Часть вторая НАПЕРЕКОР

Часть вторая

НАПЕРЕКОР

15. ДОБРОМ ПОЖАЛОВАННЫЕ

После воссоздания независимой, нейтральной республики Австрия, согласно договору, часть наших войск покидала Вену. В одном из эшелонов отправляли и меня. Перед отправкой на вокзал, во дворе особняка, где размещалось руководство СМЕРШа, я увидел группу людей в штатском. На одном из них я сразу узнал свой серый костюм и желтые ботинки, а на другом мой светлый летний плащ и шляпу. Видимо, офицеры СМЕРШа вживались в новые роли в качестве «гражданских лиц». Они оставались в независимой Австрийской Республике… Но почему-то в чужой одежде… да еще ворованной. Мне же предстояло катить на Родину, уже в остатках амуниции собственной и вполне казенном вагоне. Ну и путешествие: снова «телячий» вагон, разделенный на три части перегородками из колючей проволоки; два голых загона: справа и слева — без нар, для репатриантов; посередине пространство для двух конвоиров. Оба загона были переполнены. Население размещалось полулежа— полусидя по принципу спортивной фигуры «ромашка» — ногами к центру загона, а самые крайние упирались спинами в стенки вагона или уж в колючую проволоку. Для ног оставалось место только поверх ног соседа. Спрессованность особо ощущалась в самой середине загона — из обутых ступней там образовывалась целая пирамида. Вот так должны были торжественно катить на Родину пока еще ни кем не осужденные воины — граждане нашей страны, не нашей страны и прихваченные ненароком иностранные гости.

Путь предстоял долгий. В полу каждого загона имелось квадратное отверстие размером 15X15 сантиметров… уж извините, для отправления естественных надобностей. Я понимаю — читать такое затруднительно. Но оправляться в такую форточку было еще сложнее, особенно на полном ходу поезда. А вот пробраться к этому опрокинутому оконцу было практически невозможно.

Моими ближайшими соседями оказались кубанские казаки Александр и Алексей. Первый был денщиком генерала Шкуро, второй — состоял в личной охране премьер-министра Италии Бономи. Немного поодаль дремал их земляк, родной брат атамана казачьей колонии в Италии — Даманов, было несколько советских офицеров, побывавших в немецком плену Здесь же бил и офицер штаба подразделения власовской армии, дислоцированной на западе Германии В противоположной стороне загона были иностранцы, в том числе один швейцарский коммерсант. Кто были остальные, не знаю. Разговоры в загонах, особенно на нерусском языке, пресекались конвоирами довольно резко. Да и не до разговоров было. Невыносимая духота (август месяц), постоянная жажда. Воду давали два раза в день, по ведру на загон. Кружек не было, пили из ведра. Вскоре началась повальная дизентерия. Оправлялись уже под себя. И конечно, тучи мух. Они облепляли лицо… Я вспомнил, как это было тогда под Харьковом, возле раненых. Здесь их было еще больше, и они, как зараза, висели в воздухе и нажужживали смерть… Первым умер швейцарский коммерсант. Потом еще несколько человек. Через неделю стало чуть посвободнее. Эшелон часто останавливался на полустанках. Умерших выносили на плащ-палатках и тут же закапывали в общей яме. Когда конвойные, разморенные духотой, дремали, мы негромко разговаривали между собой. Сашка, денщик Шкуро, рассказывал:

— Немцы назначили Шкуро инспектором казачьих войск. Но побаивались, что он повернет казаков против них самих. Они как могли препятствовали его общению с войсками. Привозили его только на парадные смотры и чтоб он произнес заранее написанную речь. Всегда старались сначала накачать его вином. А генерал, что? Оп, генерал, и не противился. Сколько мы с ним вина выпили, и не измерить.

Алексей рассказывал, что охрана итальянского премьера Бономи в основном состояла из наших казаков. Видно, не очень-то доверял своим карабинерам Даманов рассказывал, что всю их казачью колонию англичане целехонько передали смершевцам, и когда их под строгим конвоем вели по мосту, люди вырывались и прыгали вниз, «а их влет расстреливали из автоматов. Вот это была стрельба — союзнический тир!».

Власовский офицер, оборонявший атлантический вал, во время высадки союзников, подтвердил, что на их участке действительно был высажен ложный десант и что по «парашютистам» и грузовым планерам открыли ураганный огонь а потом оказалось, что это была бутафория — отвлечение от главного направления высадки союзных десантов.

В нашем вагоне уже каждый день кто-нибудь умирал от дизентерии. Умерли почти все иностранцы — с непривычки к таким скотским условиям, Они-то мерли один за другим. Наши оказались куда устойчивее даже к повальной дизентерии и всем другим заразам.

Но никто не знал, что ждет каждого из нас впереди, что уготовила нам любвеобильная Родина? Когда пересекли границу, сразу ощутили, что движемся по нашей территории. Сравнительно плавный ход вагона сменился тряской и болтанкой — путь пошел шаткий и толчками. Вот так мы и прибыли в Одессу.

Стали вызывать по фамилиям. По одному. Из нашего вагона вызвали только меня. За недели в пути мы разучились ходить. Старшина, который вызывал нас по списку, помог мне выбраться из вагона. Нас, человек двенадцать, собрали на привокзальной площади. Никто нас не охранял Старшина объявил:

— Товарищи! — (Тут было от чего вздрогнуть)… — Вы ни в чем не виновны Извините, что пришлось вам помучиться в дороге. (Извинились перед живыми — покойники были непритязательны, а их было около трети.) Скоро пойдете по домам, а пока вы зачислены в трудбатальон. (Час от часу не легче!..) Стране нужен уголь. Поработаем на восстановлении шахт Донбасса!

Вот такая вот радость ожидала нас на пороге дома Вот так вот просто, открыто и без затей, перед оставшимися в живых извинились и сообщили им о новых неотложных нуждах Матери-Родины. Так состоялась моя первая реабилитация.

Батальон, куда мы прибыли, размещался в бараках недалеко от Макеевки среди насыпных сопок-териконов. Меня закрепили за шахтой Пролетарская-Крутая. Многие из шахт были полностью выведены из строя штреки заполнены водой, деревянная крепь прогнила и стонала жалобно, кровля во многих местах обрушилась илиеле держалась. Образовались завалы. Вентиляция работала с перебоями либо полностью отсутствовала. В некоторых выработках гасли шахтерские лампы от избытка углекислого газа, в других, наоборот, пламя в лампе резко подскакивало вверх, сигнализируя о взрывоопасном скоплении шахтного газа — метана.

Работа под землей на глубине нескольких сотен метров была особо тяжела и рискованна. В шахту шли, как в разведку на фронте. Опасность подстерегала на каждом шагу.

Мне, как и моим товарищам, пришлось осваивать горняцкие специальности: забойщик, крепильщик, бурильщик, навалоотбойщик. Пришлось знакомиться также и с работой скрепериста и даже маркшейдера. Работали без выходных дней по десять — двенадцать часов в сутки при очень скудном питании. Жили в бараках, кишащих клопами. Такое огромное количество этих паразитов трудно было даже представить. Они были здесь полными хозяевами, а мы временными, бесправными поселенцами, предназначенными к их пропитанию и утехам. Клопов не смущал даже яркий электрический свет. С наступлением ночи выбеленные известью потолки становились коричневыми от их готовых к сражению и гибели полчищ… Заснуть удавалось только через ночь: одну ночь вконец изматывался в борьбе, а другую — уже проваливался в сон, как в бессознание. Не каждый из нас мог выдержать изнурительный рабочий день после бессонной ночи. Конца такой пытке не было, — это был наш «второй фронт!».

Только к концу лета удалось достать серу. Ее насыпали на лист жести посреди барака и подожгли. Она медленно тлела, обволакивала помещение желтым дымом с отвратительным кисловатым запахом. Потом мы подметали пол, усыпанный трупиками зловредных насекомых. Запах серы долго не выветривался, но зато спать теперь можно было каждую ночь. Мы постепенно начали возвращаться к жизни, к мысли и воспарению духа. В сравнении с пережитым в годы войны, наше теперешнее положение, несмотря на тяготы и лишения, уже было более или менее сносным.

Пройдя через все испытания, я радовался тому, что вернулся, руки целы, ноги целы, вижу и слышу — дышу. Вроде бы начиналась другая жизнь, не менее трудная, но в моей стране, о которой я все это время помнил и верил, что вернусь сюда Теперь все мы, весь батальон, с нетерпением ждали обещанного возвращения домой.

Переписка с домом шла регулярно. Мать и отец пережили войну. Отец по состоянию здоровья не был призван в армию. Работал на московском заводе в оборонной промышленности, а мать — в военном госпитале.

Многие из моих родственников и сверстников погибли. Под Смоленском в начале войны без вести пропала двоюродная сестра Надя. Она тогда добровольно ушла на фронт. Сгорел в танке в середине войны мой друг детства Юра Черных. В боях в Прибалтике погиб Миша Сергунов, товарищ школьных лет. Почти никто не вернулся из одноклассников. И только позже, спустя несколько лет после войны, вернулся из сибирских лагерей товарищ детства Петр Туев. На фронте он был летчиком. Его самолет подбили, и он не дотянул до своих. Попал в плен, а потом был осужден за то, что остался жив.

Дома с нетерпением ждали моего возвращения. От штабного писаря я узнал о готовящихся списках на демобилизацию. В них была и моя фамилия. Я поддерживал приятельские отношения с писарем, я он под большим секретом сообщил мне, что начальник спецчасти за взятки заменяет в этом списке одни фамилии на другие. Я дал телеграмму домой, что решается вопрос о демобилизации. Из Москвы прилетел отец. Начальник спецчасти подтвердил, что я в списке на демобилизацию и в ближайшие дни буду дома

Прошло три дня ожиданий, и вот ночью стали вызывать по списку. Набралось сотни две человек, среди которых оказался и я. Думали, что едем домой. Нас при вели на станцию, посадили снова в «телячьи» вагоны, не на этот раз без колючей проволоки, и, ничего не объясняя (тогда вообще не было принято объяснять), повезли неизвестно куда и неизвестно зачем. Только когда отъехали не одну сотню километров, прошел слух, что едем в Кузбасс на строительство новых шахт и расширение существующих. И действительно, нам объявили" о закреплении нас за угольной промышленностью. Предупредили, что самовольный уход из отрасли считается дезертирством, по еще действующему указу военного времени. Нашего согласия, разумеется, никто не спрашивал. Мы еще считали себя военнослужащими и обязаны были беспрекословно подчиняться в том, что одновременно с закреплением за угольной промышленностью был подписан приказ о нашей демобилизации, мы не знали. Возвращение в Москву откладывалось на неопределенный срок. Поезд шел все дальше на восток.

Наш вагон, лишенный каких бы то ни было амортизаторов (в отличие от пассажирского), нервно вздрагивал на стыках и, как бы издевательски, приговаривал: «так и надо… так и надо…». Эта бесконечно повторяющаяся фраза растравляла душу укором. Конечно, так мне и надо! Отказался от серьезных предложений австрийских друзей! Кретин!.. Отказался от предложения Сашеньки Кронберг (махнуть с пей за океан!..). Ведь не терпелось поскорее вернуться домой. Считал, что там меня ждут, встретят с распростертыми объятиями. А уж если будет очень плохо, сумею вернуться обратно. В крайнем случае — убегу. Мне же не привыкать… Теперь этот тряский вагон увозил меня все дальше от родного дома.

Наконец первая длительная остановка с баней и ночевкой. Но даже баня — обычно расслабляет и умиротворяет, — тут и она не смогла погасить раздраженность и обиду людей, прошедших войну… Когда из барака, куда нас разместили на ночь, ушли сопровождающие, и мы остались одни, накопленное в пути раздражение стало выплескиваться наружу. Начались выяснения отношений. Очень скоро они перешли в зверское сведение счетов. Обнаружился стукач, с которым не успели расправиться еще в батальоне. Его выволокли на середину барака, окружили плотным кольцом. Посыпались обвинения и угрозы. Потом перешли к делу. Сильным ударом его сбили с ног. Он даже не попытался подняться— униженно каялся, подползал то к одному, го к другому, заискивал, приподнимал голову, молил о прощении, о пощаде. Это еще больше распалило мстителей — его стали бить ногами. Кто-то выломал кусок толстой половой доски Удар ребром по голове прекратил его вопли Но еще с десяток людей подходили и по очереди били этой доской уже неподвижное тело Потом вытащили из-под нар еще одного стукача. Этот тоже во всем признался и просил прощения, но его постигла та же участь. Людей охватила неуемная злоба и ненависть, она требовала новых жертв, лишала разума. В круг, где уже лежали двое, втолкнули третьего. Это был батальонный экспедитор. В отличие от первых двоих, с этим я был немного знаком и знал его как расторопного, ловкого парня, — умевшего провернуть любое дело. Он имел деловые контакты в Макеевке и умел ладить с начальством. Не думаю, чтобы он был настоящим стукачом. Хоть и это не было полностью исключено. Скорее всего здесь разгулялась обыкновенная неприязнь к нему и, может быть, зависть. Но ведь и попал он в нашу компанию неспроста — видимо, чем-то не угодил начальнику спецчасти.

Повел он себя на самосуде неожиданно вызывающе и даже атакующе. Он не стал унижаться и сразу заявил:

— Каяться мне перед вами не в чем!.. И не буду!

Наверное, это и спасло его — суд раскололся на

несколько фракций, и они чуть было не поколотили друг друга… Потом появилось начальство. Начали вызывать по одному и допрашивать. Но тут… после такого урока — черта лысого! — все держались как на Шевардинском редуте! — ни один не дрогнул — уж больно раскочегарились мужики, да и стало яснее ясного: стукачам не будет пощады. Расследование прекратили.

Я не имел прямого отношения к этому судилищу, массовому психозу и углубленному уроку нравственности. В разговоре с моим соседом по вагону высказал свое неодобрение жестокости, с которой расправлялись правдолюбцы. На что тот ответил:

— Ничего, зато другим неповадно будет. И наглядно.

Может быть. Может быть, он был прав… Ведь надо было уметь создать такие условия, в которых порой более или менее нормальный человек становится гадом, доносчиком или изувером-мстителем. (Справедливости ради следует заметить, что после этой ночи мы стали чуть больше доверять один другому, чуть откровеннее разговаривать, меньше оглядываться по сторонам.)

Дальше ехали без происшествий. Миновали Урал — тяжелые горы, свидетели вечности… Начиналась Сибирь— без конца и без края.

По чьему-то приказу наш маршрут неожиданно изменился, и нас повезли в обратном направлении, а затем поезд повернул на север. Заснеженная равнина сменилась невысокими холмами, покрытыми редким лесом. Движение сильно замедлилось. Сутками поезд простаивал на полустанках.

Ночью проехали город Губаху. В отдалении появились мириады огненных искр, разрывающих ночное небо. Знатоки объяснили — это разгрузка коксовых печей, и кругом многочисленные газовые факелы. Вся эта феерия источала копоть и чад, словно в аду или после бомбежки. Смрадный воздух, зачерпнутый по пути вагоном, еще долго сохранялся, оставляя во рту давно знакомый кисловатый привкус. Першило в горле. Вокруг Губахи стояли мертвые лесные массивы, не вынесшие ядовитого смрада. Голые высохшие стволы падали от порывов ветра, словно солдаты, сраженные в атаке. Вскоре поезд остановился на станции Половинка. Пермская область (тогда она называлась Молотовской). Это был конечный пункт нашего долгого пути. Название «Половинка» имело две соперничающие версии. Согласно одной, здесь оставили половину партии каторжан, которые не смогли идти дальше по этапу. По другой версии, потому что Половинка — на полпути между Губахой и Кизелом.

Казалось, поезд остановился в безлюдной степи. Кроме покосившегося барака, именуемого «вокзалом», да огромных сугробов, вблизи ничего не было видно. Нас построили в походную колонну, и мы двинулись по запорошенной дороге. Слева за сугробами открылся поселок— несколько почерневших бараков, цепочка утонувших в снегу балков[18], да три кирпичных здания: райком партии с райисполкомом, клуб с колоннами, именуемый, как обычно, «Дворец культуры», и трехэтажный жилой дом для работников горкома партии и райисполкома. Все.

Поселок остался в стороне, а мы шли все дальше и дальше. И вот, наконец, еще через час пути мы подошли к небольшому поселку, точнее, к десяти щитовым баракам с маленькими окнами.

Создавалось впечатление, что здесь, в этом крае, кроме лагерей да унылых шахтерских поселков, с такими же ветхими, скособоченными бараками, ничего другого нет. Не многим отличались и селения, мимо которых проследовал наш эшелон. В большинстве из них не было даже электричества. Окна избушек слабо мерцали светом керосиновых ламп. Каким резким контрастом это светлое будущее, обещанное двадцать девять лет назад, выглядело по сравнению с уже виденным мною в Чехословакии и даже в Польше, не говоря уже о Германии и Австрии. А ведь этот край разрушения войны не коснулись. Все это угнетало и наводило на тяжкие размышления. Здесь, куда нас привели, раньше был лагерь заключенных. Об этом свидетельствовали сторожевые вышки и колючая проволока. Теперь это жалкое подобие жилья будет нашим домом.

Прежде чем распустить строп, нам объявили о демобилизации из армии. Затем зачитали список распределения по шахтам, в бригады по заготовке крепежного леса и строительству жилья. Похоже, приписали нас сюда надолго.

Сначала я попал в бригаду по заготовке леса. Валить лес вручную, без механизации, суровой зимой, в старом изношенном обмундировании было еще тяжелее, чем работать в шахте…

Назначили бригадиров. Всем на руки выдали продуктовые талоны. Каждое утро бригадиры собирали талоны и передавали их заведующему пищеблоком. Питание привозили из города в больших кюбелях на повозке, запряженной лошадью. На месте еду только разогревали. Несколько дней мы были заняты только заготовкой дров в тайге и ремонтом бараков. Часть окон, из-за отсутствия стекла, пришлось забить досками. Решили: лучше без света, зато в тепле.

Тайга начиналась сразу за бараками. Кругом было много сухих деревьев, отравленных ядовитым газом коксохимзавода, тянущимся аж от Губахи.

Не прошло и недели, как у нас случилось ЧП. Пришли бригады на обед, а есть нечего. Кюбеля пустые, за обедом никто и не ездил. Завпищеблоком куда-то исчез. Искали его все. Безрезультатно. Так и легли спать, голодные и злые. Потом обнаружилось, что исчез и дневальный по пищеблоку (он же по совместительству хлеборез). Кто-то видел, как они вдвоем днем играли в карты…

Заведующего нашли только на следующий день на чердаке барака… в петле… Сам повесился или кто помог— так мы и не узнали. А дневальный вообще исчез. Строились разные догадки, но большинство считали, что заведующий талоны проиграл и, боясь расплаты, — повесился. Дневальный сбежал с талонами. В ту послевоенную голодную пору талоны можно было выгодно продать где угодно.

В бараках нельзя было не думать о тех людях, которые здесь жили и умирали до нас. Их дух, казалось, продолжал обитать в этих стенах и звал не то к отмщению, не то к каким-то запредельным рубежам понимания бытия… Порой казалось, что я вот-вот услышу и разберу то, что они силятся мне прошептать..

Невиданно долгой показалась мне эта зима.

К весне вышло постановление об образовании на базе разрозненных шахтерских поселков города Половинка! Накатывалась большая радость — видите ли, не поселки, а уже город!.. Растем — ширимся… Только в апреле начал слегка таять снег. А за зиму снежный покров достигал тут трех, а кое-где и четырех метров.

В один из теплых дней меня вызвали в горисполком. Председатель Михаил Васильевич Лазутин, оказывается, вычитал в моем личном деле, что я учился в архитектурном институте. Он спросил, смогу ли я для нового города выполнить несколько архитектурных работ. Я, конечно, сразу согласился, при условии, что мое начальство не будет возражать. Разговор продолжили в кабинете второго секретаря горкома партии Николая Ивановича Типикина. Среднего роста, коренастый, в прошлом шахтер, он производил впечатление своей деловитостью и простотой. Руководству хотелось обустроить это уродливое селение и придать ему хоть малое подобие человеческого жилья. Лиха беда начало — они решили в первую очередь создать Парк культуры и отдыха имени, (имени кого, уж там придумается). При парке вырыть — не братскую могилу, а искусственное озеро! И, конечно, заняться озеленением Культурного Стойбища.

Мне надлежало разработать проект парка, обязательно с Фонтаном, крытой танцевальной верандой, беседками, даже скульптурами. Приступить к работе следовало, как всегда, немедленно! Мое начальство тут же по телефону было поставлено в известность, что я в течение месяца буду занят работой в горисполкоме. Мне отвели небольшое помещение в соседнем доме и для работы, и для жилья. Выдали на месяц талоны на питание в спецстоловой. Вот такое вот везение!

С большой охотой я принялся за эту первую в моей жизни самостоятельную творческую работу. Пусть хоть среди лагерных бараков. Знакомство с архитектурой многих городов Европы, и особенно Вены, расширило мой кругозор, а курс лекций и практические занятия на факультете пригодились теперь в работе над проектом. Я снова установил для себя сокращенный режим сна — не более четырех пяти часов в сутки. Иногда я просыпался ночью — и работал. Днем никуда не выходил, кроме столовой. Партийный секретарь Типикин сам интересовался, как идут дела, даже помог достать справочную литературу. Я уже чувствовал свою высокую причастность к большой и продуктивной работе так говорится, «это сладкое слово — ВЛАСТЬ!». А ее мизерность и невразумительность тогда меня еще не удручали.

Нередко окно кабинета Типикина тоже светилось далеко за полночь. В ночные часы (сугубо руководящий прием) я даже заходил к нему поговорить или посоветоваться Получилось так, что мы вроде бы вместе делали одно большое и важное дело. Эта работа действительно доставляла мне удовольствие. Правда, не обошлось и без курьезов Однажды около полуночи Типикин вызвал меня и сказал:

— Мы с тобой сделали большое упущение. Забыли про железнодорожный вокзал. Называется город, а вместо вокзала — барак, конура собачья! Ты уж посиди сегодня ночку, сделай проект вокзала, а утром прямо ко мне.

Пришлось осторожно объяснить, что проект вокзала — дело не такое простое, как может показаться. И не то что за ночь, а даже за неделю не под силу порой целому проектному коллективу специализированного института… Типикин слегка затуманился и отступился.

Для возвращающегося из растерзанной, полуразрушенной Европы, наши земли (куда и близко не докатились боевые действия), казались растерзанными и растоптанными десятью Мамаями — разруха и запустение здесь были похлеще ужасов Второй Мировой!.. Ведь рабочий барачный поселок далеко еще не концлагерь и все равно видеть это мне было невыносимо… Но я хотел, хотел хоть что-нибудь сделать: прибрать, поправить, построить и готов был денно и нощно к любому созидательному труду, но свободному — без угнетения, без постоянного насилия.

К исходу месяца архитектурный проект Парка культуры и отдыха в основе был готов. Его одобрили на заседании горисполкома и даже утвердили. А на следующий день сам первый секретарь повез проект в столицу области — Пермь. А я вернулся в свой барак, чтобы уже с утра отправиться с бригадой на заготовку бревен. Месячный срок командировки закончился.

Но выйти на работу утром мне не пришлось. Было приказано явиться к начальнику строительной конторы Григорию Филимоновичу Пятигорцу. Это была персона особого накала.

В просторном кабинете сидел рослый красивый мужчина лет сорока, с темным мощным кудрявым чубом. Было в его облике что-то ухарское. Чем-то он напоминал не то Григория Мелехова из «Тихого Дона», не то предводителя шайки с берегов Витима или Ангары.

— Сядай, — широким жестом он указал на стул. — Ты что ж это, мил человек, ховаешь свий талант? Мени самому треба гарний художник! А вин, бач, с исполкомом якшается. — Исполкомом он явно брезговал. — С сегодняшнего дня назначаю тебя Художником! — рявкнул он. — Будешь малевать транспаранты, и все такое.

Шли дни. Исполком молчал, и я решил, что мой проект провалили, либо иссяк пыл городского руководства. Но однажды прибежал посыльный. Меня срочно вызывали в горком партии.

В кабинете первого секретаря, помимо хозяина и местного синклита власти, я увидел двоих незнакомых людей. Меня представили им. Они, в свою очередь, назвались: начальник областного управления по делам строительства и архитектуры и начальник инспекции. Мне сообщили об утверждении проекта Парка культуры и о назначении меня исполняющим обязанности главного архитектора города Половинка.

Начальство благополучно укатило, — » оставив кучу всяких бланков, инструкции и недоумений…

И вот тут началось…

С копией приказа о моем назначении я отправился в стройконтору к Пятигорцу. Вручил бумагу секретарше Раечке. Ее тоненькие бровки поползли вверх, а в глазах застыло удивление. Она прочла текст.

— Не уходите, я доложу Григорию Филимоновичу, — вдруг довольно чопорно проговорила она и скрылась.

Пятнгорец был деловым и решительным человеком: для начала он порвал у меня на глазах приказ и бросил его в корзину. Затем тут же продиктовал секретарше свой приказ:

— Назначить его инженером моей стройконторы!

Я понял, что таким, как он, возражать бесполезно и даже вредно. Отправился в исполком к председателю.

Тот, в свою очередь, позеленел и заверил меня, что все будет в полном ажуре, так как приказ о моем назначении утвержден облисполкомом. Пятигорцу придется эту штуку скушать!..

Мне отвели кабинет, поставили телефон. На дверях кабинета появилась табличка с фамилией и указанием часов приема посетителей.

В связи с традиционно острой нехваткой жилья конторе сразу увеличили план строительства общежитий. Было разрешено индивидуальное строительство. Желающим иметь свой дом выдавались ссуды и оказывалась помощь в приобретении стройматериалов.

Я должен был давать разрешения на строительство, «контролировать правильность отведения участков, размещения домов относительно «красной линии» и соблюдения типового проекта». Объекты располагались на обширной площади, и мне даже выделили транспорт: верховую лошадь. Это был не лихой конь, а смирная, неторопливая кобыла по кличке Кланька. Она предпочитала передвигаться медленным шагом, а в минуты особых просветлений и приливов — сдержанной рысцой. Заставить ее скакать галопом было делом безнадежным. Однако и у этой лошадки был свой норов или, как говорят, индивидуальность. Она не выносила запаха спиртного. Подвыпившего седока тут же сбрасывала. Отучить ее от этого безуспешно пытался ее бывший владелец, заведующий горкомхозом, уволенный незадолго перед моим приходом не только за пьянство, но и за неуемное взяточничество. Ко мне вместе с его лошадью перешли и его служебные обязанности. Разбирая документацию, я обратил внимание на три заявления от одного человека с просьбой отвести место на своем приусадебном участке для строительства сарая. На первом заявлении стояла лаконичная резолюция: «Отвести не могем»; на втором заявлении, датированном месяцем спустя, стояла такая же резолюция об отказе, а на третьем той же рукой было написано: «Отвести». Разрешение было получено всего за пол-литра самогона.

Первое время многие из моих посетителей пытались сохранить заведенный «порядок». Являлись на прием с кошелками, из которых откровенно выглядывали горлышки бутылок. На их лицах отражались удивление и даже растерянность, когда они получали положительное решение, выданное за просто так. Они не верили в подлинность таких дармовых разрешений. Пытались как бы по забывчивости оставить принесенную мзду.

Сложнее всего было отказывать. Не всем удавалось растолковать обоснованность отказа. Меня пробовали брать «измором», уговаривали, предлагали деньги. Затем увеличивали сумму, видимо, полагая, что мало предложили. Когда же убеждались, что это бесполезна писали на меня жалобы К счастью, начальство быстро распознало подоплеку таких жалоб, да и было их не так уж много.

Как только устроились мои дела, ко мне приехала мама. Я даже не сразу узнал ее, так сильно она изменилась и постарела. Отца я хоть мельком видел, когда приехал в Союз, а маму в последний раз я видел, когда уходил на службу в армию, еще в ноябре 1939 года. С тех нор прошло уже почти семь лет. К сожалению, мои многочисленные служебные обязанности оставляли мало свободного времени. Первую половину дня я проводил в седле, объезжал строящиеся объекты Потом — прием посетителей, совещания, комиссии Вечерами допоздна— проектная работа А тут еще меня вызван! в Пермь на семинар. Я чувствовал, как тяжело маме все время расставаться со мной, хотя она это как мог а скрывала, не хотела быть помехой в моей первой, настоящей работе. Уезжала она с надеждой на скорую встречу дома в Москве.