Глава I. Знаки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава I. Знаки

«Знак — это алфавит, который придумываешь, чтобы общаться с душой мира».

Пауло Коэльо — больше чем писатель. Большинство литературных критиков этого так и не поняли. Он необыкновенно разносторонний человек и может считаться символом нашего времени. Его книги не просто вымысел, иначе вокруг них не кипели бы такие страсти и у него не было бы столько убежденных сторонников. Потому и его отношения с читателями совсем иные, чем у обычных писателей.

Я смог убедиться в этом в Рио-де-Жанейро, в культурном центре Бразильского банка. Коэльо пригласили участвовать в читательской конференции, он читал там фрагменты своей книги «Пятая гора» и отвечал на вопросы читателей. Так вот, это культурное мероприятие превратилось помимо чьей-либо воли в нечто вроде сеанса групповой психотерапии. Вопросы полагалось задавать письменно, но все правила были нарушены, люди вставали с мест, чтобы напрямую обратиться к нему, на глазах у всех рассказать, как та или иная его книга полностью изменила их жизнь. Они хотели знать о нем все. Они обнимали его со слезами на глазах, когда подходили за автографом, а сама раздача автографов продолжалась несколько часов и сопровождалась разными удивительными событиями, причиной которых стало само его присутствие.

Для Коэльо смысл его жизни сейчас состоит в писательстве, он боролся за это всю свою жизнь и добился своего. Но это писатель, любящий погружаться в самую гущу жизни, внимательно изучать ее, читать секретные знаки мира — знаки, которые, словно зашифрованные послания, посылает нам мир.

С одного такого знака и начались наши беседы в Рио-де-Жанейро. Первая встреча была назначена на два часа дня, а условились мы о ней за шесть месяцев. Когда я пришел к Коэльо в его дом на пляже Копака-бана, привратник сообщил мне, что писатель еще не вернулся со своей утренней прогулки по пляжу. Еще он рассказал, что во время таких прогулок Коэльо пьет кокосовое молоко и здоровается с прохожими, а те узнают его и подходят поговорить.

Я решил подождать в баре напротив его дома. Коэльо опоздал на полчаса, он улыбался, но выглядел взволнованным. И, прежде чем я успел включить диктофон, он принялся рассказывать, что с ним только что случилось. Он счел это одним из тех знаков, которые заставляют человека задуматься о жизни.

Событие произвело на Коэльо такое впечатление, что он посвятил ему свою статью в воскресном номере газеты «О Глобо». Статья называлась «Человек, лежащий на земле», и я целиком привожу ее здесь:

"Первого июня в тринадцать часов пять минут на тротуаре возле пляжа Копакабана лежал человек лет пятидесяти. Проходя мимо, я бросил на него взгляд и пошел своей дорогой. Я шел в открытое кафе, где привык каждый день пить кокосовое молоко.

Как и всякий житель Рио, я уже сотни (или тысячи?) раз проходил мимо мужчин, женщин и детей, распростертых на земле. А как бывалый путешественник, я видел подобные сцены во всех странах, где мне только приходилось бывать, -от богатой Швеции до нищей Румынии. И во все времена года: и холодной зимой где-нибудь в Мадриде, Париже или Нью-Йорке, где люди живут возле метро, откуда тянется теплый воздух, и на обжигающей земле Ливана, среди разрушенных войной зданий. Люди, лежащие на земле, — пьяные, беспомощные, усталые -не новость ни для кого из нас.

Я выпил свое молоко. Мне надо было поскорее возвращаться: я договорился о встрече с Хуаном Ариасом из испанской газеты «Эль Пайс». По дороге домой я увидел, что мужчина все еще лежал на земле, под палящим солнцем, и все, кто проходил мимо, поступали как я: они смотрели и шли по своим делам.

Оказалось, — хотя я и не догадывался об этом, — что моя душа устала снова и снова видеть такие сцены. И когда я во второй раз проходил рядом с тем человеком, что-то, что было сильнее меня, заставило меня встать рядом с ним на колени, чтобы помочь ему подняться.

Человек не реагировал. Я повернул его голову и увидел возле висков следы крови. Что же делать? Случилось что-то серьезное? Я вытер ему лицо своей футболкой. Похоже, ничего страшного.

В этот момент мужчина начал бормотать какие-то слова вроде: «Скажи им, чтобы не били меня». Хорошо, значит, он жив, надо поднять его и позвать полицию.

Я остановил первого, кто проходил мимо, и попросил помочь мне оттащить лежащего в тень, положить его между тротуаром и песчаным пляжем. Человек тут же остановился и стал помогать. Наверное, его душа тоже устала наблюдать такие сцены.

Уложив человека в тени, я направился домой. Я знал, что там недалеко полицейский участок и я смогу попросить о помощи. Но до этого мне попались два полицейских. «Возле такого-то дома лежит раненый, -сказал я. -Я положил его на песок, надо бы вызвать „скорую“». Полицейские сказали, что займутся этим. Что ж, я выполнил свой долг. Совершил доброе дело. Это дело теперь в руках других людей, ответственность лежала на них. Я подумал, что испанский журналист должен быть уже на подъезде к моему дому.

Я успел сделать всего несколько шагов, когда ко мне подошел иностранец и заговорил на ломаном португальском. «Я уже сказал полицейским об этом человеке, -сказал он мне, -но они ответили, что если он ничего не украл, то их это не касается».

Я не дал ему договорить. Я снова подошел к полицейским с полной уверенностью, что они узнают меня как человека, который часто выступает по телевидению и пишет в газетах. Я подошел к ним, думая, что известность решает все вопросы, но ошибся. «Вы что, представитель власти?» — спросил один из полицейских, видя, что я слишком настойчиво требую помощи. Они не имели ни малейшего понятия о том, кто я такой. «Нет, — ответил я, — но мы прямо сейчас разберемся с этим делом».

Я был плохо одет, на футболке остались следы крови, на мне были шорты из старых джинсов, и я весь вспотел. Для них я был обычным, безымянным человеком, лишенным какой-либо власти. С той только разницей, что мне надоело столько лет подряд видеть людей, лежащих на земле, и ничем не помогать им.

Это все изменило. Бывают моменты, когда страх теряет над тобой всякую власть. Наступает момент, когда твои глаза смотрят иначе, и все кругом понимают, что ты не шутишь. Полицейские пошли за мной и вызвали «скорую».

Вернувшись домой, я резюмировал для себя три урока, преподанные мне на этой прогулке:

а) все мы способны противостоять чему-то, пока сохраняем чистоту;

б) всегда найдется кто-то, кто скажет тебе: «Доведи до конца то, что начал».

И наконец:

в) все мы наделены властью, когда абсолютно уверены в том, что делаем.

Хуан Ариас — Знаки, вроде того события, которое ты пережил на пляже незадолго до начала нашего разговора, — постоянная тема твоих книг. Но как ты догадываешься, что речь идет о настоящем знаке? Так ведь можно начать видеть знаки во всем подряд...

Пауло Коэльо — Ты прав, если во всем видеть знаки, можно впасть в паранойю. Вот, например, сейчас на сумке твой подруги Розеаны я вижу вышитую розу, а здесь, на компьютере, у меня изображение святой Терезы из Лизье и еще одна роза. Можно было бы увидеть в этом совершенно конкретный знак, отсылающий к святой Терезе, но так нетрудно сойти с ума, потому что рядом лежит пачка сигарет «Гэлакси» и можно подумать, что надо говорить о галактиках. Знаки — нечто совсем другое.

— Тогда что такое знаки?

— Знаки — это особый язык, алфавит, который ты придумываешь для того, чтобы общаться с душой мира, или Универсумом, или с Богом; не важно, как ты это назовешь. Как и всякий алфавит, он индивидуален, ему можно научиться только на собственных ошибках, и это помогает избежать абсолютизации своего духовного опыта.

— Что ты имеешь в виду под абсолютизацией своего духовного опыта?

— Видишь ли, я думаю, что в ближайшие сто лет все человечество будет стремиться к духовности. Сейчас люди гораздо больше устремлены к этому, чем на протяжении всего уходящего века. Мы постепенно стали понимать, что религия не опиум для народа, — к тому же те, кто это придумал, скорее всего, никогда не пробовали опиума.

Но все дело в том, что, когда люди обращаются к религии, они погружаются в воды незнакомого моря. — А когда тонешь в море, которого не знаешь, нетрудно испугаться и ухватиться за первого встречного в надежде на помощь. Всем нам нужно поддерживать связь с другими людьми, ощущать сопричастность с душами других людей.

Но при этом нужно самостоятельно пройти свой путь, как в одиночку совершаешь паломничество в Сантьяго. Приходится идти вслепую, не зная, что встретится на пути, а ведь так хочется найти дорогу к себе, к своей судьбе. Подсказки приходят к нам при помощи богатого языка знаков — он позволяет почувствовать, что нужно делать, а что нет.

— А нет ли опасности, что знаки, которые говорят, что нужно делать, а что нет, собьют нас с верного пути? Как ты можешь быть уверен, что перед тобой настоящий знак?

— Дело в том, что поначалу мы почти ни во что не верим; потом нам кажется, что мы ошибаемся; позже начинаем во всем видеть знаки. И только под конец, когда один и тот же знак несколько раз неожиданно появляется у нас на пути, становится понятно, что это особый язык, который отсылает за пределы обычной действительности.

— Ты не мог бы привести пример из собственной жизни, когда какие-нибудь недавние события ты воспринял как знак?

— Я вам только что сказал, что вот тут у меня на компьютере стоит изображение святой Терезы из Лизье. Может показаться забавным, но мой интерес к этой французской святой, которая умерла совсем юной, возник именно таким образом. Я не имел к ней никакого отношения, но постепенно она стала все чаще появляться в моей жизни. Я прочел одну из ее книг, и первое впечатление было просто ужасным, она показалась мне несчастной истеричкой.

— Маленькое отступление. Первая французская книга, посвященная графологическому анализу почерка самых почитаемых святых, вызвала настоящий скандал. Оказалось, что если бы эти выдающиеся личности, которым поклоняются как святым, не посвятили себя религии, все они стали бы или знаменитыми преступниками, если речь идет о мужчинах, или знаменитыми проститутками, если речь идет о женщинах.

Графолог объяснил, что, если бы столь яркие личности не сублимировали свои страсти при помощи религии, они стали бы выдающимися убийцами или проститутками.

— Наверняка. И это относится не только к святым. Говорят, лучшие хирурги обязательно немного садисты, иначе они не смогли бы хорошо оперировать. А хороший психиатр должен быть чуточку сумасшедшим.

— А как насчет писателей?

(Пауло смеется и отвечает.)

— Думаю, что у нас, писателей, тоже что-то есть от преступников. Особенно это касается тех, кто пишет детективы.

— Вернемся к святой Терезе. Как все произошло?

— Это началось в прошлом году, за пару недель до того, как мы с тобой познакомились в Мадриде. Я ехал из Германии. Я тогда стал крестным отцом одного мальчика. Священник, который крестил ребенка, за ужином заговорил со мной о святой Терезе и дал мне ее книгу. Я оставил ее в гостинице, — знаешь, как неудобно в дороге таскаться с книжками, тем более если они тебе ни к чему. Но прежде чем проститься, я попросил его благословить меня перед долгой дорогой. Он отвел меня в укромное место и благословил. А потом сам встал на колени и сказал: «А теперь ты благослови меня». «Я?» -спросил я, ничего не понимая, ведь это священникам полагается благословлять простых людей, а не наоборот. Но он настоял, и я благословил его, чтобы не обидеть.

Тогда-то все и началось. Перед открытием книжной ярмарки ко мне подошел один человек (а я к тому времени уже выбросил подаренную священником книгу, не читая) со словами: «У меня для тебя послание от святой Терезы». Тут надо сделать отступление, чтобы сказать, что в моей жизни наступил такой момент, когда я верю всему. Если кто-то предложит: «Пойдем смотреть летающих лошадей», я пойду. Я в своей жизни повидал уже столько чудес, что, когда тот незнакомец сказал, что у него для меня послание от святой Терезы, я ему поверил.

— Но должно же было случиться что-то еще, чтобы ты увидел в этом знак, что эта святая сыграет важную роль в твоей жизни?

— Конечно. Потому что начиная с того момента со мной стали происходить вещи, которых я и представить себе не мог. Например, я узнал от своего отца — того самого, кто отправил меня в сумасшедший дом, когда я был совсем юным, — что моя мать всегда очень почитала эту святую. Сейчас мы снимаем фильм франко-канадско-американского производства о моих поездках по всему свету, так вот в Японии оператор сказал мне (а до этого мы никогда ни о чем таком не говорили): «Я сейчас снимаю фильм о святой Терезе — давай поговорим о ней. Я знаю, ты в нее не веришь, но все-таки...» А я ему: «Как это я не верю?!» Вот настоящие знаки. Я тебе рассказал всю историю целиком: сначала все отрицаешь, а потом знаки заявляют о себе при помощи совершенно особого языка, не оставляющего сомнений.

— А что будет, если ты ошибешься и пойдешь по ложному следу? Не может ли это сломать человеку жизнь?

— Это важный и деликатный вопрос. По-моему, опасность не в том, что можно ошибиться, последовав знаку, который в конечном счете окажется ложным. На мой взгляд, самая большая опасность, которая подстерегает человека в его духовных исканиях, — это гуру, духовные учителя, фундаментализм — все то, что я назвал абсолютизацией духовного опыта. Когда кто-то приходит и говорит: «Бог -это то или это, мой Бог сильнее твоего». Так начинаются войны. Единственный способ избежать всего этого — понять, что твой духовный поиск — это твоя личная ответственность и ее нельзя ни передать, ни перепоручить другим. Лучше ошибиться, следуя знакам, которые, по-твоему, ведут тебя, чем вверять свою судьбу другим людям. И я говорю не о религии, это очень важная сторона человеческой жизни.

— Что тогда для тебя значит религия?

— Для меня церковь -это группа людей, которые нашли общий способ поклоняться. Я сказал «поклоняться», а не подчиняться. Это совершенно разные вещи. Эта группа людей может поклоняться Будде, Аллаху, Господу Иисусу Христу — не важно. Важно то, что мы все вместе оказываемся сопричастны чуду, ощущаем себя единым целым, становимся более открытыми по отношению к жизни и понимаем, что мы в мире не одни и не изолированы друг от друга. Вот что значит для меня религия, а вовсе не набор правил и заповедей, навязанных кем-то извне.

— Но, если я не ошибаюсь, ты исповедуешь догматы католической церкви, в лоно которой ты вернулся после многих лет неверия...

— Догматы требуют долгого разговора. Человек принимает догмат только потому, что хочет этого, а не потому, что ему это кто-то навязывает. В детстве я повторял вместе со всеми, ничего не понимая, что Мария зачала во чреве своем без греха, что Иисус Христос — наш Господь, что Бог един в трех лицах. Потом я изучил всевозможные теологии: и консервативную, и теологию освобождения... Это всего лишь формы, они изменяются и эволюционируют. Но мне пятьдесят лет, а догматам — много веков. Как писал Юнг, догматы на первый взгляд настолько абсурдны, что яснее, чудеснее и гениальнее всего отражают человеческое мышление, поскольку находятся за пределами сознания.

Сегодня я принимаю догматы свободно и всем сердцем, какими бы абсурдными они ни казались. Не потому, что мне их навязывают, не потому, что меня к этому принуждают, как когда-то, а потому, что я стараюсь быть смиренным перед лицом чуда. В конце концов у каждой религии есть свои догматы, и в них отражена самая глубокая и самая сокровенная тайна. Мне это нравится, ведь то, чего я не понимаю разумом, совсем не обязательно должно быть неправдой. Тайна существует.

— Плохо только, что религии пытаются навязать нам свои догматы, запугивая вечными муками.

— Я насмотрелся на это в юности. Поэтому и оставил религию и стал атеистом. Меня убедили, что нет ничего хуже католицизма, что это всего лишь одна из сект. Поэтому мне пришлось проделать очень долгий путь, прежде чем вернуться к нему. Я не говорю, что католицизм лучше или хуже других религий, но в нем мои культурные корни, он у меня в крови. Я мог бы выбрать ислам или буддизм, или вообще ничего. Но почувствовал, что мне в жизни нужно что-то большее, чем атеизм, и выбрал католицизм как одну из форм соприкосновения с тайной, с таинством -вместе с людьми, которые верят так же, как и я. Это не имеет ничего общего со священником, который служит мессу. Догмат — нечто более глубокое, чем обряды, поиск тайны — это поиск великой свободы.

— А тебе не мешает то, что эти догматы, которые ты принимаешь как способ соединиться с божественным началом, были разработаны той же организацией, которая основала инквизицию? Направленную против тех, кто эти догмы не принимал?

— Да, и еще это церковь, которая до сих пор лишает женщину права на равных участвовать в религиозной жизни.

— И что эта организация столько раз злоупотребляла властью, связала столько умов...

— Мы в Латинской Америке очень пострадали от этого, да и вам в Испании тяжело пришлось, не так ли?

— И все это тебе не мешает...

— Нет, потому что я умею отделять сущность религии от поступков людей, которые могут быть хорошими или дурными и злоупотреблять религиозными идеями. Для меня церковь — это собрание людей, образующих живое тело со всей присущей ему нищетой и величием.

— Если я тебя правильно понял, тебя интересуют в религии таинства и единение с другими верующими?

— Да. Меня привлекают люди, которые верят в таинство, а не те, кто совершают обряды. Это могут быть и недостойные люди. Таинство выше церковнослужителей, его совершающих. В притче о добром самаритянине Христос порицает левита, который, не остановившись, прошел мимо раненого. А левит был верующим своего времени. Христос хвалит самаритянина, который помог раненому. А ведь самаритяне — своего рода атеисты того времени.

— По-твоему, всякий духовный поиск предполагает обращение к институту церкви?

— Нет. Наоборот, нужно быть очень осторожным, когда принимаешь ту или иную веру, чтобы никто не взял на себя твою ответственность. Я думаю, что религия сама по себе — а не то, что иногда делают из религии, — не противоречит личным духовным исканиям. Главное — создать в душе огромное незаполненное пространство, отбросить все поверхностное, научиться жить самым важным и никогда не останавливаться.

Я помню, в те времена, когда я был хиппи, у меня дома было полно вещей: плакаты, диски, книги, журналы, самые разнообразные предметы. Совсем не оставалось свободного места. Теперь я избавился от всего этого. Как видишь, у меня большой дом, но он пуст. Я сохранил только некоторые вещи, наделенные особым смыслом. Я спрятал даже свои книги, потому что не хочу выставлять на всеобщее обозрение, что я читаю, а что нет.

— Мне очень интересно то, какое значение ты придаешь пустоте. У Лао-цзы есть прекрасные строчки, в которых говорится:

Тридцать спиц соединяются в одной ступице, образуя колесо, но употребление колеса зависит от пустоты между спицами.

Из глины делают сосуды, но употребление сосудов зависит от пустоты в них.

Пробивают двери и окна, чтобы сделать дом, но пользование домом зависит от пустоты в нем.

Вот почему полезность чего-либо имеющегося зависит от пустоты.

— Прекрасные слова. Я ведь тоже пытаюсь как можно сильнее упростить свою жизнь, свести ее к самому основному. Даже в дорогу беру с собой только самое необходимое, чтобы чувствовать себя легко и свободно.

Будда говорил: «Бессильному легко дать обет целомудрия, а бедному -отказаться от богатства». Я не давал обета целомудрия, но мне приходится так много путешествовать, и именно благодаря этому я постепенно начинаю понимать, как проста жизнь и как мало нужно для счастья. Я всегда путешествую с очень маленьким багажом. И я понял, что и в коротких, и в длительных поездках легко обхожусь одним и тем же. Полнота существования недоступна тому, кто не освободит свое внутреннее пространство. Об этом очень хорошо говорили все великие мистики всех великих религий.

— Ты всегда настаиваешь на том, что человек — каждый человек -должен стремиться к духовности. Ибо нельзя обрести счастье только в материальных вещах, как бы ни привлекательны они были. Но не думаешь ли ты, что порой человек ищет укрытия в духовности под влиянием страха?

— Нет. С какой стати? Во все времена люди стремились к неизведанному, к тому, что неочевидно, неосязаемо, нематериально. Они искали этого тысячами возможных способов, порой ошибались, спотыкались, но во все времена лучшие мужчины и женщины становились паломниками в поисках неизведанного.

— Как раз потому, что в мире остается все меньше неизвестного, человек все больше тянется к неведомому, что бы это ни было, не так ли?

— Именно. Правда, мы нередко поддаемся на соблазн разного рода утопий. Марксистская утопия утверждала, что все можно изменить, изменив структуру общества и покончив с капитализмом. Ничего не получилось. Еще одна утопия — фрейдизм, который обещает излечить душу возвращением к прошлому.

Третья утопия — консервативная. Все будет хорошо, если оставить все как есть и ничего не трогать, ничего не менять или менять лишь настолько, чтобы все могло оставаться по-прежнему. Так вот, все утопии нашего века доказали свою несостоятельность — во всяком случае, в главном.

— Какова же альтернатива?

— Великий поиск, стремление к неведомому через бурное море, полное опасностей, ловушек, гуру, учителей, которые хотят навязать нам свое видение мира.

Ты только что сказал, что порой на странствия в мире духа людей толкает страх, но из-за того же страха они нередко остаются сидеть на берегу, не предпринимая вообще ничего. Человечество стоит на перепутье: с одной стороны, его ждет исхоженная дорога привычного, застывшие клише, установления и требования закона, религия как система предписаний. С другой — темный лес неизведанного, нового, новая творческая культура, поиск ответов на еще не заданные вопросы, жизнь как приключение в мире духа.

— Один из твоих оппонентов утверждает, что, как только закончится наш век и это тысячелетие, твои книги больше никому не будут нужны.

— Забавно, но я никакого значения не придаю тому, закончился век или нет. Это простая условность. К тому же через пару лет мы перестанем говорить о конце тысячелетия, мы просто поймем — ничто не изменилось, все осталось по-прежнему. Мои критики, может быть, и думают, что случится нечто особенное, но я уверен, ничего такого не произойдет. Проблемы, с которыми мы войдем в эту полночь, останутся неразрешенными и в первый день нового тысячелетия. Мир никуда не денется, а люди так и останутся жить с прежними страхами, прежними надеждами и прежним желанием найти нечто такое, что могло бы утолить эту тоску по бесконечности — тоску, которая никогда их не покидала на протяжении долгих веков и которая толкает их на поиски неизведанного.

(В этот миг по небу над пляжем Копакабаны пролетел вертолет с гигантским рекламным плакатом, возвещающим об открытии новой станции метро. Так через пятнадцать лет ожидания метро Рио оказалось-таки в пятидесяти метрах от знаменитого пляжа Копакабаны. Коэлъо пояснил, что его попросили написать слоган для этой рекламы, но он отказался — это могло бы стать поддержкой чьей-то избирательной кампании.)

— Вернемся к теме духовного поиска. Ты действительно считаешь, что это своего рода приключение?

— Да, и еще какое! Это самая увлекательная вещь на свете. В 1492 году в Испании, в Гранаде, этом удивительном городе, логика вела к вторжению в Африку. Гранада была освобождена, изгнан последний мавританский правитель Боабдиль. Куда теперь вела дорога приключений? Через Гибралтар в Африку. И вот человек, который был в Гранаде и видел, как сдавался последний мавр, сказал: «Какая Африка! В Африке мы уже были. Мне нужны деньги, чтобы доплыть до Индии!» — «Какая еще Индия, ты что?»

Логичнее было бы отправиться в Африку. Поэтому я не очень склонен следовать логике, мне ближе философия парадокса, ведь она так часто торжествует над логикой и очевидностью. Так случилось, что человек по имени Христофор Колумб оказался там в тот год, не захотел отложить задуманное еще на год и не исполнил его на год раньше. Он совершил это в тот самый год, в год завоевания Гранады. 12 октября того самого 1492 года этот человек доплыл до Америки, и вся энергия Испании, которая по всей логике вещей должна была быть направлена в Африку, изменила направление и потекла в сторону Америки.

— Благодаря этому мы сейчас здесь.

— Возможно. Этого мы никогда не узнаем, но вот история Испании точно была бы другой. Важно, что не политическая система и не военная необходимость, а всего один человек, упрямец и авантюрист, смог изменить весь ход вещей вопреки планам тогдашних политиков.

Только такие вещи и могут повлиять на мир. В наше время происходит то же самое — как в большом, так и в малом. Конечно, сегодня менее вероятно, чтобы один человек смог изменить траекторию движения целого мира. Но когда объединяются такие вот все еще верящие в неизведанное искатели приключений и позволяют энергии своего духа вести себя вперед вопреки жесткой дисциплине картезианской логики, тогда-то и создается критическая масса, способная влиять на ход вещей. Сегодня в мире куда больше рыцарей духа, чем думают многие. Они бороздят неизведанные моря, и именно благодаря таким, как они, ветер истории непостижимым образом вдруг начинает дуть в другую сторону.

— Можно ли узнать этих рыцарей духа среди массы людей, довольствующихся хлебом насущным?

— Да, по искорке энтузиазма в глазах. У меня есть вещь, которая называется «Книга воина света». Там говорится об обычных людях, которые продолжают верить в неведомое. Это мудрецы, которые никого не учат. В наши дни мы все по многу раз на день бываем и учениками, и учителями. Как тот иностранец, который рассказал мне, как полицейские отнеслись к раненому на пляже Копакабаны. Он был моим учителем, поскольку показал, что я, бразилец, могу сделать больше. Все мы учителя. Воины света, новые искатели духовных приключений легко узнают друг друга. Ведь, хотя они отягощены теми же пороками, суетными желаниями и чувством вины, что и другие смертные, в них есть нечто особое: та самая искорка в глазах. Они на все в жизни откликаются с энтузиазмом, не считая себя при этом ни особенными, ни избранными.

— Это противоядие от упадничества и одиночества, от которого страдает большинство современных людей, думающих, что в мире нет больше места для новых приключений за пределами обыденного.

— Да, ибо эти люди знают, что не одиноки. Мне кажется, успех моих книг, который многие не в состоянии объяснить, во многом связан с тем, что они помогают людям узнать себя в этих искателях приключений. Ведь мои книги полны знаков. Я прямо говорил о знаках только в одном абзаце «Алхимика», но все прекрасно понимают, что я имею в виду.

— Почему так происходит?

— Потому что мы ловим одни и те же вибрации. Автор здесь не учитель, а такой же товарищ по приключению, как и читатель. Есть ли в моих книгах что-то новое? Ничего. О чем я могу поведать своим читателям? О своей жизни, о своем опыте. И вот читатель из Японии, принадлежащий к культуре, которая так сильно отличается от моей, говорит: «Я уже знал это, просто не осознавал раньше, но понимаю, что здесь говорится обо мне».

Я сделал десять копий рукописи моего нового романа «Вероника решает умереть», где говорится о безумии и самоубийстве, и дал почитать разным людям. Каково же было мое удивление, когда оказалось, что в семье каждого из них была какая-то история, связанная или с самоубийством, или с безумием. Из Англии мне пришел такой факс: «Я получила Твою книгу. Она мне очень понравилась. Думаю, единственный раз в жизни я почувствовала себя далеко от Бога, когда попыталась совершить самоубийство. Но я выжила».

Письмо было от Амели. Так вот, я работаю с Амели уже двадцать лет, и никогда не подозревал, что она пыталась покончить с собой.

— То есть писатель выступает катализатором опыта других людей?

— Да, писатель — катализатор, а не трансформатор. Именно в этом и состоит функция катализатора: он не смешивается с другими веществами, но помогает им проявить себя. И люди начинают многое понимать.

Например, кто-то учится на юридическом факультете, не отдавая себе отчета в том, что на самом деле ему хотелось бы стать садовником. У меня здесь лежат тысячи писем от людей, которые хотели бы сменить работу и заняться садоводством. Некоторые из них говорят, что у них в семье все думают, что лучше всего быть инженером, а им самим хотелось бы возделывать сад на свежем воздухе, быть ближе к природе.

— Звучит очень красиво. Но не случалось ли, чтобы кто-то потерпел поражение, пытаясь следовать этому твоему посланию?

— Да, я сам.

— Ну, это шутка.

— А теперь без шуток. На самом деле я ведь никому не посылаю никаких знаков. Я всего лишь рассказываю в своих книгах, что произошло в жизни со мной. Я делюсь тем, что случилось со мной, но не добавляю: сделай и ты то же самое. Нет. Я рассказываю о своей трагедии, о своих ошибках, о том, как преодолевал их, но не утверждаю, что это решение годится для всех, поскольку каждая жизнь — особый, уникальный случай. Ведь, если выстроить в ряд всех людей Земли, не найдется и двух одинаковых.

Я не верю в послания для всех, но верю в существование катализаторов и воспламенителей. Например, я стараюсь показать, что сдаться — совсем не то же самое, что потерпеть поражение. Сдаются те, кто даже не попытались принять бой, а поражение терпят люди, способные сражаться. И это может стать трамплином для новых побед. Очень хорошо сказал Жозе Сарама-го в твоей книге «Возможность любви»: «Не бывает ни окончательных поражений, ни окончательных побед, ведь сегодняшнее поражение может обернуться завтрашней победой».

— Ты называешь себя верующим. Кто для тебя Бог?

— Это опыт веры, и ничего больше. Мне кажется, давать определение Богу нечестно. Как-то на встрече с читателями мне задали этот же вопрос. Я ответил: «Не знаю. Бог для меня не то же, что для тебя». Зал взорвался аплодисментами. Люди чувствуют, что нет Бога, одинакового для всех, что это нечто очень личное.

— Леонардо Бофф обычно говорит, что Бог — это «великая страсть».

— Ив этом смысле Бог действительно един для всех, ведь в душе каждого из нас может зародиться и жить великая страсть.

— А что, по-твоему, значит быть атеистом?

— Сама по себе формальная вера или неверие для меня не значит ничего особенного. Я знавал атеистов, которые ведут себя в жизни намного лучше, чем те, кто называют себя верующими. Случается, что верующего порой одолевает искушение судить своих ближних только на том основании, что он верит в Бога. Для меня атеист — это человек, который проявляет Бога только через свои дела. Как говорил апостол Иаков, узнать в нас детей Божьих можно только по нашим делам, а не по словам о вере. Он говорил: «Покажи мне дела свои, а я покажу тебе твою веру».

С другой стороны, мы, те, кто считают себя верующими, должны признаться, что наша вера — вещь очень хрупкая. Например, я могу утром думать, что моя вера сильна, а к вечеру эта уверенность может испариться. Вера — это не прямая линия.

— Сицилийский писатель Леонардо Шаша говорил, что ему случалось веровать на одной стороне улицы и терять веру, перейдя через дорогу.

— Вот именно. Разница в том, что у верующего есть определенное убеждение, что существует нечто по ту сторону видимого мира, хотя эта вера может иногда покидать его.

— Во время нашей беседы ты как-то сказал, что, когда подключаешься к энергетическому центру, испытываешь наслаждение. Что для тебя значит наслаждение?

— Это непростая вещь. Я интересовался садомазохизмом и могу сказать: очень трудно понять, что такое наслаждение, поскольку порой оно очень тесно переплетено с болью. Я редко прибегаю к метафорам.

Борхес говорит, что есть только четыре настоящие метафоры, но я использую лишь одну: для меня наслаждение — это «хорошая битва», то есть нечто, совсем не похожее на счастье. Я не соотношу счастье с наслаждением. У меня очень скучное представление о счастье: это воскресный вечер, во время которого ничего не случилось. В моей «Книге воина света» говорится о битве, о сражениях, об энтузиазме, который испытываешь, сражаясь за свою мечту. Ты то терпишь поражение, то побеждаешь, но это не важно, важно бороться, чтобы добиться своего. В этом для меня радость жизни. Можно сказать, что наслаждение приносит все, что делается с энтузиазмом. В жизни могут быть страдания и боль, но это не мешает в глубине души испытывать удовольствие, осознавая, что сражаешься за то, что тебе дорого.

— Но все люди стремятся к снастью и стараются избегать боли.

— По-моему, это ловушка. Счастье — это вопрос без ответа, вроде вопроса: «Кто я?» Это ненужные вопросы. И все же человечество вот уже тысячи лет ищет это бессмысленное несуществующее счастье. Для меня счастье — нечто очень абстрактное. По правде говоря, я никогда не чувствую себя счастливым.

— Даже когда твоя новая книга раскупается, как горячие пирожки?

— Нет. Тогда я испытываю радость. Это напряженные моменты, потому что речь идет о плодах битвы, которую я вел, жертвуя собой, но это вовсе не счастье. Счастьем было бы сказать: «Замечательно, я опубликовал новую книгу, которая пользуется успехом. Я признанный писатель и могу теперь спать спокойно». Но это неправда. Я доволен жизнью, у меня бывают взлеты и падения, выигранные и проигранные бои, поражения, но во всем этом есть радость, радость тореадора. Кстати, я очень люблю корриду, хотя это совершенно противоречит гуманистическим убеждениям.

— Я не любитель корриды.

— А я да, потому что это ситуация, в которой жизнь и смерть встречаются лицом к лицу. Там некогда рассуждать, потому что один из двоих -или тореро, или бык -должен умереть. Поэтому знатоки корриды говорят, что одно из качеств, необходимых как быку, так и тореро, — это энтузиазм. Бык без энтузиазма не годится для корриды.

— Все же чаще умирают быки, чем тореадоры.

— Это правда, но иногда погибает и тореро. Он прекрасно знает, что рискует жизнью каждый раз, выходя на арену, поэтому перед началом корриды всегда обращается с молитвой к Богоматери. Для меня выход каждой новой книги — это своего рода выход на арену, я радуюсь этому, хотя и осознаю опасность. Я радуюсь, потому что принимаю новый вызов. Я стремился к этому, я вышел на арену, зная, что могу потерпеть поражение, что меня могут распять, но испытываю радость, ведь я добился того, чего желал: произвел на свет новую книгу.

Для меня жизнь — своего рода коррида, я каждую минуту должен встречаться один на один с быком ответственности и никогда не знаю, промахнусь или нет. Все это приносит радость, но не счастье.

— А что тогда для тебя несчастье? Когда ты чувствуешь себя несчастным?

— Я чувствую себя несчастным, когда поддаюсь трусости, начинаю искать слишком удобных путей. Как это ни парадоксально, я чувствую себя несчастным, когда стремлюсь к комфорту, к счастью.

— Ты сказал, что любишь крайности. Значит, тебя не обрадует гармония, завоеванное спокойствие, ведь ты предпочитаешь радость борьбы?

— Вот именно. Я никогда в жизни не искал гармонии. Думаю, жизнь кончается в тот момент, когда перестаешь бороться и говоришь: «Вот оно». Это, наверное, и есть счастье, но оно меня не привлекает, и я его не ищу. Понимаешь, Хуан, я в жизни два или три раза чувствовал себя так — дойдя до конца дороги, чувствовал себя счастливым и останавливался. Это продолжалось недолго, потому что Бог в доброте Своей очень скоро давал мне хорошего пинка и снова отправлял меня в путь.

По-моему, люди делятся на тех, кто ищет спокойствия духа, и воинов света, о которых апостол Павел говорил, что они всегда готовы сражаться, не останавливаясь на завоеванном счастье. Это люди, которым нравится принимать вызов за вызовом, — люди, любящие битву, поиск без конца. Воин света похож на тореадора, который не представляет себе жизни без того, чтобы как можно больше времени проводить на арене. Жизнь писателя — тоже вызов, он всегда в гуще сражения, его в любой момент могут и встретить овацией, и освистать.

Если бы нужно было объяснить группе моло дых людей, кто такой Пауло Коэльо, как бы ты сам описал себя?

— Как паломника, который идет по дороге, не имеющей конца. Как паломника, который знает о существовании сокровища, и идет к нему, следуя знакам. Как пастух в «Алхимике». Для него главное — добраться до сокровища но, когда это случится, он поймет, что изменился, стал другим. Именно путь и поиск выковывают характер и изменяют человека. Я продолжаю свой поиск.