Глава четвертая Смерть одной дружбы

Глава четвертая

Смерть одной дружбы

Конечно, окружающие заметили, что среди тех, кто приезжал в Ноан и приходил на улицу Пигаль, не было лучших друзей четы Шопен — Санд: Листа и его Принцессы. После того как Карлотта Марлиани передала Санд язвительные высказывания Мари д’Агу, создалось безвыходное положение. Санд, пообещав Карлотте не выдавать ее, не могла жаловаться; Мари, не зная о предательстве Карлотты, не могла понять упорное молчание Ноана и называла его «столь же необъяснимым, как курносый нос сына», Даниеля Листа. В своих письмах к госпоже Марлиани она по-прежнему свободно высказывалась о Санд.

Мари д’Агу — Карлотте Марлиани, Пиза, 23 января 1839 года: Моя прекрасная консульша, почему вы судите a priori[50] с высоты вашей мудрости, что я не способна любить и понимать своих друзей? И касается это самого понятного человека на свете, нашего бедного Пиффёля! Почему вы хотите, чтобы я воспринимала всерьез то, что она сама не может воспринимать серьезно, если это не в те редкие моменты, когда ею овладевает поэтический гений и она принимает камни за бриллианты, а лягушку за лебедя? Я прошу вас сообщить мне о ней только одно: жива она или нет. Когда я жила у неё, я старалась не замечать некоторых подробностей ее жизни, они не имеют ничего общего с чувствами, которые я к ней питаю. С тех пор мне сообщают о ней посторонние, вы ведь знаете, как быстро они узнают то, что их совсем не касается. Впрочем, этого хочет сама Санд! Единственно, что для меня важно, — и я ей об этом сказала бы сама, будь она здесь, — это ослабление ее таланта. С тех пор как она написала «Письма Марси» (которые не идут в счет, раз они не закончены и раз они не развили ни одной поставленной ими проблемы), — с тех пор она сочиняла романы, не имеющие никакой ценности. Совершенно очевидно, что период эмоций (так великолепно отраженный ею в «Лелии» и в «Письмах путешественника») кончился. Сейчас ей необходимо было бы изучать, размышлять, сосредоточить свои мысли; но ни Бокаж, ни Мальфиль, ни Шопен ей не помогут и не направят ее по этому новому пути. Я нахожу (между нами), что госпожа Аллар лучше разбирается в этой стороне ее жизни. После всех безрассудных поступков, которые влечет за собой страсть, она пришла к выводу, что любовь — это вопрос физиологии. Когда целомудрие становится ей в тягость, она берет любовника; она его никогда не обманывает, он не оказывает на нее ни малейшего влияния и никоим образом не входит в ее жизнь. Она делает то, что делают мужчины для удовлетворения своей физической потребности. Она даже сожалеет, что ей приходится проделывать это, но остается над всем этим в силу ясного самосознания и абсолютной честности…

В августе 1839 года, удивленная и несколько обеспокоенная, что нет никакого ответа от Жорж, Мари д’Агу попросила Карлотту передать последнее письмо.

Мари д ’Агу — Жорж Санд, вручить через госпожу Марлиани:

Вилла Максимилиана, около Лукки, 20 августа 1839 года. Мой дорогой Жорж, вас, может быть, удивляют мои настойчивые письма, потому что ваше полное молчание в продолжение полутора лет, молчание, к которому вы в отношении себя вынудили и Карлотту, и особенно ваш не ответ на мое последнее письмо с просьбой провести у нас лето, довольно ясно показывает, что наши отношения стали для вас тягостными. Но эти отношения были для меня очень важными; некоторые слова, которыми мы обменялись, я считала для себя нерушимыми, и, по-моему, невозможно, хотя бы из уважения к самой себе, порвать по неизвестной причине связь, которая должна была бы длиться, пока мы живы.

Я не могу допустить, что у вас есть повод жаловаться на меня, так как, конечно, в этом случае вы поспешили бы сказать мне об этом, чтобы откровенное объяснение положило конец этому мимолетному недоразумению; это самый простой неукоснительный долг дружбы. Я заглянула в тайники своей души и не нашла даже тени, признака какого-нибудь проступка. Франц тоже задается вопросом, каким образом ваша интимная связь с человеком, которого он вправе называть своим другом, послужила поводом к прекращению отношений между нами?.. Если говорить правду, то и первая ваша близость с одним из наших друзей имела приблизительно такие же последствия. Уже тогда вы сказали о намерении «писать мне реже»; слова Франца по этому поводу заставили вас отсрочить то, что, по-видимому, было уже решено вами: постепенная отчужденность и прекращение отношений. Я не могу примириться с тем объяснением, которое я могла бы дать по поводу этого странного поступка. Неоднократные предупреждения, обескураживающее зрелище порванных отношений в вашем прошлом не казалось мне до сих пор достаточным, чтобы прийти к столь печальному выводу: что вы не способны на длительное чувство; что любое увлечение берет верх над испытанной дружбой; что для вас нет обязывающих слов; что вы открываете случайному встречному все сокровенные чувства вашей души, в то время как в сердце у вас не могут найти убежища те, кого вы любили, чтобы спрятаться там от оскорбления ваших новых друзей.

Я надеюсь еще, и, позвольте мне вам это сказать, я искренне желаю объяснения, достойного нас обеих, которое положило бы конец прискорбному и неприемлемому положению вещей. Но если вы будете по-прежнему упорно молчать, я пойму, что вы захотели порвать с нами. То же непостоянство, которое заставило нас изменить святой дружбе, поможет вам, вероятно, забыть ее. Что же до меня, то я всегда верно буду помнить ее и затаю в глубине моего сердце все, что могло бы ее омрачить или охладить.

Франц хотел вам написать, но его письмо было бы повторением моего. Чтобы избавить вас от скуки или от огорчения, я отбираю у него перо, так как, повторяю вам: я не допускаю мысли, что вы с легким сердцем откажетесь от своих испытанных друзей.

Мари

Мари д’Агу — Жорж Санд (письмо, приложенное к предыдущему):

Пиза, 18 сентября 1839 года

По дате приложенного письма вы увидите, что оно очень запоздало. Я его послала Карлотте, потому что не знала, где вы находитесь. Карлотта мне присылает его обратно, добавив, что результат его, по всей вероятности, будет противоположным тому, к какому я стремилась.

Я понимаю все меньше и меньше. Во всяком случае, желая прежде всего откровенного объяснения, я отсылаю вам письмо, ничего в нем не изменив. Не подобает ни вам, ни мне оставаться в необъясненном и необъяснимом положении. Жду незамедлительного ответа. Пишите в Пизу: Hotel della Fra Donzelle[51].

Жорж Санд сообщила о письме Карлотте Марлиани и попросила у нее совета, каким способом порвать отношения с этой четой. Она решила ответить, главным образом для того, чтобы выгородить Шопена, которому Арабелла могла бы причинить неприятности в музыкальном мире, а его, такого нервного, деликатного, утонченного, надо оберегать от них: «Я отвечу кратко, но решительно, без гнева и желчи… Женская злоба меня никогда не беспокоила. На это я взираю холодно…» Она прекрасно понимала, что Карлотта по-прежнему будет принимать у себя эту женщину, «бесконечно остроумную, привлекательную и общительную». Значит, встречи с ней неизбежны.

Тем не менее заметьте, что эти миролюбивые встречи, необходимость которых я признаю, будут невозможны без объяснения между нами троими. В противном случае она устроит скандал и при первом же случае устроит представление. Я ее знаю! Она восхитительна, когда принимает свой неприступный вид. Это будет развлечением для всех, но ни для вас, как хозяйки дома, ни для меня…

Итак, Жорж требовала, чтобы состоялось решительное объяснение втроем. Марлиани должно было встревожить такое требование. Приходилось признаваться Мари в своей болтливости. Она неплохо вышла из этого положения.

Карлотта Марлиани — Мари д’Агу, 1 октября 1839 года: Моя дорогая Мари, у меня есть долг перед самой собой — это объяснение с вами. Я все время намеревалась это сделать при личной встрече в Париже. Некоторые обстоятельства: первое — я жду скорого приезда госпожи Санд; затем ваше настойчивое желание узнать причину ее молчания, и, наконец, письмо, которое, по вашим словам, вы отправили ей в том виде, в каком я его прочла, — заставляют меня открыться вам сейчас же со всей откровенностью. Вы помните, я думаю, ваши письма от 9 ноября и 23 января? Вы говорили в них о моей подруге так сухо и холодно, с такой язвительной небрежностью, что меня это глубоко оскорбило. Вы это должны были почувствовать и по моему ответу и по тону, что я в дальнейшем никогда не касалась этого мучительного вопроса. До сих пор я верила в вашу привязанность к госпоже Санд, через которую я имела удовольствие познакомиться с вами.

Убедившись теперь, что вы не питаете к Жорж дружеских чувств, я сделала то, что казалось мне продиктованным глубокой привязанностью к ней. Так как она мне сказала, что задержала свой ответ вам, я написала ей, что она не должна рассчитывать на вашу дружбу, о чем я считаю своим долгом предупредить ее: но попросила ее не спрашивать меня больше ни о чем, потому что я ей не отвечу на это. Жорж никогда не задала мне ни одного вопроса. Я ей никогда не говорила о ваших письмах и никогда их ей не покажу.

Возможно, что это предупреждение было неосторожным с моей стороны, что я ошиблась в моем понимании долга по отношению к человеку, столь мне дорогому. Но я заверяю вас, что этот поступок, на который вы, может быть, пожалуетесь, но о котором я в силу моего понимания долга искренней дружбы не буду сожалеть, не имеет никаких других мотивов, кроме тех, о которых я вам только что сказала…

Таким образом, непосредственная переписка между Жорж и Арабеллой восстановилась. Жорж не пощадила свою бывшую подругу, в которой она всегда чувствовала врага. Письмо достойно того, чтобы его привести полностью. Оно так же замечательно своим решительным слогом, как и тонкостью анализа.

Жорж Санд — Мари д’Агу: Я в точности не знаю, Мари, того, что вам сказала в последний раз госпожа Марлиани. Ей одной я жаловалась на вас… А вы жалуетесь на меня многим из тех, кто меня ненавидит и клевещет на меня. Если я и живу в мире сплетен, это еще не значит, что я выдумываю их, и я постараюсь как можно меньше подражать вам в этом отношении.

Я не знаю, почему вы взываете к нашему прошлому. Не могу даже понять этого. Вы знаете, что я с самозабвением, даже с энтузиазмом отдалась дружбе с вами, которая меня пленила. Моя увлеченность и явилась той смешной стороной, которую вы высмеиваете во мне, и с вашей стороны немилосердно поступать так именно в тот момент, когда вы разрушаете мою увлеченность вами. Вы понимаете дружбу иначе, чем я, и вы так сильно этим хвалитесь, что у меня есть право сказать вам это. Вы не вкладываете в нее ни иллюзий, ни малейшего снисхождения. Но тогда надо быть самому безупречно честным и говорить людям в лицо такую же суровую правду, какую вы говорите за их спиной. К такой манере поведения можно было бы привыкнуть, как бы неприятна она ни была, по меньшей мере ею можно было бы воспользоваться. Педантизм всегда полезен для чего-нибудь, злость никогда. Вы же для людей, любящих вас, всегда находите в разговоре мягкие слова, нежные ласки, даже слезы сострадания. Но когда вы говорите о них с кем-нибудь другим и особенно когда вы о них пишете, вы рассуждаете о них сухо, презрительно!.. Вы их осмеиваете, вы их поносите, вы их уничижаете, вы даже на них клевещете с очаровательной легкостью и изяществом. Это несколько неожиданное разочарование, довольно неприятный сюрприз для людей, с которыми вы так обошлись, и им позволительно пребывать какое-то время в раздумье, в молчании, в стороне даже. Но что вы делаете потом — это уже необъяснимо. Вы шлете им упреки, те упреки, которые доставили бы гордость и радость, если бы шли от людей, любви которых можно доверять, но доставляют горе и жалость, если идут от ненавидящих вас. Вы браните их, что в оскорбленной дружбе выдает боль и сожаление, но в других случаях выдает лишь досаду и ненависть. Да, ненависть, моя бедная Мари! Не пытайтесь обманывать самоё себя: вы меня смертельно ненавидите. И так как невозможно, чтобы это чувство пришло к вам год тому назад без всяких оснований, у меня есть одно объяснение, а именно, что вы меня всегда ненавидели. Почему? Я этого не знаю, даже не догадываюсь. Но существует антипатия инстинктивная, против которой бороться напрасно. Вы мне часто признавались, что испытывали эту антипатию ко мне еще до знакомства со мной, этим я и объясняю ваше поведение с тех пор; я стараюсь видеть во всем только хорошую сторону, это черта моего характера, которой я горжусь. Из преданности Листу, заметив, что, дружески относясь ко мне, он огорчен вашими едкими насмешками надо мной, вы решили дать ему благородное доказательство дружбы; вы даже сделали над собой огромное усилие для этого. Вы убедили его, что любите меня, и даже убедили себя в этом… Вот почему вы меня любили неровно, скачками, побежденная, может быть, иногда той дружбой, которую я испытывала к вам… Но когда меня не было рядом, эта неприязнь всплывала и вы пользовались поводом, чтобы успокоить себя, дав волю своей долго сдерживаемой язвительности. Я думаю, что, если вы поглубже исследуете ваше сердце, вы все это там найдете, и поэтому я вас прощаю и жалею вас. Вы могли вызвать во мне даже восхищение, если бы я не стала жертвой вашей неудачной попытки; но об ошибке, в которую я по неосторожности и стремительности впала тогда, я имею право сожалеть, и особенно же сожалеть о том, что вы не выбрали одного из двух: или откровенно ненавидеть меня — поскольку я вас не знала, это меня бы не задело, — или действительно полюбить меня. Это доказало бы, что вы способны не только на мечты и великодушные намерения, но и на серьезные чувства. Значит, это была только моя мечта; по вашим словам, я много о чем мечтала. Немного жестоко высмеивать мою способность, как вы сказали, обманываться в людях в тот момент, когда вы отняли у меня одну из самых моих дорогих иллюзий.

Сейчас вы сердитесь на меня: это в порядке вещей. На этот счет есть известное изречение Ла Брюйера. Но успокойтесь, Мари! Я на вас не сержусь и ни в чем вас не упрекаю. Вы сделали все, что могли, чтобы подчинить по отношению ко мне разум сердцу, но разум взял верх; бойтесь, чтобы его не было чересчур много у вас, моя бедняжка! Если избыток доброжелательства ведет, как я это слишком часто испытывала, к тому, что в один прекрасный день вы оказываетесь в очень плохом окружении, то избыток проницательности ведет к полнейшему одиночеству. А поскольку мы вынуждены жить на этой земле с людьми, то, пожалуй, лучше все время воевать и мириться с ними, чем поссориться с ними навек…

Отдохните от всего этого, бедная Мари. Забудьте меня, как кошмар, который вас преследовал и от которого вы, наконец, избавились. Постарайтесь не то что меня полюбить — вы этого никогда не сможете, — но исцелиться от ненависти, которая вам причиняет зло. Наверно, это ужасная мука, если судить по тому состраданию, которое она мне внушает. Не трудитесь больше выдумывать невероятные романы для того, чтобы объяснить окружающим нашу взаимную холодность. Я больше не приму Листа, когда он будет здесь; я не собираюсь поддерживать ту странную, придуманную вами версию, что между нами стоял он, как яблоко раздора. Вы знаете лучше, чем кто бы то ни было, что у меня никогда и в мыслях не было ничего подобного. Эта идея пришла в голову только Бальзаку, и уверяю вас, что если бы даже представилась такая возможность — чему я еще не очень верю, — никакое враждебное чувство не могло бы мне подсказать эту мысль. Было бы недостойным вас поверить этому, говорить об этом, а главное, позволить другим говорить об этом. Я принимаю — признаюсь, с некоторой гордостью — ваши насмешки над моей нравственностью, но некоторые намеки я решительно отвергаю. Придите в себя, Мари; эти жалкие вещи недостойны вас. Я хорошо вас знаю, очень хорошо. Я знаю, что рассудком вы стремитесь к благородству, но этому всегда мешает маленькое, чисто женское беспокойство. С одной стороны, вам хочется вести себя рыцарски благородно, а с другой — вы хотите остаться самой прекрасной и остроумной женщиной, убивающей, сокрушающей всех остальных женщин на свете. Вот почему вы с удовольствием хвалите меня как «славного малого», но когда вы говорите обо мне, женщине, вам не хватает желчи, чтобы скомпрометировать меня. И вообще у вас две гордости: одна маленькая, другая большая. Постарайтесь, чтобы последняя взяла верх. Вы это можете сделать, так как бог вас богато одарил и вам придется отчитаться перед ним в вашей красоте, уме и обольстительности, которыми он вас наделил. Это мое первое и последнее нравоучение вам. Простите мне его, пожалуйста, как я прощаю вам ваши нравоучения по моему адресу, сделанные вами за моей спиной…

Листа, уехавшего в турне, его любовница оповестила обо всех этих бурных переговорах. Карлотту порицали все, даже ее собственный муж. Она это заслужила; передать оскорбительные высказывания тому, кого это может огорчить, — гораздо хуже, чем сплетничать с пагубной легкостью, присущей всем человеческим существам. Чтобы оправдаться, госпожа Марлиани утверждала, что это Ламенне уговорил ее показать Жорж эти письма. Увы, это правдоподобно. Когда три женщины снова встретились (в Париже в ноябре 1839 года). Мари Д’Агу холодно разговаривала с Карлоттой, с Жорж старалась быть доброй и мягкой. Жорж была скорее печальной, чем сердитой. Она все еще восхищается, сказала Санд, умом Мари и ее верностью в любви к Листу, но точно знает, что ее, Санд, Мари никогда не любила. Что же касается писем… Мари ее перебила, сказав, что без всякого ложного самолюбия она просит за них прощения. В ответ на это Жорж протянула ей руку, и они договорились, что отныне при встречах они не затронут ни вопроса о их любви, ни вопроса о дружбе.

— Я согласна с этим условием, — сказала Мари, — потому что убеждена, что оно изменится. Время — лучший лекарь. Через несколько месяцев или через несколько лет вы мне скажете, что были не правы.

— Возможно, — ответила Жорж. — Я пасую перед соблазном, а вы очень соблазнительны, Мари…

Лист одобрил поведение своей подруги: «Мне чрезвычайно нравится, как вы ведете себя с Жорж… Терпите, будьте сдержанной, вам это удастся, ведь вы сильная… Время для разрыва с Жорж, по-моему, еще не пришло… не обращайте внимания на многие вещи, а другие прощайте ей. Когда дойдет до разрыва с ней, надо, чтобы у вас был решительный, блестящий перевес…» Но мнимое примирение ничего не изменило, и сплетни продолжались.

Мари д’Агу — Францу Листу, 21 января 1840 года: Потоцкий признался мне, что, когда я одна уехала в Ноан (в 1837 году), он не сомневался, что между Жорж и мной — такая же дружба, какая у нее была с Дорваль…

Четверг 6 февраля: Вчера на обеде: Жорж, Карлотта, дю Рур, Гржимала, Потоцкий, Сегерсы. Жорж довольно угрюмая. За обедом она заставила Гржималу пощупать себе колено (буквально), тот разрумянился от выпитого шампанского; Санд ему говорит (разговор шел о красоте колена): «Ну, Гржимала, скажи мне, каково мое колено?» Гржимала: «Как лепесток розы». Жорж: «Ах! Ну-ну, довольно же, ты щекочешь меня. Я сейчас тебя царапну…» Разговор принужденный и вялый до полуночи. Я больше не могу видеть theose people[52].

10 февраля 1840 года: Пришел Виньи. Он был нежен, долго мне рассказывал о Дорваль. Он говорит, что Жорж ее погубила! Он узнал от Сент-Бёва, что я реже вижусь с Жорж, и его восклицание: «Тем лучше!», шло из глубины души…

10 марта 1840 года: Мои отношения с Марлиани вновь стали превосходными. Думаю, что супружество Шопена скоро распадется. Общие друзья говорят о нем, что он болезненно ревнив, что страсть его убила, что он мучается сам и мучает других. Ей это все уже надоело, и она боится только, как бы он сразу не умер, если она его оставит…

Мари д’Агу — художнику Анри Леманну, 6 февраля 1841 года: Аббат (Ламенне) упорно охраняет свое уединение. Он не хочет видеть у себя женщин. По-моему, он главным образом не хочет принимать госпожу Санд…

21 апреля 1841 года: Госпожа Санд меня ненавидит; мы больше не видимся…

18 мая 1841 года: Концерт Франца в Консерватории в честь Бетховена был торжеством, достойным их обоих (вам я могу позволить себе сказать: Бетховен и Лист, не так ли?). Госпожа Санд, вне себя от этого триумфа, вынудила Шопена дать концерт у Плейеля, при закрытых дверях, только для друзей. Лист написал изумительную статью по доводу вышеупомянутого концерта (мне кажется, что они этим раздражены!)… Представьте себе, она до такой степени бесится на меня, что сказала Францу, что вы были моим любовником! Он ответил ей очень умно, как он умеет это делать. Ненависть от этого станет еще сильнее. Я совсем отошла от компании Марлиани…

Вот когда пришло время вспомнить любимую цитату аббата де Ламенне: «Нас примирили, мы обнялись; с тех пор мы смертельные враги».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.