками в окрестностях замка Эрмитаж и по ночам у маленького озера в саду Торкильда, где они сидели в шезлонгах и до рассвета пили белое вино, рассуждая о мире и своей в нем роли. Ларс фон Триер вспоминает теперь их не один год продлившуюся одиссею как глоток свободы и заинтересованности в окружающем мире.

– Мы невероятно много времени проводили вместе с Торкильдом. Мы спорили о политике, ездили в Копенгаген, покупали книги в магазинах на Фиольстреде. Знакомились с классикой и философией. Я брал в музыкальной библиотеке в Люнгбю самые разные звуковые эффекты и делал звуковые монтажи. Нам было ужасно интересно. Это было похоже на каникулы, только длиной в три года! – говорит он.

– Похоже, что вы занимались исследованиями во всех направлениях.

– Да, но знаешь, все это выходило как-то очень непринужденно. Я помню, например, как мы выпили свое первое пиво – тогда-то нам хватало двух бутылок, чтобы захмелеть. И вот само сознание того, что ты можешь зайти в магазин, купить там пиво относительно дешево и испытать это состояние, – это было просто невероятно!

* * *

Вкладом Ларса в эту совместную учебу был его интерес к кино и искусству, а также ключи от семейного кемпера и «сааба», на которых они часто ездили в кинотеатр «Репризен» в Хольте, где смотрели «сложные» фильмы. Его образцами для подражания уже тогда были Ингмар Бергман и Андрей Тарковский.

– Мы смотрели там множество фильмов, в том числе и таких, которые я сам добровольно смотреть бы не стал, – говорит Торкильд Теннесен, который благодарен своему другу, открывшему перед ним мир кино и искусства, и вспоминает, что по пути из кино они никогда не молчали.

Те же годы заложили основу режиссерского восхищения нацистской Германией – толчком к этому послужила, скорее всего, коллекция обмундирования, оружия и других предметов Третьего рейха, которую собирал Торкильд.

– Некоторые эффекты Ларс использовал потом в своих фильмах, и я думаю, что мой тогдашний интерес ко всему этому наложил немалый отпечаток и на него. Потому что нацистская эстетика и правда пленительна. Я не провожу параллелей, однако они тоже часто использовали фильмы для того, чтобы вызывать в зрителях чувства, – говорит Торкильд Теннесен, который до сих пор помнит, как однажды, когда им было семнадцать, они сидели в комнате Ларса, увешанной плакатами с изображением Че Гевары и обставленной пивными ящиками и матрасами из пенорезины, обрезанными так, чтобы они повторяли форму комнаты, и восхищенно смотрели старую 8-миллиметровую пленку, на которой немецкий истребитель времен Второй мировой войны отправлялся в бой на фоне грохочущей рок-музыки.

– Мы с Ларсом оба были очарованы тем, как сочетание картинки и звука может вызывать чувства. Мы же знаем по фильмами Лени Рифеншталь, что стоит дать себе волю – и ты начинаешь сопереживать происходящему на экране. Я помню, как однажды к нам во время сеанса зашел Тегер Сейденфаден, с которым Ларс был знаком, и покачал головой, глядя на все это.

Ларс влез в исландский свитер – и вылез из него только несколько лет спустя. В его гардеробе было множество вязаных свитеров, волосы в какой-то момент доросли до плеч, Ларс ходил на дискотеки и был очарован Джоном Траволтой. На этой фотографии Ларс с заколкой, на которой настояла мать, чтобы волосы не закрывали лицо.

* * *

Тегер Сейденфаден хорошо помнит тот день, когда он вошел в комнату дома на Исландсвай и застал Ларса, которого помнил «милым и приятным гуманитарным мальчиком», целиком поглощенным выпущенными немецким министерством пропаганды реальными съемками битвы на Восточном фронте в той войне, которую сам юный Сейденфаден воспринимал как «роковую борьбу».

– Но потом, пока мы смотрели эти черно-белые пленки, я быстро понял, что его интересует вовсе не история Второй мировой или нацизма, а то, насколько удивительны эти кадры сами по себе, как будто черно-белые картины, – говорит он.

Тогда же Сейденфаден обратил внимание на черту характера, которая стала ярче с годами, а именно на стремление Триера бросать вызов культурным взглядам своего окружения. Взглядам, которые Триер сам до определенной степени разделял, чувствуя в то же время, что «чисто эстетически они никуда не годятся».

– Порой я думал: хм, может, на самом деле он просто разделяет идеологию ультраправых? И бунтует против своего коммунистического окружения, заигрывая со всеми этими полуфашистскими штучками? Однако я практически сразу же понял, что это вовсе не политический, но скорее культурный или эстетический бунт: с одной стороны, он был очарован какими-то вещами в силу их визуальной прелести, с другой – ему нравился тот переполох и ужас, который поднимался среди его родителей и их друзей, которые думали: Господи, неужели мы змею на груди пригрели?

Сейденфадена, ровесника Ларса, однако не по годам начитанного и интересующегося политикой юношу, притащила на Исландсвай его бабушка, подруга мамы Ларса. Ингер Хест испытывала определенное беспокойство по поводу своего мальчика, который, несмотря на всю бесспорную одаренность, был со странностями и испытывал проблемы в общении. Взрослые надеялись, что мальчики поладят, потому что оба они, каждый по-своему, были «очень думающими, очень талантливыми и с меньшей охотой действующими», как формулирует это Тегер Сейденфаден. Так что, когда их мать и бабушка отправлялись на прогулку, юноши шли сзади, на расстоянии метров двадцати, и беседовали между собой. Маленький ботаник и большой ботаник. «Этик от Бога», как определяет себя Сейденфаден, и эстетик Ларс.

– Я всегда восхищался тем, что им двигали совершенно другая логика и интересы, нежели мной. Он, например, хотел безоговорочно овладеть всеми приемами киноискусства, а некоторые из них даже развенчать. И это он делал не в каком-то абсурдном поиске анархической свободы, но чтобы открыть новые формы и доказать, что он может сделать возможным то, что всегда считалось невозможным. При этом без особых усилий, заложив одну руку за спину или стоя на одной ноге, – говорит Тегер Сейденфаден.

Это в его глазах является основной амбицией Ларса фон Триера: развивать фильмы и язык форм в качестве исследователя мира кино.

– Кроме того, на первом месте стоит его постоянное желание быть лучшим мировым режиссером. Как бы дурацки это ни звучало, но я боюсь, что он искренне верит в то, что это его призвание, дело его жизни. То, что он в своих фильмах по-новому и вызывающе выходит один на один с такими темами, как вера, любовь, секс и жестокость, мне кажется просто еще одной попыткой расширить и обновить свои приемы, чтобы он мог снимать фильмы, которые будут по-настоящему принимать близко к сердцу.

* * *

Мать Ларса казалась Тегеру Сейденфадену милой, мягкой и вежливой женщиной. Очень нежной и внимательной, но в то же время «немного неуверенной в своем отношении к сыну», говорит он. В то же время он знал от своей бабушки, что в министерстве Ингер Хест считается жесткой, твердой и в высшей степени компетентной начальницей.

– Ларс был очень приятным мальчиком – серьезным, как и я сам, очень интеллигентным в поступках и в разговоре. Он много рассказывал о своих кинопроектах, иронизируя по поводу того, что другие его не понимают. То есть во всем этом сквозило такое противопоставление: «они и мы». Но в то же время он был очень покладистый, мягкий и лишенный всякой неуклюжести, так что наши прогулки всегда удавались на ура, хотя у нас и были диаметрально противоположные взгляды, несмотря на множество общих интересов.

– Милый, приятный и покладистый – это определения, которые немногие с ним связывают.

– Нет, но это в какой-то мере из-за того, что он превратил свою манеру держаться на публике в часть собственного художественного проекта. Одно то, что он называет себя Ларсом фон Триером – это осознанная провокация сразу на трех уровнях: эта частица одновременно дворянская и германская, к тому же Триер – это город, в котором родился Маркс, так что это тонкая внутренняя шутка в марксистских кругах, – говорит Тегер Сейденфаден, сразу оговариваясь, что было бы «совершенно неверно» считать, что Триер проработал свой портрет в глазах общественности до малейших деталей.

– Он ранимый, чувствительный, неуверенный в себе и у него немало психических проблем. В каких-то областях он создает мифы о себе рассказами и провокациями. Так что да, какой-то элемент самоконструирования тут, без сомнения, есть, но было бы несправедливо изображать этот элемент более значимым, чем он является на самом деле.

* * *

Все юношеское самообразование Триера и Теннесена пронизано сопротивлением. Не только против культурных ценностей родительского дома Ларса, но и в принципе против любых ограничений. Человек должен мыслить свободно, при этом его не должно волновать, что этим он может кого-то обидеть. Человек должен поступать так, как ему хочется, даже если для этого придется выйти за границы, установленные его собственной смелостью. Так, по крайней мере, Торкильд Теннесен определял основополагающую повестку дня.

– Я помню одно: тот вызов, который страх бросает испытывающему его человеку. Сделать что-то, на что ты не отваживаешься. Мне кажется, что это одно из центральных правил в жизни Ларса, – говорит он.

Ларс бросал вызов своей физической смелости, летая на дельтаплане. Когда двое товарищей отправились в заповедник в Лапландии, в этом тоже был элемент преодоления себя.

– Я, наверное, случайно как-то упомянул о нем в разговоре, и через какое-то время Ларс пришел и сказал: поехали туда. Как будто он ходил и носил это в себе, копя смелость, – рассказывает Торкильд Теннесен, который считает, что одна мысль о пребывании вдали от возможной помощи уже была для Ларса испытанием.

Сам Ларс фон Триер прекрасно узнает эту свою склонность к преодолению – даже из более юного возраста. Еще мальчиком он придумывал себе и другим испытания – например, забираться на самые дальние ветви ив и переходить по ним дальше, на соседние деревья, – потому что всегда считал, что страх и очарование идут рука об руку. К подобным испытаниям относились и подростковые игры с самоидентификацией: в них Триер тоже вылезал на такие тонкие ветки, которые большинство других трогать не решались. Сам он помнит себя «хиппи» с длинными волосами и в полушубке из овчины. Но это было только начало.

– У Ларса в том возрасте был очень бурный период поисков себя, когда он делал множество странных вещей – например, бесконечно экспериментировал с одеждой, – вспоминает Торкильд Теннесен. – Отыскал на складе излишков военного имущества синюю авиаторскую куртку и сапоги для верховой езды, а потом уговорил отца купить ему костюм, из таких сочетаний и складывался его стиль. Он действительно пробовал всего понемногу. Все это делают в этом возрасте, но Ларс заходил дальше большинства остальных.

Настолько далеко, если верить Торкильду Теннесену, что одно время он «ходил в женской одежде и пользовался тушью».

– Он, конечно, не гомосексуалист и не трансвестит. Я думаю, он так пытался понять, кто он, вдохновившись опытом Дэвида Боуи, группы «Квин» и других андрогинов, которые были популярны в то время. Но все равно было ужасно странно видеть молодого человека в женской одежде, гуляющего по Феревай.

Униформу Ларс фон Триер помнит хорошо, с женской одеждой дело обстоит немного сложнее.

– Я пробовал, конечно, всего понемногу, но меня в первую очередь интересовало преодоление границ. Я, наверное, побился с кем-то об заклад, что смогу пройти по дороге в женской одежде, и одолжил у кого-то платье. Позже, когда я поступил в университет, я ходил на пары с серебряной тростью. Но вообще, Боуи и все, с ним связанное, совершенно вскружило мне голову.

С творчеством Дэвида Боуи Ларса познакомила датско-французская кузина Торкильда, Биргитте, которая привезла из Штатов альбом «Hunky Dory» – и Ларс начал слушать музыку.

– Это было очень, очень, очень… Боуи. Старшие говорили, что Джими Хендрикс с Марса, но мне казалось, что с другой планеты взялся именно Боуи. Я начал слушать альбом, и был совершенно им очарован. Особенно песней «Life on Mars»[8]. Потом я начал искать какую-то информацию о нем. Ох, он был просто… невероятный.

– Больше всего в нем тебя интересовали его ролевые игры и заигрывания с самоидентификацией?

– Да, этому мы подражали – тушь и все такое, тебе нужно посмотреть один из моих подростковых фильмов: «Садовник, выращивающий орхидеи», – там тебе все перверсии расписаны, – смеется он.

– Дэвид Боуи ведь известен как своими песнями, так и своими образами.

– Да, у него было несколько разных образов. Изможденный Белый Герцог и Зигги Стардаст. Это меня очень интересовало. Потом я узнал еще, что он сделал какое-то дикое количество пластических операций. Очень странно. Они, должно быть, потребляли нечеловеческое количество наркотиков. Его как-то спросили, не думает ли он сам, что лучшую свою музыку сделал в то время, и он ответил: «Да, но тогда я чувствовал себя чудовищно», – смеется Триер. – Или вот Майкла Джексона взять – он тоже был произведением искусства сам по себе. Вернее, он сделал личность произведением искусства, и ничем хорошим это, как мы знаем, не закончилось.

– Но ты говоришь, что сам такого делать не пытался?

– Когда-то совсем в юности пытался, наверное. Мне всегда нравились мошенники – оригиналы с их веселыми историями, – но сам я до их уровня подняться никогда не мог.

28 января 1976 года в местной газете «Дет Гренне Омроде» можно было прочесть довольно длинную статью, подписанную «Ларс фон Триер, публицист и художник», о том, как Август Стриндберг жил в этом районе незадолго до своего так называемого инфернального кризиса. В качестве иллюстрации к статье приводилась фотография, на которой сам молодой Триер в длинном пальто и кожаных перчатках позировал перед домом Стриндберга. В заключительной части статьи автор кружил вокруг да около «старой истины о размытой границе между гениальностью и сумасшествием», но добавлял: «Если, конечно, дело не обстоит так, что потребность человечества в гениях – это просто желание увидеть что-то подчеркнуто ненормальное для собственного успокоения, и тогда получается, что между блестящим интеллектом и вопиющим сумасшествием нет абсолютно никакой переходной границы».

В январе 1976 года в районной газете «Дет Гренне Омроде» была напечатана статья об Августе Стриндберге, подписанная «Ларсом фон Триером, публицистом и художником». «Какая связь между Стриндбергом и нашим районом?» – спросил редактор. «Ну как это, Стриндберг здесь жил», – ответил Триер. А именно в Геелсгоре, где сам Триер позирует для иллюстрации к статье.

– Я был по-настоящему очарован стриндберговским… совершенно несправедливым отношением к женщинам, – смеется Триер, когда я упоминаю об этой статье. – Много чего здесь было завязано на борьбе за власть между мужчинами и женщинами, и я видел в нем себя самого. Я имею в виду его вспыльчивость и инфантильность в отношениях с противоположным полом и его объяснение себя через гениальность. Он ведь объявил себя гением, а потом, во время инфернального кризиса, у него началась своего рода мания величия, когда он окончательно и бесповоротно слетел с катушек и подписывался Королем и Богом, – говорит он и добавляет чуть погодя: – Мне безумно это нравилось.

* * *

Однако не только Боуи и все, с ним связанное, вскружило Ларсу голову после встречи с кузиной Торкильда – в дело вступили еще и романтика с эротикой. Биргитте стала его первой большой любовью.

– Вряд ли кто-то удивится, если я скажу, что у него были очень сложные отношения с девушками, – говорит Торкильд. – Потому что нельзя иметь отношения без того, чтобы оставлять хоть чисто символическое место для личной свободы, а он-то привык постоянно контролировать весь мир.

– В любовной жизни нельзя играть в барабанную палочку?

– Ну, какое-то время и можно, наверное, но не до конца жизни.

Ларс, по воспоминаниям Торкильда, был не из тех, кто готов прикладывать усилия к тому, чтобы привлечь внимание противоположного пола. Абсолютно. Добавьте к этому его сложный характер, и вы поймете, что, как сформулировал это Торкильд, «его возможности, конечно, были ограничены одним определенным немного невротичным типом».

– Некоторые девушки, которые ему нравились, были, по крайней мере, немного загадочными. Биргитте тоже была из артистического круга. Это… нет, все это определенно никогда не давалось ему легко.

Под этими словами Триер охотно готов подписаться, в то же время обращая мое внимание на то, что Биргитте тоже была та еще штучка.

– Она была очень французская – и дико провоцирующая. Она постоянно трахалась направо и налево. Ну правда, она могла сесть в поезд дальнего следования на вокзале в Копенгагене, и уже до Миддельфарта успеть потрахаться с тремя незнакомцами в туалете, – говорит Триер, который, несмотря на все это, всегда вспоминает о ней с благодарностью, потому что она «познакомила меня с соитием», как он это называет, и продолжала помогать ему до тех пор, пока он полностью не овладел искусством. – Мне поначалу было ужасно тяжело, и она очень мне помогла, так что мне совершенно наплевать, успей она трахнуть даже целых семнадцать человек от Копенгагена до Миддельфарта. Она говорила: «Ничего, завтра снова попробуем». Мне очень нравилась эта будничность и откровенность. Так что, кажется, все прошло неплохо, – улыбается он. – Мне вообще нравится, когда человек умеет возиться с малышами.

– Как вообще обстояли дела с девушками?

– Ну как, это было нелегко, – отвечает он.

И ничего больше. Это явно не та тема, на которую он готов разводить долгие общественные дискуссии, так что я решаю отложить этот разговор на потом. Секундой позже он сам захлопывает дверь.

– Мне было так сложно наладить с ними контакт, – говорит он. – И потом, я был таким странным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.