Перед разрывом
Перед разрывом
В начале 1990 года близкий соратник Тито, а потом и его противник Милован Джилас приехал в Москву. В Москве, где Джилас не был уже более сорока лет, полным ходом шла перестройка и его, как всемирно известного критика коммунизма и диссидента, буквально рвали на части. Но мы договорились с Джиласом об интервью еще перед его отъездом из Белграда, и он свое обещание сдержал.
Среди прочего я спросил его: была ли какая-то конкретная причина, которая и привела к разрыву отношений между Москвой и Белградом? Джилас пожал плечами. «Я помню, как переживал Тито, когда все это началось, и было видно, что он искренне не понимает, что происходит. Мы все не понимали. Только Сталин знал, зачем он начал этот конфликт. Причина была у Сталина в голове»[291].
Когда Тито был жив, югославы так объясняли причину этого странного конфликта: югославская революция была самобытной и независимой, так же как и практика строительства социализма под руководством Тито. Этот новый путь к социализму пришел в столкновение со сталинским догматизмом и стремлением Москвы «наказать» Тито за излишнюю самостоятельность. Другими словами, как говорил один американский сенатор, «если Маркс был коммунистическим богом, Ленин — коммунистическим Христом, Сталин — первым коммунистическим папой, то Тито стал коммунистическим Мартином Лютером»[292].
Между тем в этой версии немало слабых мест. Ведь и сам Тито и до конфликта, и в самом его начале не раз подчеркивал, что Югославия строит социализм в соответствии с учением Ленина — Сталина и в соответствии с советским опытом.
В отношениях между Советским Союзом и Югославией в первые послевоенные годы не раз возникали некоторые шероховатости и разногласия. Но казалось, что они благополучно разрешались — в том числе и на встречах с самим Сталиным. Однако существовали проблемы, в которых эти разногласия так и не исчезли окончательно. И потом именно они были соответствующим образом интерпретированы Сталиным и использованы им для развязывания конфликта с Тито. Это — целая группа международных проблем: гражданская война в Греции, отношения Югославии и Албании, вопросы создания федераций стран «народной демократии».
Гражданская война в Греции между партизанами-коммунистами и королевским правительством, которое поддерживали Англия и США, велась со времени освобождения этой страны от немецкой оккупации. И морально, и материально партизанам помогали Албания, Болгария и особенно Югославия. В декабре 1947 года коммунисты образовали Временное демократическое правительство Греции, а его представители выступали по Белградскому радио с обращениями к народу. На югославской территории проводились совещания греческого коммунистического руководства, там также работала радиостанция «Свободная Греция», подчинявшаяся Временному правительству.
И греческое правительство, и Запад считали Тито чуть ли не главным виновником войны. И даже рассматривали варианты ударов по Югославии в том случае, если югославская армия начнет оказывать явную помощь греческим партизанам.
Намерения Запада ставили Сталина перед нелегким выбором: и в случае вмешательства англичан и американцев, и в случае их нападения на Югославию Советскому Союзу тоже пришлось бы вмешиваться в конфликт. Но это грозило большой, возможно, даже ядерной войной в Европе. Так что активность югославов в поддержке своих греческих единомышленников представляла для Москвы дополнительную головную боль. Но далеко не единственную.
Еще больше, чем грекам, югославы помогали Албании. Они первыми признали Временное демократическое правительство Народной Республики Албании, а его глава Энвер Ходжа был награжден в июле 1946 года во время своего первого зарубежного визита (в Белград) орденом Народного Героя Югославии.
Во время переговоров Тито поинтересовался мнением Ходжи об идее объединения Югославии и Албании в федерацию. Это позволило бы, по его мнению, решить многие экономические вопросы, а кроме того, и проблему албанского меньшинства в Югославии. Тито позже говорил, что Ходжа чуть ли не со слезами на глазах просил ускорить процесс создания федерации Югославии и Албании[293]. Понятное дело, албанцы утверждали прямо противоположное: что Тито настаивал на создании федерации, а они сомневались в этой идее.
Ходжа весьма саркастически описал в своих мемуарах прием, который дал Тито в его честь. Вся обстановка свидетельствовала, по его мнению, о моральном разложении югославского руководства уже летом 1946 года. Белый дворец, где проходил прием, был полон гостей в вечерних костюмах, а сам Тито был в парадной маршальской форме и с перстнем на пальце, в котором сверкал большой бриллиант. Именно он, а не албанская делегация, в честь которой и устраивалось это мероприятие, находился, по словам Ходжи, в центре всеобщего внимания, а албанцы чувствовали себя крайне неловко. Правда, Ходжа признавал, что Тито вел себя с ним очень любезно. Пригласив с собой албанцев и советского посла Лаврентьева, Тито увел их из зала в небольшой и также роскошно обставленный грот в парке, где продолжилась уже неформальная беседа, а потом предложил Ходже осмотреть Белый дворец. «Я выдержал и эту последнюю пытку», — патетически замечает Ходжа[294].
Остановимся же более подробно на том, как Тито «пытал» албанского руководителя, и предоставим слово ему самому. «Поднявшись наверх, — вспоминал Ходжа, — мы вошли в окруженную деревянными перилами галерею… Стены были увешаны картинами. Кто из нас был знаком с ними? Никто. Тито, как хозяин, хвастливо рассказывал нам об их авторах, об их художественной и коммерческой ценности. Мы делали вид, будто изумлялись всему этому, а на самом деле думали о нуждах своего народа. Тито открыл одну дверь и вошел внутрь, мы последовали за ним. „Это рабочая комната“, — сказал он. Это была красивая комната с большими окнами, на стенах ее висели картины, в углу стоял рабочий стол со всеми письменными принадлежностями, на столе все было ценное; не было ни одной книги, ни одной тетради. На краю стола — никелированный самолет в миниатюре на красиво никелированной железной подставке; Тито нажал кнопку, и самолет начал вертеться. Это была игрушка! „Ее подарили мне рабочие“, — сказал Тито.
Из рабочей комнаты мы перешли в другую комнату, в которой стояли изящные кресла, большая радиола и вполне модная мебель. „Это передняя, здесь я завтракаю, — сказал Тито. — Радиолу эту подарил мне Готвальд“ (Клемент Готвальд, в то время председатель Центрального комитета КПЧ и президент Чехословакии. — Е. М.). Оттуда он отвел нас в спальню, в которой стояла большая роскошная кровать с кружевным постельным бельем, на ней лежала шелковая пижама; он открыл даже и шкафы, полные костюмов, рубашек и т. д. Не забыл он показать нам также светлую уборную.
После этого Тито сказал, что покажет нам и парткабинет, в который, как он выразился, „никто не может входить, ключи от него я ношу в кармане“. Мы говорили про себя: „Он делает нам большую честь; посмотрим, что это за священная комната“. Это была комната, как и все другие. На стене висела какая-то схема. „Это секрет, — сказал Тито, — это схема партийного строительства. Съезд, Центральный комитет, областные комитеты, их аппараты и первичные организации“. У одной из стен стоял небольшой шкаф с книгами Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, в другом углу — сейф. Это была „секретная комната“, с осмотром которой мы закончили вечер, пожелав маршалу спокойной ночи».
С таким же сарказмом Ходжа описал и церемонию награждения его высшим югославским орденом Народного героя заметив при этом, что «после всех зол, причиненных титовцами нашей партии и нашей стране, все эти награды мы вернули им обратно в знак протеста… Я возвращался с каким-то необъяснимым чувством, — заключает он, — верил, но в то же время был разочарован надменностью и скандальной роскошью Тито, которая еще тогда была очевидной. Я спрашивал себя: сойдемся ли мы с Тито характером, сойдемся ли мы с ним в наших делах?»[295].
Пока Ходжу терзали эти смутные сомнения, Югославия выделила Албании беспроцентный кредит в размере двух миллиардов динаров и фактически обязалась создать, вооружить и оснастить албанскую армию.
Однако в албанском руководстве возникли серьезные разногласия по вопросу дальнейшего сближения с Югославией. Части его представителей во главе с министром экономики Нако Спиру совсем не нравилось повсеместное проникновение югославов в Албанию. Если верить Ходже, то югославы обвинили Спиру в том, что он — «агент империализма, проводящий антиюгославскую политику»[296]. Когда же албанцы вызвали его на заседание политбюро албанской компартии для дачи объяснений, Спиру застрелился, отправив перед этим в советское посольство письмо, в котором обвинял югославов в своей смерти.
Этот случай обеспокоил советское руководство, и Сталин пригласил югославов в Москву. Тито рассчитывал уладить разногласия на этих переговорах. По его распоряжению в югославскую делегацию вошли Джилас (такое пожелание в телеграмме высказал Сталин), министр обороны Коча Попович, замминистра обороны и ответственный за военную промышленность Миялко Тодорович и начальник политуправления югославской армии Светозар Вукманович-Темпо. Делегация отправилась в Москву поездом 8 января.
Встреча югославов со Сталиным, Молотовым и Ждановым состоялась вечером 17 января в Кремле. После обычных приветствий Сталин сразу же перешел к делу: «А у вас там, в Албании, стреляются члены Центрального комитета! Это нехорошо, очень нехорошо!»
Джилас начал объяснять, что Спиру противился объединению Албании и Югославии, но Сталин неожиданно прервал его. «У нас в Албании нет никаких особых интересов, — сказал он. — Мы согласны на то, чтобы Югославия проглотила Албанию!» При этом Сталин сложил вместе пальцы правой руки и поднес их ко рту, как бы глотая[297]. Джилас возразил, что они не хотят глотать Албанию, а хотят объединяться с ней, но тут вмешался Молотов. «Так это и значит проглотить!» — заметил он. А Сталин добавил: «Да, да, проглотить. Но мы с этим согласны: вам надо проглотить Албанию — чем скорее, тем лучше». При этом вся атмосфера встречи, по свидетельству Джиласа, была «сердечной и более чем дружеской».
«Между нами нет разногласий, — продолжал Сталин и обратился к Джиласу: — Вот вы лично и составьте Тито от имени советского правительства телеграмму об этом и пришлите мне ее завтра». Джилас очень удивился и даже переспросил Сталина, а тот подтвердил: да, такую телеграмму он должен написать Тито от имени советского правительства. После официальной части Сталин пригласил югославскую делегацию на свою дачу ужинать, и ужин, по сложившейся сталинской традиции, затянулся до глубокой ночи.
Телеграмму «от имени советского правительства» Джилас действительно написал — на листочке из тетради в клеточку. Он сохранился в югославских архивах. Ее текст, в принципе, подтверждает изложенную в мемуарах Джиласа версию — Сталин согласился на объединение Югославии и Албании[298]. Почти то же самое Джилас сообщил в Белград в своей собственной депеше. Правда, в обеих телеграммах он передавал пожелание Сталина не слишком спешить с объединением. «Товарищ Сталин считает, что самое важное — сохранить форму албанской независимости и свободного определения… чтобы не возникало впечатления, будто югославы хотят их (албанцев. — Е. М.) поработить, и тому подобное», — писал Джилас[299].
Казалось, Тито мог торжествовать: Сталин полностью поддержал его в албанском вопросе. Никто и представить себе не мог, что до резкого обострения отношений с Москвой остается всего лишь несколько дней…
Помимо югославо-греческих и югославо-албанских, Москву также беспокоили и югославо-болгарские отношения. 30 июля — 1 августа 1947 года на встрече Тито и руководителя Болгарии Георгия Димитрова на озере Блед в Словении был заключен ряд соглашений между двумя странами. Но главное, что на ней был согласован и одобрен текст бессрочного Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между Югославией и Болгарией. Этот документ вызвал весьма недоброжелательную реакцию Сталина.
Еще в конце войны между югославами и болгарами начались переговоры о создании федерации или конфедерации Югославии и Болгарии. Варианты предлагались разные, но все они, естественно, поступали на утверждение в Москву. Так, например, в январе 1945 года Сталин не одобрил идею вхождения Болгарии в Югославию в качестве одной из ее республик. Он считал, что это должен быть равноправный союз, и одобрил идею разработки договора о таком союзе[300].
Однако планы союза стали известны англичанам и американцам, и они выступили против его заключения: поскольку Болгария, как страна, находящаяся в стадии перемирия, по их мнению, не имела права заключать его до тех пор, пока с ней официально не будет подписан мирный договор. Советское руководство вынуждено было с этим согласиться и рекомендовало Белграду и Софии подождать с заключением договора о союзе до подписания мира с Болгарией.
Тито и Димитров послушались. Они решили не оглашать текст договора. Однако по результатам их переговоров был опубликован протокол, в котором упоминалось о разработке бессрочного Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Западные газеты тут же подняли шум. Договор расценили как «угрозу миру на Балканах», «попытку советской экспансии на юг», «наступление на Грецию» и т. д.
12 августа 1947 года Сталин поручил советскому послу в Белграде Лаврентьеву передать Тито срочную телеграмму. «Советское правительство считает, что оба правительства допустили ошибку, заключив пакт, к тому же бессрочный, до вступления в силу мирного договора (с Болгарией. — Е. М.), несмотря на предупреждения Советского правительства, — гласила она. — Советское правительство считает, что своей торопливостью оба правительства облегчили дело реакционных англо-американских элементов, дав им лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии»[301]. Сталин предупреждал, что Москва не может взять на себя ответственность за пакты, которые «заключаются без консультаций с Советским правительством». Почти такая же телеграмма была направлена и Димитрову.
Историк Леонид Гибианский справедливо заметил, что телеграмма Сталина находилась не в ладах с логикой. Во-первых, обвинения Тито и Димитрова в излишней торопливости можно принять лишь с большой натяжкой. Мирный договор с Болгарией был подписан еще в феврале 1947 года на Парижской мирной конференции и официально вступал в силу с сентября. Между тем югославы и болгары по результатам встречи в Бледе объявили о том, что договор о союзе между ними только разработан и согласован, а это значит, что он мог быть подписан уже после вступления в силу мирного договора. Другими словами, они не нарушали сталинских рекомендаций.
И наконец, как их «торопливость» могла дать англо-американцам «лишний повод усилить военную интервенцию в греческие и турецкие дела против Югославии и Болгарии»? Очевидно, что такой повод мог дать им только сам факт заключения югославо-болгарского союза, который, как уже говорилось, рассматривался Западом как реальная угроза своим интересам на юге Европы. Но вот против этого союза Сталин-то как раз и не возражал. Другими словами, острое недовольство Сталина могло быть вызвано не столько какой-либо реальной опасностью, связанной с «торопливостью» Тито и Димитрова, а какими-то другими причинами. Либо он был вообще против этого договора, но старался пока скрывать истинные мотивы своих действий, либо его больше всего возмутило то, что Тито и Димитров предварительно не уведомили Москву о своих действиях[302]. Истинные причины поступков Сталина, впрочем, всегда понять сложно.
Несмотря на противоречия в сталинской телеграмме, и Тито, и Димитров тут же признали свою ошибку. Получив телеграмму Сталина, болгарский руководитель направил шифровку Тито: «Необходимо аннулировать этот акт до наступления благоприятного времени после консультаций с СССР». Тито, в свою очередь, сообщил в Москву, что готов опровергнуть сообщения о югославо-болгарском договоре, «если на это согласны болгары»[303]. Опровергать, правда, ничего не понадобилось. 15 сентября вступил в силу мирный договор с Болгарией, и уже на следующий день Сталин дал Тито и Димитрову «добро» на подписание договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. Договор был подписан 27 ноября. Опять-таки с учетом сталинских пожеланий: не «бессрочно», а на 20 лет, а текст договора заблаговременно был отослан в Москву на согласование. Казалось, что и этот инцидент в советско-югославских отношениях к началу 1948 года был исчерпан.
Однажды Тито спросили: когда он впервые почувствовал, что в его отношениях со Сталиным происходит что-то не то. «В 1947 году, — ответил он, — когда они начали обвинять нас в том, что мы занимаем недружественную позицию по отношению к их специалистам. Тогда я увидел, что это похоже на известную басню, в которой волк обвиняет ягненка в том, что тот мутит воду, хотя и пьет после него. Тогда я почувствовал, что что-то не в порядке»[304].
Но вряд ли именно эта история стала непосредственной причиной для атаки на Югославию. И даже не проблемы с Грецией, Албанией и Болгарией — при желании их можно было бы довольно быстро решить. Сталина беспокоило что-то еще, чего, по его мнению, нельзя было решить простым вызовом Тито «на ковер».
Что же так не нравилось Сталину в Тито? Главное, по нашему мнению, было в том, что поступавшие к Сталину донесения из Югославии постепенно убеждали его: Тито мнит себя фигурой если не такой же, то сопоставимой с ним, Сталиным, величины.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.