XXVIII Первые беспорядки в школе

XXVIII

Первые беспорядки в школе

В школе появились очень странные симптомы недовольства среди учеников, началось какое-то брожение которого я никак не могла себе объяснить. Многое от меня скрывали, но один факт за другим стал выплывать наружу, и первое, что я узнала, сильно меня встревожило. Мне пришли сказать, что учителю Дьяконову, чем-то не угодившему ученикам, во время всенощной был брошен в голову камень в то время, как он дирижировал хором. Сперва я не придала этой дурной шалости глубокого значения, хотя Дьяконов был страшно возмущен но потом начался ряд других шалостей, о которых прежде не было слышно. Так, однажды мальчики забросили куда-то шубку ученицы Селиверстовой, долго ее не могли найти, но когда, наконец, она нашлась на шкафу, разорванная и в пыли, то виноватого не оказалось. Я начала присматриваться внимательнее к поведению учеников, хоть все еще всецело приписывала эту распущенность нерадивости и равнодушию заведующих и самих учителей.

Вызванного на войну ратником ополчения, хорошего и очень добросовестного преподавателя Щедринского заменил несимпатичный и совсем неподходящий Трубников, молодой человек с вызывающим и фатоватым видом, который с первых же шагов стал держать себя очень странно и каждый день часами пропадал по окрестностям, один, на велосипеде. Новый управляющий Абрютин, заместитель ушедшего также на войну Масленникова, был ленивый и апатичный человек. Бывало, когда бы ни приехать в школу, он всегда спал, и в одиннадцать утра, и в два дня, и в четыре — его никогда не было видно при деле.

Мне давно уже надоели все эти господа-агрономы с дипломами и аттестатами. На деле они оказывались невежественными до того, что некоторые, например, никогда не слыхали о божаевском четырехпольном севообороте, и мне с Киту приходилось просвещать их, а главное — все они совершенно не отвечали своему назначению и если интересовались чем-нибудь, то всего меньше своей специальностью, которую выбирали не по призванию, а совершенно случайно или же просто для того, чтобы избавиться от воинской повинности…

Вот я и выбрала управляющим Петра Петровича Затворницкого, честного труженика, обожающего сельское хозяйство и работающего над ним более тридцати лет. Он служил у нас когда-то в Хотылеве управляющим, потом был переведен в лесное имение мужа, а когда оно по завещанию мужа перешло к его сыну, я вызвала его в Талашкино и предложила быть управляющим школой.

Петр Петрович относился к школьному хозяйству как к своему собственному и как человек, знающий цену времени и труда, того же требовал от учеников. Он работал весь день, вставал со светом, всегда был в поле на всех работах. Нашим учителям, порядочно избалованным, такое рвение сильно не нравилось. Мелкие души не могут ни сами честно относиться к делу, ни видеть такое отношение в других. Кроме того, замешалось ложное самолюбие. Некоторые учителя, получившие большее образование, чем Затворницкий, считали себя обиженными и ниже своего достоинства иметь над собой человека, не имеющего ни одного из их дипломов. Уже назначение его сильно их раздражило, и поэтому с первых же дней Затворницкий встретил во Фленове дружное, сплоченное недоброжелательство и недовольство. Эти ничего не делающие люди не могли его оценить и явно враждебно относились к нему, что, конечно, замечалось и передавалось детям. Его указания, распоряжения, советы при детях критиковались, авторитет его всячески подрывался, но Затворницкий, не обращая внимания на это нерасположение к себе, боролся с ленью и нерадивостью, показывая всем пример усердной, любовной работы. К сожалению, умы моих школьников были заняты совсем другим. В школе давно велась пропаганда, раздавались прокламации, читалась нелегальная литература, нашлись лица, которые только этим и занимались. Однако открылось это гораздо поздней.

Неудачная война вызвала грозу над нашей страной. Принадлежа всецело искусству, никогда не занимаясь политикой, я всегда была далека от всех этих вопросов и не предвидела, что Россия вдруг очутилась на пороге крупных переворотов и страшной стихийной бури. Когда вспыхнула революция[83], я была застигнута врасплох и совершенно не подготовлена к этому тяжелому испытанию. Из окружающих меня одни были так же далеки от действительности, как и я, другие втайне, может быть, сочувствовали наступающим событиям и даже участвовали в революционном движении, а потому, конечно, не стали меня ни о чем предупреждать…

Однажды, когда я была в Смоленске, вся с головой поглощенная внутренней уборкой и устройством музея, мне доложили, что пять учеников желают меня видеть Они объявили мне, что у них в школе забастовка из-за того, что Петр Петрович хочет исключить одного ученика, а они требуют возвращения своего товарища, иначе все уйдут из школы. К старшим примкнули малыши, и в школе царил полный разлад. Я, конечно, сказала, что без Затворницкого ничего решить не могу.

Приехал П.П. и объяснил, в чем дело. Я работала с ним единодушно и, конечно, поддержала его. Мы с ним переговорили, и в тот же вечер он вернулся во Фленово. где, за исключением двух-трех учеников, никого уже не было.

Когда мальчики, побросав книги, вернулись к своим родителям, те, оказалось, очень дурно их приняли. Причина забастовки не встретила в среде родителей никакого сочувствия, детей даже выгнали вон, сказав, что не желают кормить их. В продолжение суток ребята ходили голодные, слонялись повсюду и наконец вернулись в школу с повинною.

Мы решили строго отнестись к ним и обставили это как можно серьезнее. Вызвали родителей и детей одновременно с заведующим и учителями. Не желая говорить с ними ни в школе, ни у себя, я приказала всем собраться в конторе. Когда мы с Киту пришли к ним, то еще у ворот меня встретили родители на коленях, несмотря на то, что лежал мокрый талый снег — дело было в марте. Я строго велела им встать, говоря, что только перед иконой и можно становиться на колени, и мы все вошли в контору для переговоров. Я обратилась сперва к родителям и объяснила им непростительное поведение учеников, всю бессмыслицу забастовки, забастовки против чего же? — против куска хлеба, против знаний, которые им дает школа, против самих себя, потому что этим они только себе и своим родителям приносят вред, а никак не мне, так как у меня всегда желающих учиться будет много и на место каждого из них уже теперь просится множество детей. Закончила, сказав им, что строго наказываю виновных и исключаю их из школы.

Родители и ученики слушали, по-видимому, с большим смущением, особенно были огорчены родители, они все уже хорошо понимали выгоды, какие школа дает их детям. Трубников же и некоторые другие учителя держали себя очень странно во время этого объяснения. Когда я, чтобы подействовать сильней на учеников, сказала, что, если так будет продолжаться, я закрою школу, так как не вижу в ней никакой пользы, Трубников тут же при всех заметил мне, что я "не имею права этого делать". Он в присутствии детей старался умалить значение их поступка, извинял их, выставляя меня как какого-то безжалостного, бессердечного человека, несмотря на то, что я всегда была очень снисходительна к ученикам и относилась к ним, как к родным. Со стороны учителей я не встретила ни малейшей поддержки, все они явно были на стороне учеников, и решение мое было принято ими с нескрываемым неодобрением. Один Петр Петрович и мои близкие понимали меня и видели, как трудно и тяжело мне было принять такие строгие меры. В Смоленске многие даже прямо советовали мне закрыть школу, но на это у меня не хватило духу. Я надеялась, что этот урок пойдет на пользу, и я не послушалась этих советов.

На душе у меня было очень нехорошо, жаль было мальчиков, хотя я старалась показать только строгость. Из тех, которые должны были быть исключены, я все-таки приняла обратно и простила некоторых, других же пришлось неумолимо удалить, так как присутствие их вредно отражалось на товарищах и они являлись настоящей заразой в школе.

Между мной и учениками чувствовалась натянутость. Они глядели волками, учителя избегали меня, каждое посещение школы производило на меня тяжелое впечатление. За занятия принялись снова, но без прежнего рвения, и часто бывало, что ребята не были готовы к звонку — вещь неслыханная в прежнее время. Учителя подавали пример, на дежурства не ходили, обработка полей шла плохо, кое-как, и стоило только Затворницкому отойти от работы, как ученики садились где-нибудь в стороне, валялись, болтались и окончательно отбились от рук.

Во время забастовки трое учеников старших классов оказались настолько скомпрометированными, что губернатор потребовал у меня их удаления. Каждый ученик, проживший у меня шесть-семь лет, был дорог мне, как родной. Я знала его способности, недостатки, семейные обстоятельства, привыкла к нему, интересовалась ходом его занятий, и потому предложение удалить юношу за два месяца до окончания им курса было для меня едва ли не более сильным ударом, чем для него. Несколько лет учения, трудов — все насмарку… Мне до того было жаль их, что, несмотря на их дурное поведение, на мое недовольство, я позвала их к себе, отчитала как следует и, взявши с них клятвенное обещание вести себя хорошо до окончания курса, поехала в Смоленск похлопотать за них. Я просила за них губернатора, объясняла, что это заблуждение, неопытность, что они не имели дурных намерений, что попались совсем нечаянно, благодаря несчастным обстоятельствам. Мне пришлось раза три съездить из-за этого в город, умолять губернатора простить их, беря всю ответственность на себя. Двух из них мне удалось отстоять, но своими хлопотами я навлекла на себя известную тень, точно я покрывала пропаганду в своей школе. Я не могла не чувствовать неловкости своего положения и видела, что на меня стали коситься и подозревать во мне прикосновенность к левым партиям.

Я лично признаю за каждым человеком право на известные убеждения, уважаю свободу личного мнения, но считаю преступным и недопустимым, чтобы учитель, перешагнув порог школы, занимался с учениками политикой, а не наукой. Я всегда говорила учителям, что в своей среде они могут читать и говорить что угодно, быть каких угодно взглядов, направлений и убеждений, так как взрослый человек сам знает, к чему ведут его поступки, какие последствия они могут иметь и какую ответственность он берет на себя, но трогать умы детей, в особенности крестьянских детей, едва вышедших из состояния дикаря, это преступление из преступлений: "Если кто соблазнит единого из малых сих…"

Со времени забастовки уже не было покоя со школой. Каждый день я узнавала что-нибудь неприятное. До меня стали доходить слухи, что уволенные ученики собираются по ночам в школе, влезают в окна общежития мальчиков и проводят ночи с ними в чтении и беседах. Меня это сильно встревожило. Так вот что было причиной поздних вставаний и вялой, неохотной работы! Но никакие меры, никакие уговоры не помогали, и все шло день ото дня хуже и хуже.

Вскоре стали появляться прокламации в огромном количестве. В партах, среди книг на столах, в шкафах, на полу, в саду, в телегах кто-то рассыпал их щедрой рукой. Конечно, от учеников их отбирали, уничтожали, приносили мне в Талашкино, но они продолжали сыпаться как из рога изобилия. Не раз в кармане учеников находили прокламации с непонятными для них словами. Увидев одну такую бумажку у одного мальчика, я спросила его, что такое "гильотина", "плутократия", на что он, потупившись, не мог ничего объяснить. В этих бумажках часто попадалось слово "социалист", которое было настолько непонятно им, что они, переписывая друг у друга прокламации, заменяли его словом "специалист", которое хорошо было им знакомо, ведь у нас старший класс назывался "специальным" и они знали, что готовятся быть специалистами по сельскому хозяйству… Хуже всего то, что некоторые малыши, тоже переписывавшие, боясь, что товарищи зачитают драгоценный лист, подписывали на нем свое имя и фамилию, а потом, конечно, теряли и выдавали себя с головой, попадались сразу. Вот до чего все это было наивно, несознательно, ребячливо и глупо…

Среди листков попадались и стишки, оканчивающиеся словами:

И на первой осине повесим

Дворян, попов и царя…

Была, конечно, и марсельеза на слова: "Вставай, поднимайся, рабочий народ", и много других — словом, весь обычный репертуар революционных прокламаций.

* * *

В конце мая, сидя за обедом, мы увидели в окно огромное зарево. Горела деревня Тычинино, в двух с половиной верстах от Талашкина. Эта злосчастная деревня горела уже много раз. В ней жили зажиточные мужики, хорошие, работящие хозяева, а рядом с ними было несколько спившихся дворов, завидовавших им и состоявших в непримиримой вражде с ними. Каждый раз это был поджог.

Я немедленно распорядилась собрать наш пожарный обоз. Рабочие лошади были на полях, но их скоро отпрягли, и через полчаса наш обоз уже двигался к Тычинину. Я с моими близкими тоже поехала на пожар. Там мы заметили каких-то странных типов, "интеллигентов", с суковатыми палками-дубинками в руках, разговаривавших о чем-то между собой. Там же находился и Трубников, приехавший на велосипеде. Последнее время он только и делал, что разъезжал на велосипеде по всей округе и часто пропадал из школы. Он как-то очень скоро исколесил все окрестности, со всеми перезнакомился, везде побывал.

Моя школа тоже была в сборе, и число помощников было таким образом увеличено на пятьдесят-шестьдесят человек. Машины были пущены в ход, и мы отстояли деревню. Кроме наших машин, было еще две: помещика Аматова и из села Уколова, откуда приехал священник. В легком подряснике, весь облитый водой, закоптелый, черный, он работал как пожарный, не щадя себя. Вообще съехалось много народу, и помощь была оказана существенная.

На другой день в нашей единственной газете "Смоленский вестник" появилась заметка о том, что в Смоленском уезде выгорела деревня Тычинино и что ни один из соседних крупных помещиков не выехал на помощь с пожарными машинами…

* * *

Учитель Трубников все более и более наводил на себя подозрения своим поведением, поддерживая полную распущенность и возбужденное настроение среди учеников. Все, что было предписано Петром Петровичем, он находил лишним, внушал постоянно, что они не для того учатся в школе, чтобы приводить в порядок школьный дровяник, школьный огород, убирать инструменты. Забыл он, вероятно, что хороший хозяин должен сам смотреть за всем и что важно именно научить мальчиков бережно обращаться со своим имуществом.

Убедившись, наконец, в пагубном влиянии Трубникова на учеников, в том, что он безусловно вреден и для всей школьной семьи, я попросила его удалиться. На это он дерзко ответил, что не уедет. Подобное объяснение повторялось между нами раза три, и я не знала, как от него отделаться. Постоянно его видели шепчущимся с учениками по углам, постоянно какие-то секретные разговоры, и после этого они становились совершенно невыносимы.

Как-то летом мы поехали во Фленово посмотреть, как там будут бреднем ловить рыбу в озере. Довольно далеко от берега, почти на середине озера, стояла ученическая купальня, к которой с берега вели длинные мостки с перилами. Когда мы целой компанией подъехали к озеру посмотреть на результаты ловли, вдоль мостков стояли почти все ученики и, свесившись над перилами и грызя яблоки, наблюдали за ходом дела. При нашем приближении ни один из них не шевельнулся, чтобы снять шапку и поздороваться, как будто меня не было. Они угрюмо, исподлобья смотрели на меня, избегая встречаться глазами, о чем-то переговаривались между собой, но ни один не сказал мне "здравствуйте". Прежде, бывало, завидев издали наш экипаж, они сбегались гурьбой встречать меня, все приветливо смотрели, охотно останавливались поговорить, бойко отвечали на вопросы.

Невдалеке стоял Трубников и нагло смотрел на меня. Очевидно, эта сцена была подстроена им. Я была так потрясена этим приемом, что вся в пятнах скоро уехала домой. Мне невыразимо больно было видеть моих питомцев, мною созданных, к которым я всегда любовно относилась, почему-то так непонятно отвернувшихся от меня. Я была так наивна, что, даже когда слово "революция" было уже ходовым словом и приходили уже слухи о разных происходящих то тут, то там народных возмущениях, погромах помещичьих усадеб, я еще не догадывалась, что у меня в школе тоже происходит "революция". Даже как-то раз в школе, в присутствии учителей, когда речь зашла о разных беспорядках, я сказала: "Что мне бояться революции? Если даже придут крестьяне с кольями, я пойду в школу, окружу себя моими ребятами и скажу: "Ну, берите нас безоружных". Но эти слова никого не тронули, и в глазах их я подметила какое-то жестокое выражение. Все это было очень наивно с моей стороны, и как они, должно быть, смеялись надо мной, когда я ушла…

Не зная, как отделаться от Трубникова, я обратилась к полиции и попросила удалить его, как вредное лицо, на что, как попечительница, имела полное право. Он и тут долго не соглашался, но пристав не отошел от него, пока не уложили на тележку все его вещи и не отвезли его на станцию. Впрочем, не ручаюсь, что он в тот же день уехал. Совпадение ли это или есть тут какая-нибудь связь, но на следующее утро у нас вспыхнул грандиозный пожар.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.