Глава пятая Богоматерь доброй помощи
Глава пятая
Богоматерь доброй помощи
Тем временем Луи-Наполеон Бонапарт был избран президентом республики. Магическое имя оказало действие. Для Жорж Санд новый президент не был незнакомцем. В молодости он был либералом и даже карбонарием. В 1838 году она встретилась с ним в одном из парижских салонов, и они объединились в ненависти к Луи-Филиппу. Заговоры Луи-Наполеона были открыты, и он был заключен в форт Гам; там он сочинил довольно туманную систему, в которой смешивались порядок и революция, социализм и процветание, либерализм и власть. В 1844 году он опубликовал брошюру об искоренении пауперизма. Луи Блан посетил его в тюрьме и написал о нем статью, которую Санд поместила в «Л’Эклерёр де л’Эндр».
Принц знал, что госпожа Санд заинтересовалась им, и просил передать ей, что если она смогла бы приехать в Гам, это было бы для него, «отлученного от церкви, настоящим праздником». Она не поехала, но в письме очень вежливо указала ему на свою позицию республиканки: «Оцените хотя бы то, как мы защищаемся от соблазнов, которыми вы нас искушаете благодаря вашему характеру, уму и положению…» Она признавала одного повелителя — народ: «Никакого чуда, никакого олицетворения народного гения в одном лице…» Луи Наполеон ответил с такой же откровенностью.
Форт де Гам, 24 января 1845 года: Мадам, поверьте, что лучший титул, какой вы можете мне дать, — титул друга, потому что он указывает на близость, которой я буду гордиться, если она установится между нами. Вы, обладающая достоинствами мужчин и лишенная их недостатков, не можете быть ко мне несправедливой…
Мысль поверить в искренность молодого Бонапарта была соблазнительной; друзья ее предостерегали, но когда его избрали президентом, она написала в «Ла Реформ» статью, отнюдь не враждебную по отношению к нему: «Отвергнув любимца собрания[59], народ выразил протест не против республики, в которой он нуждается, но против той республики, которую преподносит ему собрание. Поверьте, что в том-то и заключается большое влияние Луи Бонапарта, что он еще ничего не сделал при буржуазной республике…» Она испытывала некоторое удовольствие, видя поражение этих умеренных, которых она беспрестанно предостерегала. Своему издателю Жюлю Этцелю она писала:
Я опять стала спокойной… Это произошло оттого, что большинство народа голосовало за Луи Бонапарта. Тогда я почувствовала, что я безропотно преклоняюсь перед волей народа, который как будто говорит: «Мне некуда торопиться, и я пойду той дорогой, которая мне понравится». И я тоже взялась за мою работу, как хороший рабочий, который вновь принимается за свое дело, и намного продвинула мои мемуары. Эта работа мне нравится и не утомляет меня…
В ноябре 1851 года она приезжает в Париж на репетиции своей пьесы «Замужество Викторины», сыгранной в театре Жимназ 26 ноября 1851 года. Соланж присутствовала на премьере со своим мужем и со своим покровителем графом д’Орсэ. Отношения супругов Клезенже переходили от разрыва к примирению и от примирения к разрыву. В следующем году (1852) суд должен был положить конец бурной семейной жизни этих супругов-врагов. Леди Блессингтон умерла в 1849 году, Альфред д’Орсэ, очень влиятельный при новом режиме, привязался к юной Соланж и рикошетом покровительствовал матери своей подруги.
Все говорили о возможном государственном перевороте. Кто мог быть против? Буржуа? Они были монархистами. Рабочие? Почему они будут защищать собрание, которое приказало в них стрелять? Эмманюэль Араго сказал Санд 1 декабря: «Если президент не поторопится с государственным переворотом, значит он не понимает своего положения — сейчас самый благоприятный момент». Вечером Жорж Санд вместе с Соланж и Мансо отправились в цирк. Проходя в час ночи мимо Елисейского дворца, они заметили, что ворота двора закрыты. Их охранял только один часовой. Глубокое молчание; свет уличных фонарей на грязной и скользкой мостовой. «Это еще не завтра!» — сказала, смеясь, Санд. И она крепко спала до утра.
На следующий день, 2 декабря, Мансо сказал ей: «Кавеньяк и Ламорисьер — в Венсенне, собрание распущено». Это не произвело на нее никакого впечатления. Умирающая республика уже давно стала ей чужой.
На улицах люди соблюдали спокойствие, но вечером в Жимназ «Замужество Викторины» играли при пустом зале. «?Я так теперь владею собой, — сказала Жорж одному своему другу, — что больше ничто не возмущает меня. Я расцениваю дух реакции как слепой рок, который нужно победить временем и терпением». Она провела ночь у своего камина, прислушиваясь к шумам извне: «Ничего! Молчание смерти, глупости или страха». В течение нескольких дней она надеялась, что новый повелитель попытается примирить французов.
Жорж Санд — Жюлю Этцелю, 24 декабря 1851 года: Некоторые люди думали, что между очень близкой и очень непрочной победой социализма и тем, что произошло и этом месяце, был компромиссный выход: конституционная республика. Теперь вы убедились, что народ этого не хотел, и это очень объяснимо. Величайшие страдания требуют крайних средств, будь то даже шарлатанство; они предпочитают неизвестное известному, колдовство паллиативам… Если человек нашего времени не безумен, он же должен понять, что его сила в народе. И только он один может быть теперь сильным, потому что только он один может собрать 6, 7 или 8 миллионов избирательных голосов, хотя бы даже при помощи вымогательства…
Но первые шаги нового режима были кровавыми и тираническими. Как во времена белого террора, ультра требовали, чтобы принц завесил статуи Милосердия и Жалости, чтобы‘он был «жестким, суровым человеком, непреклонным и справедливым» и чтобы он прошел весь мир «с твердым мечом в руке». Все, кто оставался верным республике, были грубо выброшены. Репрессии были усугублены еще и мстительностью на местах. «Одна половина Франции доносит на другую», — писала Жорж Санд. По постановлениям, не подлежащим обжалованию, вызванным анонимной клеветой, несчастных арестовывали, вывозили в Африку, ссылали в Кайенну. Паника охватила Берри. Многие близкие друзья Ноана были в тюрьме, другие намечены к изгнанию. Пьер Леру, Луи Блан, Ледрю-Роллен, Виктор Бори добровольно покинули родину. Говорили, что Санд будет арестована. Она не хотела бежать; наоборот, она жаждала встретиться с Луи-Наполеоном.
В действительности она ничем не рисковала. Принц-президент уважал ее. Но она настаивала на аудиенции: она хотела выступить на защиту своих друзей. Префект полиции Мопа послал ей пропуск; 25 января 1852 года она приехала в Париж и написала принцу:
Я всегда смотрела на вас как на человека, проникнутого духом социализма… Исполненная святой веры, я считала бы преступлением среди приветственных возгласов бросить упрек небу, нации, человеку, которого вознес бог и принял народ…
Он ответил собственноручно на бланке Елисейского дворца: «Сударыня, я буду счастлив принять вас в любой из дней, назначенных вами, на будущей неделе в 3 часа дня…» Она боялась, что не успеет за короткое время сказать все, что хотела, и потому приготовила длинное письмо. В нем был призыв к милосердию.
Принц, я не госпожа де Сталь. У меня нет ни ее таланта, ни ее гордости, которые она вложила в борьбу против двуличия гения и власти… И все же я обращаюсь к вам с очень смелой просьбой… Принц, друзья моего детства и моей старости, те, кто были моими братьями и усыновленными мною детьми находятся в тюрьмах или в изгнании; ваша суровость тяготеет над теми, которые приняли, соглашаются принять или подчиняются званию республиканцев-социалистов. Принц, я не позволю себе спорить с вами по политическим вопросам; это было бы глупо с моей стороны; но из глубины моего неведения и моего бессилия я взываю к вам с глазами, полными слез: «Остановись, победитель, остановись! Пощади сильных так же, как пощадил слабых… Будь добрым и гуманным, ведь ты сам этого желаешь. Столько невинных, столько несчастных созданий нуждаются в этом!» Ах, принц, слово «ссылка», это непонятное наказание, это вечное изгнание под чужое небо — вы не можете желать этого; если бы вы знали, в какой ужас это приводят людей даже самых уравновешенных и самых равнодушных!.. А предварительная тюрьма, куда брошены больные, умирающие, где заключенные спалены в кучу на соломе, в зловонной атмосфере, где они замерзают от холода! А тревоги матерей и дочерей, ничего не понимающих в государственных делах, а изумление мирных рабочих, крестьян, говорящих: «Разве сажают в тюрьму людей, которые не убили и не украли? Что же, мы все туда попадем? А мы в то время так радовались, голосуя за него». Ах, принц, мой прежний дорогой принц, прислушайтесь к голосу человека, находящегося внутри вас, который и есть вы сами и который никогда не сможет управлять государством, закрывая на многое глаза, политика, несомненно, свершает великие вещи, но только сердце творит чудеса. Прислушайтесь к вашему сердцу!
Амнистию! Скорей амнистию, принц! Если вы меня не послушаетесь, — не все ли мне равно перед смертью, что я сделала последнюю попытку? Но мне кажется, что бог не рассердится на меня, что я не унижу своего человеческого достоинства и, главное, что я не лишусь вашего уважения, которое мне дороже спокойных дней и спокойного конца…
Луи-Наполеон взял обе руки Санд в свои и с волнением выслушал ее слова в защиту амнистии, ее просьбу воспретить личную месть, для которой политика служит только предлогом. Он сказал ей, что он высоко ценит ее душевную силу и что он сделает для ее друзей то, о чем она просит. Он ее рекомендовал министру внутренних дел Персиньи, и она добилась освобождения многих беррийцев. Персиньи сказал ей, что префект департамента Эндра вел себя, как болван. Отрекаться от своей вины очень легко, а профессия исполнителя приказов всегда будет ненадежной.
За этим следует длительный период, делающий честь Жорж Санд: она боролась мужественно и стойко, чтобы добиться милости для несчастных. Задача вдвойне неблагодарная, так как ее настойчивые хлопоты могли ожесточить правительство; в то же время ее отношения с правительством навлекали на нее неодобрение друзей республиканцев. Тем не менее она ни, от чего не отказалась. Министру Персиньи она говорила: «Я республиканка, но в 1848 году я провела многие часы в канцелярии, теперь она стала вашей, — выпрашивая милосердие у тех, которых вы свергли». Республиканцев она убеждала, что остается верной им и не боится компрометировать себя, защищая тех, кто на нее клевещет: «Мне не надоедает исполнять мой долг; он, как мне кажется, прежде всего состоит в том, чтобы просить сильных за слабых, победителей — за побежденных, кто бы они ни были и в каком бы лагере ни находилась я сама…» Ее основным тезисом было: «Вы можете преследовать действия, но не убеждения. Мысль должна быть свободной». На этом пути ей помог кузен президента, принц Наполеон-Жером (Плоплон), которому граф д’Орсэ ее представил и который стал для нее настоящим другом. Баловень семьи бонапартов, «принц партии Горы», этот якобинец защищал против Тьера «гнусную толпу» и заручился таким образом уважением прогрессивных умов. Близкий друг своего кузена Луи-Наполеона, он мог себе разрешить все, что угодно, и его поддержка была для Жорж очень ценной. Она виделась с ним часто. Неопубликованная записная книжка: 8 февраля 1852 года. «Завтрак у Наполеона Бонапарта. Мансо сохраняет на память кончик сигары и недопитый фужер Наполеона, говоря: «Кто знает? Когда-нибудь… Он так похож на своего дядю!»
В течение многих месяцев Санд носилась от министра к министру, от принца к префекту, спасая больных заключенных, добиваясь помощи их семействам, задерживая целые группы политических ссыльных, посылая ссыльным книги и деньги, составляя прошения, которые не унижали бы достоинство просителей, вырывая у солдат, ведущих на расстрел четырех молодых людей, приговоренных к смерти. Коммунисты называли ее «святой из Берри»: изгнанник Марк Дюфрэсс — «богоматерью доброй помощи»; Альфред д’Орсэ ей писал: «Вы прелестная женщина, помимо того, что вы и лучший мужчина нашего времени». Когда на ее пути возникало слишком много препятствий, она, не колеблясь, снова обращалась к президенту:
Пусть все знают, что вы действительно сказали мне: «Я не преследую убеждения, я не наказываю мысль». Но в ожидании амнистии, которую ваши истинные друзья обещают нам, сделайте так, чтобы ваше великодушие стало известно в наших провинциях; знайте же, что говорит народ, избравший вас: «Он хотел бы быть добрым, но у него жестокие слуги, и сам он не хозяин. С нашей волей не посчитались; мы хотели, чтобы он был всемогущим, а он им не стал…»
Она продолжала верить в честность бывшего узника Гама, ставшего лунатиком Елисейского дворца.
Жорж Санд — Жюлю Этцелю, 20 февраля 1852 года: Я убеждена, я всегда буду убеждена, что президент неудачник, он жертва заблуждения и внезапной верховной власти. Обстоятельства, то есть честолюбивые стремления его сторонников, вынесли его в самый центр бури. Он воображал, что одолеет ее, но он уже наполивину затонул, и я сомневаюсь, что в настоящее время он может отвечать за свои поступки…
Когда его почти единодушно провозгласили императором, она перестала видеться с ним и впредь — при необходимости оказать поддержку или помощь какому-нибудь несчастному — обращалась к императрице, к принцу Наполеону или к принцессе Матильде. Все поведение Санд в этот тяжелый период было прекрасным, достойным и великодушным. В течение нескольких недель, с марта по май 1848 года, она была целиком увлечена политическими страстями; после правительственного переворота она взяла верх над ними и отдалась делам благотворительности.
Записи Мансо, 5 декабря 1852 года: Провозглашение империи в Ноане: Наполеон III, император французов… Вся наша пожарная команда идет слушать это сообщение. Потом все возвращаются. Работают. Мадам поднимается к себе в 11 часов 30 минут, «Прессуар»[60]. Ламбер уезжает завтра.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.