1958

1958

28 мая 1958 г.

В смешанном редняке, пронизанном солнцем, высокие стволы сильных, набравших полную зрелость берез ярко блестели, отливая золотом. Редняк сменился молодой березовой рощицей. Деревья стояли так тесно, что кроны их, смыкаясь, не пропускали солнца. Теплая жемчужная белизна стволов рождала вокруг них легкую дымку, матово — серебристое сияние.

Недавно вернулся из Ленинграда. Поездка поначалу была омрачена событиями на Ближнем Востоке. Это простерлось тенью на всё пребывание там. Но было и светлое. Павловск. Грандиозные деревья, грязная и красивая Славянка, беседка Камерона, разрушенная молнией. И опять деревья: вверху, рядом, вокруг внизу, как море, только лучше моря. Чистота, тишина и свежесть. Конечно, это лучшее, что есть на свете. Но не хватает мужества жить только этим. Всё на остренькое тянет: бабы, водочка. Счастье пребывания там портил реактивный истребитель, с гнусным воем проносившийся над парком. Назад ехали, отмахивая наступающие со всех сторон грозы, как барон Мюнхгаузен — дождевые капли тросточкой.

Чудо Михайловского парка. На зеленой траве — золотые полосы солнца. Золотые полосы под темными шатрами деревьев. Еще раз понял, какой прекрасный, истинно петербургский художник Остроумова — Лебедева. Еще я это чувствовал в Павловске и особенно в Царском Селе!

Сейчас зверская тоска о Ленинграде. Без конца в башке маячит: Петропавловская крепость, набережная Невы, въезд на Кировский проспект, арка со стороны Дворцовой площади, решетка Летнего сада… Пишу это просто от удовольствия повторять эти названия. А мог бы я по — настоящему написать о Ленинграде? Думаю, нет. Те несколько довольно общих строк, что я некогда написал, обладали чем?то. Но я слишком растворяюсь в ленинградской жизни, чтобы писать о ней. Тут нужен взгляд немножко со стороны, больше спокойствия и меньше обалделого счастья.

Я долго путал свою влюбленность в Ленинград с влюбленностью в ленинградских женщин.

Когда я был в Ленинграде, нас обокрали. Из времянки украли мою кожаную куртку, халат Лены, мамин бюстгальтер, из сарая — несколько банок сгущенного молока, банку с вареньем и еще какие?то продукты. Банальное происшествие обрело терпкий запах жизни, когда выяснилось, что это сделал Дашкин любовник. А мы то считали ее святой дурочкой!

После вызова в угрозыск Дашка вернулась совсем другим человеком. Она стала с нами наравне — ведь в ней обнаружились страсти, глубина и тьма особой, никому не подвластной судьбы. Она словно выросла, и сама сознает это. Для приличия говорит о стыде, на самом деле горда, душевно расторможена, даже развязна, но по — хорошему, как человек, сознающий свою новую красоту и душевную привлекательность. Мы даже чуть поникли.

Как легко даются женщинам некоторые вещи, когда ими правит пол. Эта неопытная, робковатая девчонка вела себя на допросе с мужеством, стойкостью и самоотверженностью присяжной марухи, готовой ради кота пойти за решетку. Ни страха, ни колебаний, ни слабости. Насколько ее образ стал теперь богаче и человечней. Это, самое интересное в жизни, и это стараются убить. В литературе уже убили, а в жизни покамест не могут.

Опять немыслимо ярки краски осени, тоска по Ленинграду и роковая бессмыслица моих нескончаемых дел.

Был на похоронах Зощенко, с которым познакомился с полгода назад. Панихиду скрыли, поэтому народу было мало. Впрочем, не так уж мало, если принять во внимание всеобщее охамление, равнодушие и его долгую опалу. Когда выносили гроб, переулок от улицы Воинова до набережной Невы был запружен толпой. Ленинградские писатели выглядели так, что печальное торжество напоминало похороны в богодельне. У всех лица пойманных с поличным негодяев, на плечах лохмотья. Было два выходца с того света: актер Мгебров и его жена. Они приплелись с Каменного острова, из Дома ветеранов сцены. У него штаны подшиты внизу сатином, вместо галстука — веревка, грязные серые волосы ложатся на плечи всей тяжестью перхоти, лицо трупа.

Зощенко отказались хоронить на «Литераторских мостках», по этому поводу вспомнили похороны Пушкина, также происходившие в тайне. Зощенко повезли хоронить в Сестрорецк. Было много бестактностей. У гроба Александр Прокофьев затеял дискуссию о том, был ли Зощенко предателем Родины или нет.

Жалкая, худенькая жена; жалкий, очень похожий на него сын, глупо и растерянно улыбающийся; жена сына — типичная кондукторша. Когда усаживались в головной автобус, она кричала что?то, напоминающее: «Граждане, местов свободных нет!..»

Каждую ночь у меня обрывается и стремительно летит куда?то сердце. С криком, вздрогом я просыпаюсь и ловлю его на самом последнем краю. Но когда?нибудь я опоздаю на ма лую долю секунды, и это непременно случится, это не может не случиться.

Когда я подошел к окну, воробьи разом вспорхнули с фанерки, усыпанной пшеном. Какой?то миг они просущест вовали в воздухе черной, трепещущей тучкой и исчезли. С фанерки, подвязанной к березовому суку, осыпались в снег золотые крупинки.

Я оглянул сад. Слева, у крыльца, могучая, старая ель от нижних развалистых лап до островершка была усыпана красивыми, неведомыми в наших местах птичками. Одни, раздув грудное оперение нежно — сиреневого цвета, утонили в нем головки, другие, свесившись с веток в ловкой манере акробата — поползня, похвалялись изящными оранжевыми сюртучками, третьи, гомозясь возле ствола, посверкивали янтарными спинками; одна птичка чистила о кору носик, сама невидимая в хвое, она показывала лишь темно — бархатистые щечки, другая, устроившись на самом шпице, горела фазаньим многоцветьем. И я странно долго верил этому райскому нашествию на бедный наш сад, пока не понял вдруг, что виной тому закатное солнце, упершееся в ель своими медными лучами. Это оно так сказочно расцветило воробьев, перелетевших на ель с кормушки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.