Страх

Страх

Мы от души веселимся.

Папенька, маменька, тетушка Ловиса, Алина Лаурелль и Анна уехали в Сунне на праздник к пробсту, а Эмму Лаурелль, Герду и меня с собой не взяли, мы-де слишком малы. Приготовив уроки, мы собрались на кухне подле экономки, и она рассказывала нам занятные байки про поваренка, что «присел отдохнуть», и про нечистого, который слопал семь возов каши и семь возов пахтанья. Вдобавок мы уговорили добрую кухарку спеть веселую песню про Олле Бокка, который повел на войну пятнадцать тысяч солдат и обещал воротиться «на Пасху, а может, на Троицын день».

Потом мы пекли яблоки в изразцовой печи, в зале, а на ужин нас угостили сливочными блинчиками с малиновым вареньем, чтоб не огорчались мы из-за того, что пришлось остаться дома.

Однако сразу после ужина мы поднимаемся в детскую, потому что, когда все большие в отъезде, в нижних комнатах нам как-то неуютно. Герда сегодня заночует на диване в детской, ведь никак нельзя требовать, чтобы она спала одна в спальне. Поэтому она и нянька Майя идут с нами наверх. Долговязая рыжая служанка и добрая кухарка тоже составляют нам компанию, не оттого, что у них дела в детской, просто хотят поболтать.

Нянька Майя подкладывает дров в изразцовую печь, и мы усаживаемся у огня погреться. Погода весь вечер стояла прескверная, и некоторое время мы сидим молчком, слушаем, как дождь хлещет по оконному стеклу, а ветер с воем рвется из-за угла дома. Добрая кухарка жалеет господ, которым придется ехать домой в этакое ненастье. Однако нянька Майя успокаивает ее: они, мол, взяли большой крытый экипаж. Нас всех это радует, ведь, коли так, ни ветер, ни дождь им не страшны.

Затем мы конечно же просим добрую кухарку и долговязую служанку рассказать истории с привидениями. Но обе отнекиваются: никак нельзя, г-жа Лагерлёф запретила.

Правда, нянька Майя подмигивает нам: мол, не расстраивайтесь, она что-нибудь придумает. Перво-наперво она уговаривает Герду раздеться и лечь в постельку, устроенную на диване. Герда засыпает, едва положив голову на подушку, а нянька Майя тотчас подходит к нам.

И говорит, что мы, Эмма Лаурелль и я, девочки разумные, почти как взрослые, так что при нас не грех и про привидения потолковать. Другое дело Герда, она-то совсем мала, и г-жа Лагерлёф, конечно, не хочет, чтобы она пугалась, но Герда уже спит.

И вот мы сидим, слушаем истории с привидениями, одну за другой.

Долговязая рыжая служанка рассказывает: там, где она служила прошлый год, помер хозяин. И человек он был не ахти какой хороший, народ много в чем его корил. Ну, она, конечно, не ведает, что там было и как, да только в тот же день, когда он преставился, во двор прибежала большущая черная собака с огненно-красной пастью. Стала на крыльце и цельный час тявкала да подвывала, чтоб впустили ее в дом, но никто открыть не насмелился. Происходило все средь бела дня, работники собрались на кухне обедать, но так и сидели, не притрагиваясь к еде.

Служанка точно запомнила, что на стол выставили большую миску с картошкой, и один из работников взял в руки картофелину, да так и держал, а шкурку не снимал. Она тогда тоже сидела на кухне вместе с остальными и забыть не могла, до чего жутко было, когда все в полном молчании слушали, как на крыльце лает собака.

В конце концов на кухню пришла хозяйка. Бледная и до такой степени напуганная, что поневоле схватилась за дверной косяк, иначе бы упала. Она, мол, только хотела спросить, неужто не найдется во всем доме мужчины, которому хватит смелости прогнать с крыльца собаку.

Тут поднялся старший из работников. Решительно отодвинул стул, отлетевший аж до стены, подошел к плите, взял печные щипцы, выхватил из топки горящую головню и с нею в руке вышел в переднюю. Входная дверь была заперта на все засовы и замки, работник их отпер, приоткрыл дверь. И сей же час ткнул пылающей головнею прямо в пасть нечистому, что завывал на крыльце. Раздался еще более жуткий вой. Слышно его было далеко окрест — казалось, вроде как человек бранится на чем свет стоит. Однако пес убежал, и пока мчался прочь по аллее, искры и дым так за ним и летели, всяк видел, кто он таков.

Сама того не замечая, я крепко сжимаю руку няньки Майи, пока она не наклоняется ко мне и не спрашивает, уж не страшно ли мне.

Конечно, во время служанкина рассказа по спине у меня постоянно бегали мурашки, но, что ни говори, все это просто замечательно. Я мигом отнимаю свою руку у няньки Майи и мотаю головой.

На самом деле, однако, мне хочется, чтобы они рассказывали истории про великанов, гномов и троллей, потому что их я не боюсь. Лишь бы не про нечистого! Я ведь издавна считала, что он прячется на чердаке, в темном углу подле детской, где сложены старые прялки и ткацкие поставы. Мимо этого места, где, как я воображаю, затаился нечистый, я всегда стараюсь пройти побыстрее — вдруг он выскочит из потемок и я его увижу. Но едва только берусь рукой за ключ от детской, я успокаиваюсь — внутрь ему не зайти. Главное, чтоб не заявился сейчас, когда долговязая рыжая служанка так много про него рассказывает! Кто знает? Что, если он вот сию минуту постучит в дверь, откроет и войдет!

Теперь настал черед доброй кухарки. Начинает она свой рассказ с того, что сама при этом происшествии не присутствовала, но совершенно точно знает, что это чистая правда, потому как все видел и слышал ее родной дядя.

Кухаркин дядя валил строевой лес далеко от дома, в глуши, валил не один, а с товарищем, у которого, знать, был какой-то уговор с нечистым. Они аккурат подпилили ель и ждали, когда она упадет, да вдруг заметили, что клонится она совсем в другую сторону. Норовит рухнуть прямехонько на них самих, а отбежать уже не отбежишь.

И тут кухаркин дядя услыхал, как товарищ его кричит ели: «А ну-ка, выпрямись, чертом тебя заклинаю!» И сию же минуту ель на глазах у дяди замерла в падении, выпрямилась, а после повалилась в другую сторону.

Ах, как глупо и досадно, но я изнываю от страха. Пока добрая кухарка рассказывала, мне все время слышались на чердаке шорохи да шаги, и, когда ель рухнула, я кричу:

— Хватит, замолчи!

В эту самую минуту налетает сильнейший шквал и раздается трескучий грохот, и теперь я совершенно уверена, что вот сейчас дверь распахнется и тот, кого я не смею назвать по имени, явится перед нами.

Я вскакиваю и, заливаясь слезами, повторяю, что ничего больше слушать не хочу.

— Сельма, так ведь это черепичина загремела, ветер сорвал ее с крыши, — говорит нянька Майя, — но мы, само собой, не станем больше рассказывать, коли барышне страшно.

Я, конечно, сразу понимаю, что нянька Майя права и грохот произвела черепичина. И от стыда готова сквозь землю провалиться.

Эмма Лаурелль говорит, что я веду себя совершенно по-детски, будто шестилетний ребенок. Она считает, что добрая кухарка вполне может продолжить, однако нянька Майя заявляет, что этакой ответственности на себя не возьмет, а потому рассказам конец.

Ночью я лежу без сна и досадую, что испугалась, ведь прекрасно знаю, нечистый сидит среди старых прялок. В общем, так я себе представляю.

Стыдно бояться всяких пустяков и реветь оттого, что с крыши упала черепичина. Больше такое не повторится.

Я думаю о Фритьофе, и Свене Дуве, и Сандельсе.[8] Куда мне до них — и далёко, и высоко.

Но на следующий день, когда стряпают обед, маленькая девочка стоит в кухне наготове, и, если экономке надобно принести что-нибудь из кладовой, она тут как тут, вызывается сбегать. Ровным, спокойным шагом идет вверх по чердачной лестнице, по чердаку, входит в кладовую, и так продолжается изо дня в день.

Экономка ею не нахвалится — до чего же услужливая, вон как бегает с поручениями, да только девочка делает все это, просто чтобы закалиться. И вскоре может даже пройти мимо угла с прялками, не отворачиваясь в сторону, и без учащенного сердцебиения спускается вниз на кухню.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.